нью отобрали оружие. Кто-то ударил его в ухо, схватил за шиворот, приподнял и еще раз ударил в зубы. Рот Володи наполнился соленой кровью. Но он не застонал. Только когда увидел мать, которую двое полицаев выводили из другой комнаты, прикусил губы. Анна Григорьевна прижимала к груди девочку. Лицо матери было бледным, как стена.
По дому летали бумаги, пух из вспоротых подушек. Полицейские перевернули все вверх дном, полезли на чердак и нашли одну магнитную мину и около сотни патронов к пистолету ТТ. Спустившись оттуда, полицейский, руководивший обыском, зловеще сказал:
— Ого, да мы напали на серьезную птицу! Ты не приятель будешь тем, кого вчера ночью забрали?
Анну Григорьевну и Володьку вывели во двор. Здесь Рыбаков увидел Авдеева, который стоял, понурившись, между полицейскими. Одежда его была порвана, лицо окровавлено. Он исподлобья взглянул на Володьку и опустил голову.
— Эх! — не выдержал Рыбаков и с досадой махнул рукой. — Что же ты, Коля!.. — В этот момент его сзади ударили прикладом. Он споткнулся и полетел вперед, еле удержавшись на ногах.
Полицейские с руганью вывели арестованных на улицу. Они были обозлены тем, что два их товарища ранены, и всю дорогу награждали Володьку и Колю затрещинами. Рыбаков не оставался в долгу и громко ругал полицейских, называл их "гадами", "продажными шкурами" и обещал, что все они скоро будут болтаться на виселицах. Если бы он был постарше, рассвирепевшие конвоиры, вернее всего, не довели бы его до полиции, а пристрелили по дороге. Но им, пожилым и семейным, было неловко у всех на глазах сводить счеты с пятнадцатилетним мальчишкой…
Не сажая в камеру, Рыбакова и Авдеева доставили прямо к Иванцову.
Обер-лейтенант не спал всю ночь, весь день допрашивал задержанных, был распален криками своих жертв и доведен до бешенства упорством комсомольцев, не желавших отвечать на вопросы, несмотря на то, что их беспощадно избивали.
Он подошел к немного оробевшим Володьке и Коле и долго рассматривал их, прищурив покрасневшие глаза. Затем тихо и как будто нехотя спросил:
— Подпольщики?
— Что вы, господин офицер! — бойко ответил Володя. — Мы знать ничего не знаем. А я, например, еще несовершеннолетний!..
— Ну, а ты что скажешь? — обратился Иванцов к Авдееву. Тот хмуро посмотрел на него единственным глазом и буркнул:
— Я цыган! Разве не видишь? Хочешь спляшу?
— Хорошо! Вы у меня попляшете! — тихо пообещал следователь и кивнул Федьке. — Увести!
Иванцов попытался допросить женщину, но Анна Григорьевна была в полуобморочном состоянии и только всхлипывала, судорожно прижимая к себе испуганную девочку. Так как все камеры были заняты, Рыбакову с ребенком отвели туда, где сидели девушки.
Анна Григорьевна опустилась на нары. Лида тотчас же взяла у нее ребенка и стала укачивать. Шура обняла женщину, напоила водой, успокоила. Придя в себя, Рыбакова рассказала о том, что случилось…
Между тем Володю и Колю втолкнули в крохотный чулан без окна. Здесь раньше была уборная, но канализация в городе давно не работала, пол залили цементом, и получилась квадратная сырая камера, где с трудом могли поместиться двое. Лечь было уже негде. Когда захлопнулась дверь и лязгнул замок, Володька приуныл, но чтобы не показать страха, бесшабашно засмеялся и хлопнул Авдеева по плечу:
— Ничего, брат! Главное, духом не падай!
Он запел какую-то песню, но оборвал на полуслове и принялся колотить в дверь ногами, крича:
— Эй, вы! Воды дайте! Воды-ы! — Пить ему не хотелось, но Володька не мог усидеть на месте. Впервые попав в такую обстановку, он томился. Щеки его пылали. Никто не откликнулся на стук, и постепенно Рыбаков успокоился. Сел на пол, скрестил ноги и нахмурился. А Колька вдруг грустно сказал:
— Не везет тебе, цыган! Хотел в школу попасть, попал в тюрьму!
— Ничего! Здесь нас с тобой всем наукам обучат! — зло уронил Володя.
Медленно текли часы. Ребята ходили, сталкиваясь в тесной камере, сидели, даже пытались вздремнуть, но им удалось лишь ненадолго забыться. Быстро затекали руки и ноги.
Воздух стал спертым, лица Володи и Коли покрылись липким потом, в то же время они замерзли. Сырость проникала, казалось, в самую душу. Когда загремел замок, Рыбаков даже обрадовался. Но полицейский не обратил на него внимания.
— Пошли! — сказал Авдееву. Тот посмотрел на Рыбакова и заметно побледнел, но не сказал ни слова и вышел из камеры.
Он не возвращался очень долго. Володька стал волноваться. Он уже почти смирился с тем, что теперь ему придется быть в одиночестве, но тут в коридоре затопали шаги.
Володя подскочил к двери. Полицейские неловко топтались перед камерой и почему-то не входили.
Грохнул замок, Володька увидел чьи-то ноги, высоко плывшие по воздуху. Ноги были обуты в знакомые стоптанные сапоги. Полицаи на руках внесли в камеру неподвижного Авдеева и бросили на пол. Он упал. Его голова громко стукнулась о цемент. Когда дверь закрылась, Володька кинулся к товарищу, осторожно дотронулся до плеча. Плечо оказалось горячим и мягким. "Жив!" — вслух сказал Володя и заплакал.
Стараясь не смотреть на обезображенное лицо друга, уложил его поудобнее. Колька пошевелился, открыл глаза, с трудом разлепил вспухшие губы.
— Коля, тебе больно? — спросил Рыбаков и погладил цыгана по жестким черным волосам. — Тебе очень больно, Коля?
— Очень! — с натугой ответил Авдеев и застонал. — Понимаешь! Они меня… Топтали ногами!.. По груди… И по спине тоже. Спрашивали, кого я знаю из организации… Я кричал, шибко кричал!.. Легче, когда сильно кричишь… Расстреляют нас всех, Володя!
Он говорил, делая длинные паузы между словами и облизывая сухие губы, на которых запеклась кровь.
— Расстреляют? — недоверчиво переспросил Рыбаков. — Когда? Откуда ты знаешь?
Цыган долго молчал:
— Завтра на рассвете!.. Ох, тяжко! Дышать… нечем… Когда допрашивали, немец приехал. Наверно, комендант… Сказал Иванцову… Чтобы всех комсомольцев… Понимаешь? Всех до одного…
Он умолк и закрыл глаза.
— Да нет, не может быть, чтобы всех! — беспомощно сказал Володька. — Ты не бойся, Коля! Они же про тебя ничего не знают. Ну, совершенно ничего. Вот я — другое дело. Меня они, конечно, не помилуют. А ты скажи, что просто попросился ко мне переночевать. И все! Ты слышишь меня, Коля?
Авдеев кивнул, не открывая глаз, и тихонько погладил Володю по руке. От этого ласкового прикосновения Рыбакову стало страшно. Он, вдруг ясно понял, что утешать Николая не нужно и не нужно обманывать себя. Живыми никто из них отсюда не выйдет. И Володьке стало очень жалко себя. Он представил, как его поведут на расстрел, поставят к стенке, завяжут глаза, и он будет стоять и ждать. А потом грянет залп, и сразу все исчезнет. Все, все! Наступит черный мрак навсегда!..
Нет, нет! В это Володя не мог поверить. Умом он понимал, что надежды нет никакой, но все его существо восставало против смерти. Не может быть, чтобы через несколько часов он перестал жить! Вот его руки — тонкие, но крепкие, покрытые ровным коричневым загаром, — неужели они станут ледяными и навеки неподвижными?.. Нет, его не убьют! В глубине сознания созрела твердая уверенность, что случится чудо и он останется жив. Володя не знал, какое чудо может произойти, и хорошо понимал, что чудес не бывает, но все-таки верил в спасение.
Теперь ему казалось, что часы бегут слишком быстро. Вот только что они выпили кипяток и съели по куску хлеба, а уже полицейский принес две миски с прозрачной похлебкой. Не успел Володька оглянуться, как лампочка покраснела, мигнула несколько раз и погасла. Это означало, что движок, от которого питается электросеть, прекратил работу. Уже ночь. А утром их поведут на расстрел!.. И ничего, ничего не произошло за эти короткие часы!..
Рыбаков решил, что будет бодрствовать. Разве можно уснуть в последнюю ночь перед расстрелом? Но через несколько минут после того как погас свет, он уже спал.
Пятнадцатилетний мальчуган с упрямым подбородком и узкими плечами, он лежал на полу в неудобной позе, подтянув колени к подбородку, скорчившись, и посапывал носом так безмятежно, словно был дома, в постели.
Вздрогнув, он проснулся. В коридоре гремели замки, топали сапоги, слышались голоса. Горел свет. Володе снилось что-то хорошее. Щеки раскраснелись, а губы были влажные от слюны — так сладко он спал. Страшная действительность не сразу дошла до сознания… Рядом ворочался и тяжело стонал Коля. Рыбаков потормошил его за плечо:
— Ты слышишь? Кажется, они уже пришли! Цыган сел и посмотрел на дверь. Шаги раздались рядом.
— Это за нами! — сказал Колька. — Ты не расстраивайся, Володя! Не надо! Не доставляй им, гадам, такого удовольствия!..
— Я не расстраиваюсь! — ответил Рыбаков, прикусив губы, чтобы не дрожали. Внезапно ему показалось, что в коридоре раздался голос Шумова.
— Алеша! — стукнул он ногой в дверь. — Алеша, ты здесь? Ты слышишь меня? Это я, Володя! И Коля со мной! И Коля!..
— Прощайте, ребята! — послышался слабый голос Шумова. — Не сдавайтесь, покажите им!.. — Он не досказал. Наступила томительная тишина. Где-то наверху захлопнулась дверь. Несколько секунд Володя и Коля сидели не шевелясь. Затем Рыбаков прошептал:
— Его увели. А нас не взяли… Почему нас не взяли, Коля?
— Наверно, еще не на расстрел! — хрипло ответил цыган и вдруг повалился на спину. Он задыхался от кашля. На губах выступила кровь.
Прошло несколько часов. Володя уже не прислушивался к тому, что делается в коридоре. Он бегал по камере, задевая плечами за стены и стараясь не толкнуть Авдеева. "Уже, наверно, полдень! — думал Володя. — Почему завтрак не несут?.. Может быть, про нас забыли? "
Он по-прежнему твердо верил в чудо! Нет, нет, их не расстреляют! Красная Армия близко! Да, это было бы здорово: вдруг открылась бы дверь, вошли люди с красными звездами на фуражках и сказали:
— Товарищи! Вы свободны!
Володя так размечтался, что не услышал шагов. Он опомнился только тогда, когда заскрипели ржавые петли. На пороге стояли два полицая.