— Мать моя тоже там? — спросил Володька.
— А ты полезай под нары, поговори с ней! — предложил Толя. Но Рыбаков нетерпеливо ответил:
— Некогда! Давай лучше на решетку нажмем!.. А о полицаях нечего думать! Ушли, ну и прекрасно!..
Они проработали еще полчаса. Им стал помогать Авдеев, который отлежался и чувствовал себя немного лучше. Кирпичи уже шатались. Оставалось еще одно небольшое усилие, и решетка бы уступила… Но в коридоре вдруг захлопали двери, Толя едва успел отскочить от окна. Появился Федька Козлов. За его спиной виднелись еще несколько полицейских.
— А ну, собирайтесь! — скомандовал Козлов. — Побыстрее! Вещи возьмите!
— Не успели! — прошептал Володька. В его голосе было отчаяние. Взглянув на Анатолия, он немножко приободрился. Толя спокойно завязывал в узелок вещи: рваную рубашку, недоеденный кусок хлеба. Рыбаков посмотрел на полицейского, пытаясь догадаться, какая участь их ждет. Ему показалось, что Федька ухмыляется. И он совсем успокоился. Нет, не может быть! Это еще не конец! Их, наверное, повезут в другое место. Туда, где находятся Шумов и Лисицын! До завтрашнего дня-то, во всяком случае, они еще доживут! Конечно, доживут!.. А там что-нибудь случится! Обязательно что-нибудь случится!..
Володька прижался к Антипову, боясь отойти от него, словно тот мог его защитить, и вместе с ним направился к двери. Сзади ковылял цыган. Он тоже, должно быть, не верил, что их расстреляют. Даже слегка улыбался. Но губы у него были совершенно синие, словно он накрасил их чем-нибудь…
ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ ГЛАВА
Алеша был удивлен, когда утром их двоих вывели во двор. Он озирался, думая, что сейчас к ним присоединят девушек и Толю, но больше никто не вышел. "Значит, не на расстрел!" — подумал Шумов. Просто не имело смысла расстреливать их поодиночке и тратить на это много времени. Проще было расправиться со всеми сразу… Еще больше удивился Алеша, увидев, что их окружила целая толпа полицейских. "Зачем столько? — спрашивал себя Шумов. — Для того чтобы охранять, двоих было достаточно, ну четверых, а тут ведь человек тридцать, не меньше!" Увидев во главе отряда обер-лейтенанта Иванцова, Алеша понял, что их действительно конвоируют все полицаи, сколько есть в городе. "Какой почет!" — усмехнулся он, но встревожился, заметив, что орава полицейских спускается к мосту. "В лес нас, что ли, ведут? — недоумевал Шумов. — Зачем?"
Взглянув на Женьку, Алеша перестал думать о том, куда они идут. Он внимательно, заботливо вглядывался в лицо друга. Что творится с Лисицыным? Со вчерашнего вечера он стал другим. Не разговаривает, отводит глаза. Вчера его водили на допрос. Видно, здорово ему попало!.. Алеша слышал в камере, как он, бедняга, кричал там, в кабинете у Иванцова. Два раза протяжно, громко крикнул и умолк, как будто ему рот заткнули. Но когда вернулся в камеру, почему-то не захотел рассказать, о чем его спрашивал обер-лейтенант. Отвернувшись, лег на нары и как будто уснул. Алеша набрал в кружку воды, хотел обмыть ему лицо, сделать компресс, но Лисицын оттолкнул его руку и забрался в угол, в темноту, и не вылез оттуда даже к ужину. Он и к еде не притронулся… Уж его звали по очереди и Толя и Алеша, уговаривали, твердили, что он обязан сохранить силы. Ничего на Женьку не действовало. Вот и теперь идет, еле волоча ноги, с Алешкой даже разговаривать не хочет. Что с ним?..
Шумов не знал, куда их ведут, а Лисицын знал. Он с самого начала знал, как только утром открылась дверь камеры. Женя не спал всю ночь. Он хотел бы умереть, чтобы не дожить до той минуты, когда их выведут с Алешкой во двор!
Он идет рядом с Шумовым, тот сочувственно, с любовью глядит на него, а стоит ему узнать то, что знает Женя, как его взгляд сразу станет чужим, презрительным. И он обязательно узнает. Уже виден мост, а там недалеко и до полянки, куда приходил через день Афанасий Посылков. Когда полицаи приведут их на эту полянку, Алешка поймет, что они шли не наугад, а заранее знали дорогу. Тогда уж Женьке будет некуда деваться!.. Лучше бы он умер ночью или вчера, на допросе! Лучше бы откусил себе язык!
…Женя Лисицын испугался, конечно, когда его арестовали, но не больше, чем Алексей и Толя. Нет, ничуть не больше. По пути в полицию он даже усмехался. Правда, усмешка была искусственной, вымученной, но он не очень боялся. Раньше Женя часто задавал себе вопрос, как он станет вести себя, если попадется? Он тщательно анализировал свои чувства, и выходило, что он непременно будет держать себя гордо, разумеется, никого не выдаст и, если придется, умрет без жалоб! Лисицын был вполне искренен. Зачем бы он стал кривить душой перед самим собой? Он не раз представлял, как его поведут на допрос, будут пытать, а потом поставят к стенке, и даже придумал, какую фразу крикнет палачам перед расстрелом. "Да здравствует советская Родина!" — вот что решил он крикнуть. И мучения, которым его могут подвергнуть, Женька тоже, как ему казалось, очень хорошо представлял. Он понимал, ему будет больно, и решил терпеть и даже не кричать. "В крайнем случае, — думал он, — если будет невтерпеж, я руку зажму в зубах!" Он был уверен, что товарищей не подведет, и краснеть им за него не придется!
И вначале события развивались совершенно так, как он и представлял. Он переночевал в камере, а потом пошел на допрос. В первый раз его избили, и довольно сильно, но он вытерпел. Его били два полицая деревянными ножками от табуреток. Женя лежал на полу ничком, закрыв голову руками. Очки были разбиты, и он плохо видел. Его били, а он вспоминал Лиду, которую заметил перед этим, и ее отчаянный, жалобный голос. "Вог ее велели не бить!" — думал он. Но не завидовал.
А вчера вечером все пошло по-другому. Когда он вошел в кабинет, там было много людей. И среди них Женька увидел немца в щегольском мундире и в коричневых замшевых перчатках. Ему показалось, что это Бенкендорф, но без очков он не мог разглядеть. Полицай толкнул Женьку в спину, и тот подлетел к столу.
— Мне нужно знать, где вы встречались с партизанами, кто вам давал задания? — сквозь зубы спросил Иванцов.
— Дурак! Я не желаю с тобой разговаривать! — гордо ответил Лисицын. Эту фразу он приготовил еще в коридоре и, швырнув ее в лицо обер- лейтенанту, зажмурился, уверенный, что немедленно последует удар. Но его никто не трогал. Иванцов спокойно сказал:
— Ты воображаешь, что ты Павка Корчагин? Я сейчас докажу тебе, что ты ошибаешься! А ну-ка, займитесь с ним! — кивнул он полицейским. Те в одно мгновенье сорвали с Лисицына всю одежду и снова толкнули к столу. Теперь, обнаженный, он почувствовал себя совсем беззащитным. Он видел свое тело. Оно было белое, еще не успело загореть, и кожа покрылась пупырышками… Сзади подошли два полицая; страшное ощущение, когда за спиной стоят и тяжело дышат палачи и нельзя обернуться и узнать, что они хотят делать!..
— Ну-с! — поигрывая взятым со стола шомполом, спросил обер-лейтенант. — Ты будешь говорить?
— Нет! — прошептал испуганный Женька и закрыл глаза.
— Будешь! — торжествующе сказал Иванцов.
Что-то блеснуло в воздухе, дикая боль ожгла Лисицына. Чьи-то руки схватили его. Комната завертелась перед глазами. Били ремнями, сапогами, шомполами, вся кожа вздулась и посинела, превратилась в сплошной кровоподтек. Женя захлебнулся, закричал, потом все исчезло.
Очнулся он от холода. Раскинув руки, он лежал на полу, и Козлов лил на голову воду из ведра. Полицейские, увидев, что арестованный открыл глаза, подняли его и снова поставили перед столом. Лисицын шатался. "Умру, но говорить не буду!" — подумал он. Но эта мысль промелькнула и пропала, как будто кто-то другой шепнул ее Жене. Он посмотрел на худого немца, сидевшего у окна. Да, это был Бенкендорф.
— Говори! — приказал обер-лейтенант. — Где встречались с партизанами? Кто давал задания?
Женька молча покачал головой. Ему было трудно дышать.
— Руки на стол! — вдруг рявкнул Иванцов. — Ну! Живо!
Полицейские взяли Лисицына за руки и прижали ладони к столу. На черной доске отчетливо выделялись растопыренные, прозрачные пальцы. Иванцов, оскалившись, взмахнул шомполом. Женя закричал, попытался вырваться, но его держали крепко. Боль была такая, что все, перенесенное раньше, показалось не страшным. Словно издалека донесся голос Иванцова:
— Отвечай!.. Тебе не будет отдыха!.. Руки на стол! И снова на доске растопырились окровавленные пальцы.
И снова тело, словно током, пронизало болью… Женька затопал ногами, вопль ужаса и отчаяния вырвался из груди. Он был уверен, что все перенесет, но такую боль он не смог вытерпеть. Женя с радостью принял бы смерть, но смерть не шла, и что-то сломалось в нем! Боль перевернула Женю, его тело запротестовало, восстало против нее! Фигура Иванцова вдруг выросла и неотвратимо, как скала, нависла над ним. Он уронил окровавленные руки и прошептал:
— Не надо!..
— Говори! — Блеснул шомпол. Женькино тело скорчилось и напряглось, как струна, в ожидании невыносимой муки, и это оно подсказало ему те слова, которые Женя пролепетал, падая на руки полицейских:
— За мостом встречались!.. На поляне!..
Он тотчас же ужаснулся того, что произошло. Нет, Женька не хотел, не хотел произносить эту предательскую фразу. Чужой, омерзительный человечек, сидевший в нем, проговорил ее, а не Женя Лисицын — храбрый подпольщик и верный товарищ!.. Он рванулся, шатаясь, сделал несколько шагов к Иванцову и прошептал:
— Будь ты проклят!.. Больше не вырвешь… Ни слова!..
И упал на пол, потеряв сознание. Козлов снова облил его водой.
Иванцов хотел продолжать допрос, но Бенкендорф сказал несколько слов по-немецки, и обер-лейтенант распорядился унести Лисицына в камеру.
У коменданта возник план, показавшийся старшему следователю вполне разумным. Бенкендорф предложил, чтобы завтра на рассвете, захватив с собой Алексея и Женьку, полицейские отправились в лес. Пусть отряд окружит ту поляну, о которой сказал Лисицын. Пусть полицейские обыщут весь берег и найдут партизан, которые придут туда, чтобы встретиться с подпольщиками. Партизанам ведь еще неизвестно об арестах. И если связные будут задержаны, да еще как бы с помощью комсомольцев, которых полицейские должны всюду таскать за собой, то Шумову и Лисицыну ничего не останется, как давать откровенные показания! Они будут скомпрометированы участием в карательной экспедиции. Во всяком случае, их нетрудно будет убедить, что они все равно уже совершили предательство.