А Любовь Михайловна, прочитав письмо, вместо того чтобы успокоиться, стала волноваться еще больше. У нее снова началась бессонница, лицо осунулось, Шумов боялся за ее сердце. Он не утешал жену, потому что хорошо ее понимал, и сам испытывал острое беспокойство за Алешку. Раньше судьба сына, хотя и тревожила его, но он не знал и не мог представить, какой огромней опасности тот подвергается, а теперь перед родителями было письмо, которое не давало об этом забыть.
Шумов надеялся, что среди молодежи Любовь Михайловна отвлечется от грустных мыслей, но видел, что эти надежды не оправдались. Глядя на кружившихся по залу раскрасневшихся, веселых юношей и девушек, женщина задумалась, губы скорбно опустились, а в глазах заблестели слезы:
— Он тоже мог бы танцевать с ними!
— Успокойся, Любаша! Хочешь, выйдем? — сказал Шумов.
Жена отрицательно покачала головой и слабо улыбнулась.
— Нет, я так… Ты не обращай внимания! Это пройдет… — И словно извиняясь перед ним, Любовь Михайловна встала и мягко опустила руку на его плечо:
— Помнишь, как мы с тобой когда-то танцевали?
— Вот теперь ты молодец! — облегченно сказал Шумов и обнял жену.
Они прошли два круга и запыхавшиеся остановились, когда умолкла музыка. Заходящее солнце ударило в окно, лицо женщины стало розовым и молодым. Было семь часов вечера…
Любовь Михайловна вдруг перестала улыбаться, прижала руки к груди и быстро вышла из зала. Удивленный и испуганный, Семен Иванович догнал ее на лестнице:
— Что с тобой? Тебе плохо?
— Алешеньке плохо! — тоскливо ответила женщина. — Ему очень плохо. Я знаю! — Она выбежала во двор. Край неба был словно залит кровью.
— Я хочу туда! — с силой сказала Любовь Михайловна. — Я должна быть там! Почему мы уехали, Семен!.. Почему?!
Она закрыла лицо руками, но через минуту виновато посмотрела на мужа:
— Прости меня, милый!.. Что со мной, сама не знаю! Сердце вдруг заболело! Алешенькин голос услышала. Позвал будто он меня!.. От усталости это, наверное. Пойдем домой!
Шумов не ответил, потрясенный и взволнованный.
Молча вернулись домой. В этот вечер все падало из рук. А ночью Шумов проснулся. Показалось, кто-то позвал его по имени. Открыв глаза, он увидел жену. Любовь Михайловна стояла у окна и, закрыв лицо руками, рыдала безутешно и отчаянно. Услышав, что муж встал, она сказала:
— Запомни этот день, Семен!.. Запомни!.. Я видела его опять… Он умер, умер!..
— Что ты, Люба! Что ты говоришь! — закричал, схватив ее за плечи, Семен Иванович.
Утром они, словно по тайному уговору, не вспоминали о том, что пережили ночью, но с этого дня еще нежнее и бережнее стали относиться друг к другу, словно чувствуя, что остались одни на свете.
Шумов по-прежнему часто заходил в обком и справлялся, нет ли писем от сына, но когда возвращался домой, Любовь Михайловна уже не бросалась навстречу, не забрасывала его вопросами, как прежде, а молча опускала глаза…
Через несколько дней Семен Иванович встретил на улице инженера Лисицына и сначала не узнал его, но тот сам окликнул Шумова. Лисицын был одет в серую шинель, на ногах темнели обмотки и грубые солдатские ботинки, а на остриженной наголо голове неловко топорщилась пилотка.
— Я ведь специально к тебе шел! — улыбаясь строго и незнакомо, сказал Лисицын. — Через час отправляемся на фронт, так вот, хотел попрощаться!
— Как же это! — растерянно сказал Семен Иванович. — Значит, все же мобилизовали тебя?.. Впрочем, что я чушь какую несу! Зайдем ко мне, выпьем на дорогу!..
— Да нет, пить я не буду! — покачал головой инженер. — Лучше дай-ка мне руку, Семен Иваныч! И пожелай, чтобы не оставляло меня боевое солдатское счастье!
— Желаю! — серьезно ответил Шумов. — Этого я тебе от души желаю, Роман!
— Ну вот! Спасибо! — сказал Лисицын и замялся, не зная, как закончить разговор. Он неловко улыбнулся, похлопал Шумова по плечу и вдруг, понизив голос, произнес то, что, верно, давно вертелось на языке и из-за чего он искал этой встречи:
— Сынки-то наши там… Воюют! Мы думали, они школьники, а они… Трудно мне стало в кабинете сидеть!.. Вот что я хотел тебе, Семен, объяснить. Мне нужно, чтобы ты понял!..
— Я понял, Роман! — мягко ответил старый мастер. Заглянув друг другу в глаза, они расстались. Лисицын не все открыл Семену Ивановичу. Он не рассказал, что добровольно явился в военкомат и попросил послать его на самый трудный участок фронта. И когда все формальности были проделаны и Роман Евгеньевич облачился в солдатскую шинель, он внезапно почувствовал себя таким сильным, здоровым и мужественным, что с изумлением и даже с недоумением вспомнил о подлом страхе, мешавшем ему жить. Этот страх исчез без следа!.. Лисицын понимал, что вряд ли случится чудо и он окажется в родных краях и встретится с сыном, но ему было приятно и сладко мечтать о такой встрече. Он жил этими мечтами. И, думая о сыне, которого полюбил теперь как-то особенно остро и нежно, он поехал на фронт.
ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ ГЛАВА
В час ночи дверь камеры бесшумно отворилась. Полицай поманил Лиду пальцем. Она с негодованием отвернулась. Тогда он громко сказал:
— Вознесенская, на допрос!
— Не пойду! — отрезала она и оглянулась на девушек, которые молча смотрели на нее.
Лида была счастлива, если бы ее тут же, в камере, расстреляли. Она не могла больше выносить это молчание! О, как она измучилась от ненависти, которая окружала ее! За каждым ее шагом следили настороженные, враждебные глаза. Лида пыталась объяснить, что она ни в чем не виновата, но ее даже слушать не хотели! От нее сторонились, как от зачумленной. Девушек до крови избивали на допросах, а Лиду никто не трогал. И это было мучительно. Это было хуже всяких пыток. Она хотела помочь девушкам, разорвала на бинты свою сорочку, но помощь не приняли. Даже Анна Григорьевна, у которой, кажется, не было причины ее ненавидеть, и та забрала у Лиды ребенка и не позволила нянчить Леночку.
— Так не пойдешь? — переспросил полицейский. — Мы тебя заставим! Живо у меня!
— Иди, иди! — сказала Галина. — Что ты хочешь нам доказать? Иди!
— Я ничего не хочу доказать! — ответила Лида. — Я не могу видеть этого палача, неужели вы не понимаете!
— Он же твой любовник! — отрезала Никитина. — Сходи к нему на свиданье!.. Поцелуйся!
— Клянусь жизнью, вы напрасно ненавидите меня! — горько сказала Лида. — Ведь я же умру вместе с вами!
— Оставь, Вознесенская, эти разговоры! — сухо попросила Тоня.
И только Шура посмотрела на Лиду с жалостью и сочувствием.
— Долго тебя дожидаться? — рассвирепел полицейский, замахнулся, но не ударил девушку. И это оскорбило ее больше, чем если бы он избил ее до полусмерти. Она вышла в коридор, поднялась по лестнице, страшась предстоящего разговора, но в то же время желая его, чтобы бросить в лицо Иванцову те горькие, резкие слова, которые не раз обдумывала в камере.
Обер-лейтенант бегал по кабинету, хватаясь за голову, и потирал пальцами брови и виски. Волосы его были всклокочены, мундир расстегнут. Отослав конвоира и заперев дверь, он бросился к Лиде и умоляюще протянул руки:
— Выслушай! Мы не поймем друг друга, пусть! Ты ненавидишь меня, что ж… ты вправе! Но позволь спасти тебе жизнь! Можешь потом распорядиться ею как хочешь. Ступай к партизанам, к черту, к дьяволу!.. Но живи, живи! Умереть тебе, такой юной, совсем еще не жившей… Это ужасно, это нелепо и жутко! Я люблю тебя! Скажи мне, что делать — я сделаю! Хочешь, я брошу все, убежим? Хочешь, у меня есть деньги, пропуск! Нас не найдут!.. Одно лишь слово!..
— Врешь! — твердо ответила Лида. — Ты вернешься к своему Бенкендорфу!
— Опомнись! — закричал он, схватив ее за руки. — Есть тайный приказ расстрелять всех нынче ночью! Командовать будут немцы! Я бессилен!.. Любовь моя, жизнь моя, беги отсюда, беги, пока есть время! Вот окно! Оно выходит в сад! Тебя никто не увидит! Минуты проходят, Лида!..
— Освободи всех! — холодно потребовала она. — Всех до одного! Я уйду последней!
— Но это невозможно! — взвыл он, крутясь по комнате как ошпаренный. — Это совершенно невозможно. Я же здесь не один! Мне не позволят это сделать!..
— Опять врешь! — вне себя закричала Лида. — И всегда ты врал и плевал в душу тем, кто тебе верил! Зачем мне жизнь, когда я опозорена? Я умереть хочу, а ты о спасении говоришь!.. Ты лучше избей меня, вот тогда я тебе буду благодарна! Избей до крови, топчи сапогами, ломай руки! Почему ты не бьешь! Разве я кого-нибудь выдала? Разве я предательница?.. За что же такая мука? Ударь, слышишь, я требую! Вон, у тебя на столе шомпол! Он скользкий от крови. Возьми его, ударь! Ты же умеешь!..
— Лида, немцы идут! — с ужасом шепнул обер-лейтенант, прислушиваясь. — По лестнице поднимаются. Ты погибла!.. Боже мой, что же делать!..
— Будь проклят! — сказала Лида и отвернулась. В дверь постучали. Иванцов открыл. Полицейский что-то прошептал.
— Отведи ее в камеру! — глухо приказал следователь. Несколько секунд он смотрел на захлопнувшуюся за Лидой дверь, потом схватился руками за голову и застонал. Он выл, как бешеный волк. В коридоре раздались шаги. Иванцов быстро застегнул мундир, провел рукой по небритому лицу. Он был внешне почти спокоен. Только губы подергивались.
Лиду тем временем втолкнули в камеру. Конвоир поспешно запер дверь и ушел. Плакала девочка на руках у Анны Григорьевны. Тоня внимательно посмотрела на Лиду и переглянулась с сестрой.
— О чем был разговор? — спросила Галя.
— Нас сейчас расстреляют! — ответила Лида.
— Это Иванцов так сказал? — приподнялась Тоня.
— Да, он так сказал!
— Это как же? Значит, всех? — дрожащим голосом спросила Анна Григорьевна и судорожно прижала к себе Леночку. — Господи! Но за что же? Ребенка за что же? — Она обращалась к Лиде, как будто от нее что-то зависело. Тоня встала.
— Мы готовы! — сказала она и обняла сонную Шуру, которая протирала глаза и никак не могла проснуться. — Галочка, ты сможешь идти? Как у тебя с ногами?