бы на грош умственного критического анализа в вопросах подобного рода. Для рельефной характеристики гибельного невежества наших нижних чинов в упомянутом сейчас смысле приведу следующий факт, относящийся, правда, совершенно к другому времени, – извиняясь перед читателями за это уклонение в область посторонних воспоминаний.
В 1893 году мне пришлось ехать начальником эшелона новобранцев, отправленных на пароходе Добровольного флота из Одессы во Владивосток. Прибыли в Константинополь; пароход наш осадили продавцы разных фруктов. У кого из новобранцев была лишняя копейка, тот соблазнился, на «господ» глядя, покупкой дешевых апельсинов, лимонов и т.п. А у одного новобранца не нашлось, по-видимому, ни гроша за душой; а вкусить «пельсин» – этот неведомый плод, который свои товарищи едят кругом – очень хочется. Вот он, недолго думая, наелся апельсинных корок, которые, как известно, заключают в себе весьма сильный яд, и сейчас же заболел, конечно, острым отравлением организма настолько, что 12 дней был при смерти. Казалось бы, опыт хороший для всех товарищей новобранцев, предостерегающий от неведомых плодов. И все-таки я скоро убедился, что опыт почти пропал даром: по приходе в порты Индии соблазн неизведанных тропических плодов был еще сильнее; и несмотря на энергичнейшие меры с моей стороны – абсолютно никто не выпускался на берег, к каждому люку и иллюминатору выставлялся дневальный и т.п., – все же поступали в околоток заболевшие, которые, как выяснилось потом, пожирали бананы и ананасы целиком, без чистки. Пришлось отказаться от всяких репрессий, а по приходе в каждый порт простым показом пояснять людям, как едят общеупотребительные в этом пункте плоды. И эта мера оказалась наиболее действительной: потому что при всем своем невежестве никто сам себе не враг и заведомо есть не будет апельсинные корки, зная, что там яд.
Но вот знания, знания этого, к несчастью, нет у нашего солдата! И это чувствуется на каждом шагу мирной и боевой службы. Недаром на одной карикатуре, кажется «Simplicisimus»a», изображено было крайнее изумление, выразившееся на лице наших солдат, которые в покинутой вещевой сумке японского солдата нашли зубную щеточку, и, ворочая ее на все лады, никак не могли понять назначение такой штуки…
Не успели мы удалиться от Бенсиху на один-два перехода, как до нас стали доноситься с места бывшей нашей стоянки тревожные вести: говорили, что японцы засыпали Бенсиху снарядами, что этап горит и проч. Все эти сообщения передавались с такими правдоподобными прибавлениями, что трудно было не верить.
Вечером пришли на ночлег в копи Янтайские. Здесь меня опять начинают уверять «достоверными» известиями, источник которых, конечно, как всегда, исходил из обоза, что «Бенсиху уничтожено, этап сожжен», что там уже хозяйничают японцы, что большие силы японские двигаются за нами следом на Янтайские копи…
Из приведенного здесь схематического наброска видно, что, направляясь из Бенсиху в Ляоян через Янтайские копи, я все время двигался фланговым маршем в расстоянии 10—15 верст в отношении всех позиций японцев на Тайцзыхэ, – что не представляло опасности, если нас разделяла эта река, да еще наблюдаемая дагестанцами и драгунами (ниже устья Танхэ). Но японцы, как говорят, форсировали уже переправы; и если я двигаюсь фланговым маршем непосредственно перед фронтом японцев, то… это по меньшей мере знать нужно. А у меня нет ни одного «хвоста», чтобы послать в этом направлении к Тайцзыхэ посмотреть, – что там делается.
Чтобы проверить все эти толки, я написал телеграмму на имя сменившего меня в Бенсиху командира Оровайского полка, прося уведомить, что у него там делается; здесь, кстати, на копях есть телеграфная станция проводившегося из Ляояна в Бенсиху государственного телеграфа. Через ¼ часа приходит ко мне в палатку телеграфный чиновник с моей телеграммой:
– Ваша телеграмма, господин полковник, не может быть передана. Я сам назначен начальником станции в Бенсиху, должен ехать туда, но телеграф, по-видимому, прерван, городок горит, этап сожжен.
– Откуда это все известно, если телеграф прерван?
– Да говорят. А телеграф прерван – это факт, в Бенсиху передать нельзя.
Зная, что и помимо японцев наш телеграф иногда пошаливает, я попросил телеграфиста запросить Сяодагай и попутные пункты, чтобы выяснить хотя бы, где именно прерван телеграф.
В накопившейся здесь почте на мое имя я нашел, между прочим, предписание командира корпуса – «двигаться в Ляоян на соединение с войсками корпуса»; от начальника штаба дивизии нашел лаконическую приписку частного характера карандашом на каком-то конверте: «ждем тебя на Сыквантуньскую сопку».
Двигаясь прямо на Ляоян через станцию Янтай, а из Ляояна к месту расположения дивизии, я делаю, очевидно, крюк, хотя исполняю точно полученное предписание командира корпуса. Однако, по всей вероятности из штаба корпуса меня направят на соединение с войсками дивизии, где, может быть, идет бой и надо бы поспеть туда поскорей, сократив себе путь елико возможно. Бросился искать на карте, где эта Сыквантуньская сопка; но в темную непроглядную ночь, под проливным дождем на биваке, при скудном свете еле мерцающего огарка, это была нелегкая задача: искали, искали и не нашли…
Утром 18 выступили дальше в Ляоян. Проливной дождь сделал дороги невылазными. Люди изнемогают в липкой лёссовой грязи, с трудом вытаскивая одну ногу за другой. Обоз страшно растянулся и частью завяз; даже в двуколки приходится припрягать вторую или даже третью лошадь. Не доходя уже 4—5 верст от станции Янтай, я случайно, во время малого привала, увидел на карте дер. Сыквантунь, около которой, надо полагать, находится и сопка того же названия. А канонада артиллерийская все гудит и гремит в этом направлении.
Нам бы двинуться прямо на юг; но нет, к несчастью, дорог через дикие неприступные горы; нет даже никаких козьих тропок… Да если бы и были какие-нибудь дороги, едва ли можно официальному предписанию командира корпуса противопоставить случайную приписку карандашом частного характера – «ждем тебя на Сыквантуньскую сопку», сделанную на углу конверта начальником штаба дивизии. Но чувствую положительно, что надо бы броситься с полком через горы в эту сторону… Не будь у меня на руках артиллерии, я бы с одной пехотой, может быть, и рискнул бы на это движение через горы «на выстрелы». Но как бросить артиллерию…
Весь поход меня неотвязчиво грызло сознание необходимости спешить куда-то на помощь к своим, влекло «на выстрелы», а неприступные горы и невылазная грязь парализовали всякие порывы…
К полудню пришли на ст. Янтай, где у меня большой привал; после 2—3‑часовой остановки двигаемся дальше.
Около 2 часов дня пограничной стражи подполковник Пономарев с видом недоумения показал мне телеграмму, только что полученную им из Янтайских копей (откуда я только что пришел), такого содержания:
«Японцы переправились через Тайцзыхэ и в числе 6 полков пехоты появились в 3 верстах южнее Янтайских копей; идет бой…» Подписано «командир 22‑й сотни ротмистр Каменский»[22]…
Необходимо было иметь в виду, что подступившие к Янтайским копям японские войска представляли собою несомненно лишь авангард, за которым должны были переправиться через Тайцзыхэ и двинуться дальше в этом же направлении главные силы противника; и сколько бы полков японских обнаружено ни было, ясно было одно, что это авангард солидных размеров, за которым, соответственно, и главные силы направляются, вероятно, довольно внушительные. Не много требовалось сообразительности, чтобы увидеть, что при форсировании здесь переправы через Тайцзыхэ японцы неминуемо должны стремиться к тому, чтобы захватить Янтайские копи, отстоящие от реки всего лишь в 12 верстах, то есть в расстоянии 3—4 часов марша, от железнодорожной станции Янтай, на которой нет никаких позиций или укреплений, а расположены для этапной службы всего лишь 1½ роты 10‑го Новоингерманландского полка.
Захватив Янтайские копи и станцию Янтай, японцы сразу овладевали тылом всего нашего укрепленного района под Ляояном, а также и железнодорожной магистралью, – этой жизненной артерией, связывающей нашу армию с Россией… Не подлежит сомнению, что в таком важном направлении японцы направили, конечно, достаточные силы…
Это нам готовят Седан… пронеслась в голове жгучая мысль…
Вышел я с этой телеграммой в руках из палатки и осмотрелся кругом. Необозримая равнинная местность вокруг железнодорожной станции и по обе стороны рельсового пути была сплошь запружена обозами, арбяными транспортами, наваленными грузами всякого рода; и все это в таком хаотическом беспорядке, что одиночные люди могли тут пробираться с трудом, – не говоря уж о невозможности проскочить в минуту надобности к угрожаемому пункту с батареей или батальоном через такое столпотворение оглобельных рогаток, людей, коней и грузов. А тут еще дождь минувшей ночью развел невылазную грязь кругом…
Боже мой, – какая каша получилась бы, если бы хоть один эскадрон японской конницы появился здесь со стороны Янтайских копей!.. А этой конницы не может не быть там, раз переправились уже на наш берег пехотные полки.
Я счел себя не вправе уходить от этого опаснейшего для нашей армии, наиболее угрожаемого в настоящую минуту, пункта. Все же полк и полубатарея – это сила, с которой можно задержать на время противника. Может быть, успею укрепиться на какой-нибудь позиции и загородить здесь путь японцам со стороны Янтайских копей, пока прибудет поддержка из Ляояна.
Неужели, однако, генерал-адъютант Куропаткин и штаб армии не знают о переправе японцев через Тайцзыхэ и о приближении их к Янтайским копям? Неужели им не видна эта угрожающая обстановка и весь ужас возможных последствий этого положения? А с другой стороны, меня волновал вопрос – имею ли право задерживаться здесь, после полученного приказания следовать на Ляоян. Факт, однако, был налицо; телеграмме ротмистра Каменского нельзя было не верить; тем более что это была правдоподобная и разумная, на мой взгляд, операция со стороны энергичного противника и совпадало со всеми моими предшествовавшими сведениями…