Через несколько минут меня потребовали к генерал-адъютанту Куропаткину, и он начал меня расспрашивать об обстоятельствах боя в значительно смягченном тоне. Я доложил, что мог, и затем прибавил, что полк крайне смущен незаслуженным приговором.
– Ну, успокойте людей. Ведь с вашим полком я поздоровался, в отличие от этих полков, – утешил меня генерал-адъютант Куропаткин, указывая на расположенные недалеко от нас Инсарский и Бузулукский полки.
По-видимому, командующий армией почувствовал свою несправедливость к Псковскому полку, после того как сорвались горячие фразы с накипевшего сердца. Я утешил нижних чинов словами, сказанными мне генерал-адъютантом Куропаткиным, хотя и не в присутствии всего полка. И все мы, кажется, всем сердцем искренно простили любимого командующего армией, стараясь постигнуть великую драму, которую он должен переживать душой в эту минуту, испытывая новую неудачу, после того как все надежды возлагались на Ляоянские укрепления.
А генерал-адъютанта Куропаткина долго и упорно любила армия, – любила и верила не менее упорно, не переставая верить даже после Мукденской катастрофы.
А когда любишь – так легко простить…
Через час меня опять потребовали к генерал-адъютанту Куропаткину, который стоял на полотне железной дороги недалеко от разъезда № 8.
– Вы уясняете себе приблизительно обстановку?
– В общих чертах, кажется, да.
– В таком случае отправьтесь сейчас с вашим полком и полубатареей 3‑й бригады в Тумынзы. Задача ваша держать связь между V Сибирским корпусом, который будет расположен на позиции левее вас, и I Сибирским корпусом, который будет находиться правее вас.
– Слушаю.
Очевидно, I и V корпуса вместе со связующим звеном, моим полком, должны изобразить собою заслон вдоль Мандаринской дороги, чтобы прикрыть фланговое движение нашей армии от Ляояна к Мукдену против армии Куроки со стороны Янтайских копей. Задача весьма важная и ответственная и не могла не преисполнить меня чувством глубокого удовлетворения после всего слышанного. Я в карьер понесся к полку, поделился с этим важным поручением и приказал сейчас же строиться. Я ждал кухни со станции Янтай через час-другой; но где же теперь ждать. Потерпим еще. Ясно, что нам доверяют. Необходимо и то иметь в виду, что японцы каждую минуту могли обрушиться из Янтайских копей на совершенно оголенный наш фронт.
Мы быстро собрались и двинулись в Тумынзы, куда прибыли около 2 часов дня, пройдя эти 8 верст в 2 часа.
2‑й батальон наш во время стоянки сегодня в сторожевом охранении собрал в гаоляне больше ста винтовок на том месте, где вчера была паника.
Расположились на биваке, обрекогносцировал местность, наметил позицию. Впереди в расстоянии 3—4 верст видны в бинокль около Янтайских копей передвижения японских войск: вправо и позади нас видны и кавалерийские разъезды, – по-видимому, казаки генерала Самсонова, который должен быть где-то около нас; но у меня, к сожалению, нет в распоряжении ни одного разъезда: фронт наш совершенно оголен, – только и есть впереди моя сторожевая цепь. Мало того, послал я охотничью команду направо и налево установить связь, для которой и пришли-то сюда; и оказывается, не с кем поддерживать связь: поздно ночью вернулись охотники с донесением, что пробродили не менее 7—8 верст вправо и влево от нашего фронта и – нигде никого нет; одни японцы перед нами в расстоянии 3—4 верст…
Все же, слава богу, оправились немного от пережитого накануне испытания. Пришли кухни, люди сытно поели, хорошо выспались, хотя лично я провел очень тревожную ночь, опасаясь за совершенно изолированное положение полка на виду перед превосходными силами противника. Положительно можно сказать, что грош цена японцам, если они не сумели использовать 21 августа одержанную накануне победу. Ведь тут был готовый завершенный Седан, – стоило лишь пустить сюда полк кавалерии и за ним одну хоть дивизию пехоты. Дверь была совершенно открыта…
22 августа. Я уже готовился стать на позицию, 1‑й Сибирский корпус тоже появился уже на нашем фланге. Около 11 час. утра ко мне прибыл на бивак Генерального штаба капитан С-в с собственноручной запиской от генерал-адъютанта Куропаткина: «Предлагаю вам с поручением сего немедленно отправиться на соединение с остальными частями 17‑го корпуса». В тот же день вечером мы были на станции Янтай, куда по собранным мною сведениям должна была на следующий день прибыть и 3‑я дивизия.
Остановились на биваке на старом месте, где стояли 17 августа. Каких-нибудь четыре дня… Вот уж поистине – «мало прожито, да много пережито» за эти 4 дня…
Увидели мы, наконец, наш обоз, офицеров нестроевой роты, заведующего хозяйством подполковника С-ва. Мой верный денщик, славный мой Юлиан, мне чуть на шею не бросился, – от чего, конечно, удержался в силу дисциплины, но слезы его оказались мало дисциплинированными и покатились у него градом, когда он увидел меня.
– Так неужто вы живы В. В-ие? Ведь мы все уже тут вас оплакивали. Ведь их благородие подпоручик Е-в сказали, вы убиты, что они сами вас хоронили…
Тут только мы узнали, что делалось в тылу во время боя.
Оказывается, что после нашего вступления в бой 20 августа, уже около 10—11 час. утра, на оставленном нами биваке среди обозов начала уже распространяться паника. Обозы перебрались сначала к разъезду № 8, а затем и здесь разразилась паника и около четырех часов дня ушли на ст. Янтай. На этой последней тоже все больше и больше росли грозные слухи. Беглецы, постыдно забывшие свой долг, рассказывали в тылу всякие нелепости, врали неистово, потому что только враньем и можно было сколько-нибудь оправдаться в глазах слушателей. Один офицер наш обезумел настолько, что все ему представилось потерянным: в паническом ужасе примчался он на станцию Янтай и лезет в стоявший пустой вагон, чтобы «ехать в Россию» – «все кончено: наш командир полка убит, знамя потеряно…» и плачет. Его обступили офицеры, нижние чины, мой верный денщик Юлиан с расспросами:
– Неужели убит, может быть, ранен?..
– Нет, нет!.. Убит… Я сам своими руками его укладывал на носилки…
Тут же подвернулся известный корреспондент Немирович-Данченко, который стал расспрашивать офицера о подробностях, к которым относился, конечно, с безусловным доверием, как исходящим от непосредственного участника…
Спасибо, что добрые товарищи – другие офицеры полка, – убедившись доподлинно, что я жив, сами послали сейчас же телеграмму домой, что я жив, опасаясь, что записанная корреспондентом телеграмма со слов «непосредственного участника» может причинить жене совсем напрасные страдания.
Расположился чай пить на биваке, после продолжительного невольного воздержания. Явился ко мне как-то офицер пограничной стражи и сообщил таинственно:
– С вашим товарищем, офицером Генерального штаба, полковником Н-м, происходит что-то неладное.
– А что такое?
– Телеграмму, знаете, послал, говорят, на имя государыни, умоляя ради спасения армии сейчас же заключить мир: иначе армии грозит гибель. Говорят, что и государю послал такую же телеграмму, но задержали…
Через несколько минут подошел к моей палатке и сам полковник Н-в, которого я видел тогда в первый раз. Он действительно показался мне немного в нервном возбуждении; но при той обстановке, которую мы тогда переживали, нужно было иметь крепкие нервы, чтобы сохранить достаточную уравновешенность. Не один только полковник Н-в, но и многие другие находили наше положение критическим: Генерального штаба капитан С-в поминутно тоже тревожился. Указывая рукой на необозримые обозы, запрудившие весь горизонт, он часто твердил:
– Посмотрите, посмотрите… Ведь это Седан…
И действительно мы были на краю гибели. Японцы оказались ниже величия этой минуты. Насколько тут проявилось творчество ген. Куропаткина, настолько японцы не сумели воспользоваться выгодами своего положения[27]. И велик Бог земли русской, что вывел нашу армию из беды!..
Вечером я узнал, что ожидают сейчас приезда командира нашего корпуса генерала Бильдерлинга; я поехал к нему навстречу, так как не виделся с начальством ведь с самого начала июля, перед отправлением в Бенсиху. Наш обаятельный начальник встретил меня ласково, спросил, что пережили за это время. Я ответил короткой фразой: «Видели хорошие дни, – бегущих перед нами японцев 7 августа; видели и печальные дни, как 21 августа, когда Псковский полк выслушал суровый приговор от командующего армией за бой под Янтайскими копями». Находившийся при этом Генерального штаба капитан С-в, состоявший при главной квартире, прибавил от себя: «И я могу засвидетельствовать, что по всеобщим отзывам сделанный Псковскому полку упрек совершенно незаслуженный…» «Так вы бы это сказали там, в штабе армии», – закончил генерал Бильдерлинг этот короткий разговор и поехал дальше. Упоминаю об этих нескольких фразах потому, что они послужили основанием целого события, как это видно будет ниже.
Начинаю оглядываться на товарищей и друзей, с которыми не виделся почти 1½ месяца, и я поражен ужасной переменой, какую я вижу на знакомых лицах: господи, как они постарели все! Как на себя не похожи. Что с ними? – неужели все так измызганы? Увидел писаря штаба дивизии и окликаю его по имени: «Федоренко, здравствуй брат! Как живется?»
Смотрю, выпучил на меня глаза и смотрит с недоумением… Понатужился и выпалил:
– Вашебродие. Неужто это вы, полковник Грулев, наш бывший начальник штаба? Ведь вас только по голосу и узнать можно…
«Эге, – то-то, – подумал я, – значит, сам-то я тоже постарел и уж не тот. Недаром на войне считают месяц за год…»
23 августа. Едва рассветало, когда меня сонного разбудил тревожный голос офицера нестроевой роты. С искаженным от страха лицом он сообщил мне, что приказано немедленно все обозы возможно скорее убрать из окрестностей станции.
Вслед за ним в палатку влетел еще офицер из полевого штаба армии с торжественным приказанием: «Господин полковник! командующий армией приказал немедленно отправить обозы по дороге в Мукден…»