„Схожу к нему“, — решил Грачев.
Крылов, казалось, спал. Он подставил лицо солнечным зайчикам, закрыв глаза. Петр и сам не знал почему, но все больше он привязывался к этому парню. Льдинки в их отношениях все таяли, и это радовало лейтенанта. Петр стоял рядом с койкой, он даже слышал, как глубоко дышал матрос. Но вот Крылов открыл глаза:
— Ко мне?
Петр мягко улыбнулся:
— А еще к кому же?.. Вот что, товарищ Крылов, — подчеркнуто официально сказал Грачев, — за смелый поступок командир корабля поощряет вас пятью сутками отпуска.
Крылов удивленно глянул на лейтенанта.
С моря тянуло холодным ветром. Крылов озяб на палубе, пока выкурил папиросу. Он смотрел на угрюмый берег. Далеко на сопке чернел дом Тани. Ему не терпелось скорее увидеть ее.
— Крылов, а я вас ищу, — к нему подошел Зубравин. — Заступите дневальным по кубрику.
— Я на сутки освобожден от вахты, — ответил Крылов. — Вы уж, товарищ мичман, не очень-то…
Зубравин покачал головой:
— Устава не знаешь, товарищ Крылов. От вахты освобождает не доктор, а командир. А потом, совесть поимей. Ты вот в лазарете лежал, а кто за тебя службу нес? Хлопцы, твои друзья. И, замечу, никто не хныкал. Считаешь, я не прав — сходи к лейтенанту. Он там, в каюте…
Крылову никто не ответил на стук, тогда он открыл дверь каюты. Грачев спал за узким столом (было время послеобеденного отдыха), положив голову на полусогнутую руку. Рядом лежали ручка и листок бумаги.
„Ленулька, милая, скука по тебе страшная. Пишу и вижу тебя всю — твое лицо, твои губы…“ — быстро прочел Игорь.
Ленулька… Ишь, какие слова сыплет. Вот тебе и сухарь лейтенант. Он только сейчас заметил, что спит Грачев в неудобной позе. Умаялся, лег бы в постель. А письмо-то какое. Любит… Ему Ленка дороже всего, а мне — Танька. Так что же ты, Грач, попрекаешь? Ножом ты меня полоснул по телу. Может, и вправду ты прав, что Таньке Кирилл по душе, а я так, чтоб не было ей скучно? Может, глазки мне строит, а я-то, дурень, страдаю… Только шутки со мной плохи, могу и руку поднять похлеще Кирилла…
Крылов осторожно расстегнул Грачеву воротник кителя, чуть приподнял голову и положил под нее свернутое полотенце. „Спи, Грач, а я пойду. Заступлю дневальным. Пусть мичман успокоится. Ему бы только устав соблюсти…“
А Петру снился сон. Лена приехала к нему. Такая сияющая, красивая. Царевна! Он целует ее и спрашивает:
— Где твои косы, стрекоза?
— Отрезала.
— Почему?
— Андрею нравится короткая стрижка. Вот такая. — И Лена медленно поворачивается.
Тут он проснулся. Рядом стоял Серебряков. Грачев вскочил, застегнул китель:
— Задремал, товарищ командир.
Серебряков сел, снял фуражку.
— Ты что старпому нагрубил? — спросил он, смерив лейтенанта суровым взглядом.
Петр покраснел. По лицу капитана 2 ранга было видно, что настроен он решительно и вовсе не собирается гладить по головке. Но ведь Скляров накричал на него, как на мальчишку и он…
— И вы решили ответить ему тем же? — докончил Серебряков его мысль. Командир говорил взволнованно, то и дело покашливая в кулак и не сводя глаз с Грачева. Петр пытался возразить командиру, но тот ссылался на факты, которые не опровергнуть.
— Я вам причинил много хлопот, — глаза Петра заблестели. — Но я могу уйти. На тральщик, куда угодно, только бы избавить вас от неприятностей.
Серебряков посмотрел на Грачева, осуждающе. Его больно ранили слова человека, которого он любил, как родного сына. „Я могу уйти“. Эх, лейтенант. Разве это поможет? И на тральщике ты должен быть хорошим моряком. Молчал и Петр, вытянув руки по швам. Потом выдавил:
— Тяжело мне…
— Верю, — капитан 2 ранга качнул головой. — Служба у нас такая — плавать не легко. Я вот скоро четверть века на море, и всегда мне было тяжело, — Серебряков откашлялся. — Быстро ты загораешься, в драку лезешь. Я не против драки, если она на пользу делу, а не в угоду самолюбию. Ломай свой характер. Ты ведь с людьми не умеешь ладить. Все окриком да окриком. А то забыл, что иных грозностью только озлобишь. Ты их душевностью, душевностью. Сочетай строгость и доброту. Умело сочетай, не то или в сухаря превратишься или в этакого добряка, у которого все вверх тормашками летит. Люди у нас хорошие. Возьмем Зубравина. Это же силища, а не человек. Недавно брата потерял. Держится орлом… А перед старпомом извинись.
Тяжелые шаги Серебрякова стихли где-то на палубе.
Грачев свернул полотенце, недоумевая, кто положил его под голову. Он быстро дописал письмо и сошел на берег. У почты встретил Серебряковых.
— Наш на корабле? — спросила Надежда Федотовна.
— У себя. Собирался домой.
Надежда Федотовна засыпала Петра вопросами, как ему море, здорова ли жена и когда приедет. Он едва успевал отвечать ей. Ира держала мать под руку, слегка наклонив голову, и внимательно слушала.
— Учится моя, наверное, сдает экзамены, — вздохнул Петр.
— Музыка — штука сложная, — заметила жена Серебрякова. — Ира вот тоже вечерами сидит, некогда и в Дом офицеров сходить.
— Мама сказала правду, — и девушка огорченно добавила, что никак не разучит „Лунную сонату“ Бетховена. Не могу прочувствовать отдельные моменты, не пойму я эту вещь. Многих оттенков не улавливаю.
Петр рад был сообщить, что Ленка чудесно исполняет сонату. Раньше он и сам не верил в ее талант, а потом о ней заговорили в консерватории.
— У Лены, видно, больше опыта. Приедет — мне поможет. Не возражаете? — Ира лукаво улыбнулась.
— Нет, я не против. Буду рад.
Надежда Федотовна неожиданно спросила, почему Петр не пришел к ним в субботу, ведь обещал?
— Дежурил.
Ира лукаво перебила:
— Не заставляйте себя ждать, а то пожалуюсь папе, — шутливо добавила она.
Петр невольно загляделся на девушку. Но все-таки Лена красивее. Петр долго смотрел им вслед. Потом опустил письмо.
На корабль вернулся грустный. Достал из ящика фотокарточку жены. „Горе ты мое, Ленка. И счастье“.
В каюту без стука вошел флаг-связист. Грачев спрятал фотокарточку. Голубев уселся на край койки, попыхивая сигаретой. В уголках губ появилась усмешка.
— По жене скучаешь? — спросил он, играя перчатками.
Петр замялся.
— Есть малость.
— И с Ирой любезничаешь? — прищурился Голубев.
Грачев понял. Как-то Кесарев говорил ему, что Голубев не женат, в последнее время стал приглядываться к Ире. Петру захотелось уколоть флаг-связиста. С напускной серьезностью он сказал, что Ира нравится ему, вот и любезничает. Чудесная девушка.
— Весьма мило! — сжал перчатки Голубев. — Видел вас у почты. Опять в гости приглашали?
— Угадали, — вызывающе ответил Петр и поинтересовался: — А вам, простите, какое дело? Здесь уж я не обязан докладывать.
Голубев уронил сигарету. Потом поднял ее, смял:
— Я Ирку ненавижу. Вчера взял билеты на спектакль, звоню ей домой, а она ушла к подруге.
Он выкрикивал, что Ира сама увивалась за ним, часами просиживала на причале, все его ждала. А вот в последнее время ее будто подменили. Ведет себя как девчонка. Хуже того, Серебряков ей потакает, вмешивается в их отношения.
— Каверзная девка, дурак, что связался с ней…
Петр прервал его:
— Я вас не понимаю, скажите ей об этом. Ей, а не мне.
Голубев промолчал. Нагнувшись, он подобрал на ковре спичку, положил в пепельницу и уставился тяжелыми глазами на Грачева. Потом глухо выдавил:
— Она стала избегать встреч со мной. С тех пор, как ты приехал. А раньше сама зазывала…
„Врешь“, — усмехнулся про себя Грачев.
— Ира по натуре влюбчивая, а ты этим пользуешься, — откровенно добавил Голубев.
На виске у Грачева задергалась тонкая жилка.
— Это же подло! — возмутился Петр.
— Сам ты подло поступаешь! — лицо флаг-связиста покраснело, на лбу заблестели капельки пота.
И вдруг Петр почувствовал запах водки. Ну, конечно же, Голубев пьян.
— Успокойтесь. Зря шумите.
— Зря? — загремел Голубев. — Я все вижу! Меня не проведешь! В искусство Иру посвящаешь? Тоже мне Стасов нашелся!
Петр стал уверять флаг-связиста, что ходил он к Серебрякову, другу отца, а не к его дочери. Ира вовсе его не интересует, ведь он давно женат, разве Голубев не знает? Скоро вот Лена приедет. Тот выслушал его до конца, не обронив ни слова, натужно поднялся и в упор глянул на лейтенанта:
— Не пытайся с ней шашни заводить, понял? — И ушел, сильно хлопнув дверью.
Петр задумался. Он не понимал, что общего могло быть у Иры с Голубевым. Какие-то они разные…
После обеда с крейсера получили семафор от флаг-связиста. Предписывалось завтра к девяти утра откомандировать на танкер „Ловега“ старшину Русяева.
„Плохи дела“, — огорчился Петр, возвращая сигнальщику журнал. Не иначе, как дело рук Голубева. И чего он добивается? Вроде нет старшин на других кораблях. Мог взять на корабле, который стал на ремонт. Нет, Петр не отдаст Русяева! Надо только заручиться поддержкой командира. Серебряков наверняка не отпустит Русяева, если учесть, что тот — комсорг, готовится к отчетному собранию.
Грачев поспешил в рубку. На звонок ответила Ира.
Оказалось, что Серебряков в театре. Он уже хотел положить трубку, но Ира спросила:
— Петя, утром был у вас Голубев?
— Был.
— Обо мне он что-нибудь говорил? — Голос у девушки сорвался, и Петр понял: этот вопрос стоил ей немалого. Что ответить? Ира настойчиво спрашивала: — Почему молчите? Это очень важно, поймите.
— Он говорил, что любит вас, что…
В трубке раздались частые гудки.
Угрюмый Петр сидел в каюте. Как быть с Русяевым? А, была не была… Он вызвал старшину команды сигнальщиков Некрасова, рослого моряка с черными цыганскими глазами. Вошел тот в каюту степенно, не успев вытереть мокрые руки.
— Стирал робу, — виновато доложил он.
— Так поздно?
У шефов задержались. Рыбачки пригласили в пятницу на концерт художественной самодеятельности. Акустикам вручили переходящий вымпел. Радистам бы отвоевать вымпел.