Грачев взял карандаш и написал текст семафора: „Флаг-связисту. Прошу кандидатуру старшины Русяева заменить. Командир БЧ Грачев“.
— Передайте на крейсер!
Грачев долго ворочался на койке. Он много курил, кашлял и только перед рассветом уснул.
Подул свежий ветер. Погонял барашки по воде, покружился у замшелых камней и помчал на берег, в сопки, склоняя к земле тоненькие ветки заполярных березок. Вслед за ним над бухтой поплыли грязные лохматые тучи, словно куски рваного покрывала. Грачев, озябший, стоял у трапа, поджидая Серебрякова. Русяева на танкер он так и не откомандировал и боялся, как бы не „погореть“. Голубев постарается забрать старшину. Петр это чувствовал, и все-таки еще теплилась какая-то надежда на Серебрякова.
— Где командир? — спросил Петр дежурного по кораблю Кесарева.
— В штабе. Только звонил. А ты чего хмурый?
— Русяева берут. На танкер „Ловега“. А у меня самого дел по горло. Видишь, в руках пачка бланков, только успевай проверять. Ошибки допускают молодые. Учить надо.
— У тебя мичман — ас эфира, — сказал Кесарев.
— Жена у него болеет, не могу же я… — Петр не договорил. Из кормового кубрика вышел старпом Скляров. Петру не хотелось попадаться ему на глаза, и он заспешил в радиорубку.
Зубравин сидел у приемника и что-то писал. Увидев лейтенанта, встал. Грачев положил на стол бланки с текстами радиограмм и не без горечи заметил, что радисты допустили ошибки. Надо усложнять тренировки, кое-кому подбирать тексты с буквами и цифрами.
— И еще, мичман, — продолжал Петр, — не делайте отдыха во время тренировок. Расхолаживаем людей. Бой на это скидку не даст.
— Возражение имею, товарищ лейтенант, — сказал Зубравин.
Он пытался убедить Грачева в том, что отдых при тренировке крайне необходим. Во время записи знаков, принимаемых на больших скоростях в течение часа, слух теряет свою остроту, и человек перестает чутко воспринимать звуки. Появляются ошибки.
— Чаще тренировать надо, — буркнул Грачев. Он обратил внимание на Крылова, который возился у аппаратуры.
„Я ему сейчас экзамен устрою“, — решил Петр. Он отключил питание на радиостанции, вынул из кожуха блок и велел матросу показать антенный контур.
— Вот он, рядом с усилителем высокой частоты.. — Крылов так смотрел на лейтенанта, что в глазах можно было прочесть: „О чем вы спрашиваете, Грач? Вы бы лучше подумали, как будете вести себя в море. Там нелегко. Там слезки иные льют… Жаль мне вас!“ Между тем лейтенант вынул из кожуха лампы и спросил, как работает автоматическая цепь смещения приемника.
Крылов достал схему. Водя по ней тонким карандашом, говорил быстро, с увлечением, победоносно взирая на лейтенанта. Зубравин до этого молча что-то делал у передатчика, потом вдруг сказал:
— Хандрит, а что — и сам не пойму.
— Товарищ лейтенант мигом все наладит, — с ехидцей в голосе сказал Крылов.
Грачев молча включил питание и замерил анодный ток. Все в норме. Возможно, сдал усилитель мощности или пробило конденсатор? Петр заменил лампу задающего генератора и включил передатчик. Тонкая стрелка вольтметра, похожая на серебряную нить, ожила, словно к ней прикоснулся магнит, поползла вверх, к красной черте. Но сигнальная лампочка так и не горела.
— Разрешите мне посмотреть? — сказал Зубравин.
— Нет, я сам…
Петр вытащил блок задающего генератора, посмотрел на риску сопряжения контуров. „Все ясно, они рассогласованы“, — догадался он. Поставил ручку на ноль, отрегулировал контуры. Нажал на ключ. Ток побежал по тонким жилкам проводов. Зажглась красная сигнальная лампочка. Передатчик излучал энергию в полную мощность.
— А я что говорил? — усмехнулся Крылов.
В рубку вошел Голубев и потребовал срочно дать ему прогноз погоды на сутки. Зубравин пожал плечами.
— Разве не приняли? — удивился Грачев.
— Промах не мой, — возразил Зубравин. — Вчера я поставил Симакова дежурным радистом, а вы на шлюпку отпустили.
— Комедия! — насмешливо воскликнул Голубев и заглянул в лицо Грачеву: — Как доложить адмиралу?
Уже в каюте Петр попросил флаг-связиста не докладывать адмиралу, он мигом сбегает на соседний корабль и возьмет сводку. Голубев презрительно усмехнулся:
— Вы что, лейтенант, совесть у своей жены оставили? Толкаете на обман. За кого вы меня принимаете? Запомните, Грачев, никаких поблажек не будет. Дружба дружбой, а служба службой. Я не Серебряков, чтобы ваши грешки прикрывать.
Петр покраснел. „Глупый, кому я доверился!“
— Простите, я сказал чепуху.
К нему подскочил запыхавшийся Крылов. Он протянул лейтенанту листок бумаги:
— Вот, прогноз погоды.
Для Грачева это было неожиданностью, и он не замедлил задать вопрос: где взял?
— Тренировался утром, ну и записал. Вы же сами говорили, что я путаю буквы. Вот и учусь.
Голубев молча взял бланк, прочел: „Ветер пять баллов, море — три…“ Так-так, а не сбегал ли матрос на соседний корабль? Однако он промолчал, закрывая за собой дверь.
Петр облегченно вздохнул и посмотрел на Крылова. Тот стоял у комингса, прислонившись плечом к переборке. Потом спросил:
— Можно уволиться на берег?
Грачев нахмурил брови:
— Услуга за услугу — не мой принцип, Крылов. Я же снял с вас ранее наложенное взыскание?..
Игорь вышел. Грачев задумался. Крепкий орешек этот Крылов, придется с ним горя хлебнуть. После того памятного комсомольского собрания он притих, вроде бы подобрел, даже с Русяевым помирился. Но с лейтенантом был сух и, как говорится, душу перед ним не распахивал.
Ему было лет сорок пять. Седой, чубастый, и без шапки, чуть прихрамывая на правую ногу, он степенно вошел в каюту, подал Грачеву длинную мозолистую руку и сурово-сдержанным голосом сказал:
— Степан Ильич я. Сынок мой тут, Игорь Крылов.
Петр пожал гостю руку, пригласил его сесть в кресло.
Об отце Крылова он знал немногое. Слышал, что Степан Ильич воевал пулеметчиком, с боями прошел немало тяжелых дорог, ранен был, чуть обе ноги не потерял. Знал это от других, что же касается Крылова, то матрос отмалчивался.
— Батя, как и у всех, строгий…
У Грачева как-то возникла мысль написать отцу о его службе. Правду фронтовику выложить, пусть воздействует на сына. Но замполит делать это не рекомендовал, мол, зачем расписываться в собственном бессилии? А теперь вот сам приехал.
Степан Ильич уже рассказывал о том, что приехал сюда утром. Устроился в гостинице и сразу на корабль. Ему все здесь понравилось: и техника, и люди, а особенно капитан 2 ранга Серебряков.
— Я сразу узнал в нем бывшего фронтовика, да и замполит Леденев натура добрая…
Бывал он и на боевом посту сына. Степан Ильич протянул Грачеву кожаный кисет:
— Закуривайте, свой табачок, дюже крепкий!.. Ну, а как тут мой сынок? Товарищ Серебряков сказывал, что под вашим началом он. В колхозе его дюже любили…
„А тут разгильдяй“, — чуть не вырвалось у Петра. Еще когда он, вернувшись на корабль (лейтенант весь день, по своим делам находился в городе), вошел в радиорубку, то сразу на лице Крылова прочел растерянность, смешанную с чувством какой-то робости. Сначала Петр подумал, что матрос опять набедокурил или, быть может, Таня приходила сюда. Но Игорь подошел к нему и тихо сказал: „Батя приехал, он в каюте замполита, вас ждет…“ И еще матрос попросил ни слова не говорить отцу о Тане. Крутой отец, не поймет, лучше уж потом Игорь сам ему расскажет. Петр только и сказал Крылову: „Добро. Но учтите, если что, молчать не стану!“
Сейчас Петр смотрел на Степана Ильича, как на близкого человека. И, сам того не замечая, заговорил с ним откровенно, как говорил бы со своим отцом. Поведал о своей службе, о том, что с детства привязался к морю, но тут вовсе нелегко…
— А Игорь ваш с характером, — добавил он. Но Степан Ильич, понял это совсем не так.
— Он весь в меня! — оживился Степан Ильич, гася в пепельнице цигарку. — Ксюша, мать Игоря, померла, — глухо продолжал он, — а его, мальца, оставила… Жизня нелегко далась ему, а я, дурень, сразу после войны домой не вернулся. Горькая мне судьба выпала, чуть не погнула совсем. — Он пристально глянул в лицо Грачеву. — Не станешь посмехаться?
— Я? Никак нет. Вы, Степан Ильич, со мной напрямоту, — успокоил его Петр.
— Тогда послушай, как я сына чуть не потерял. Может, и тебе на пользу пойдет…
Пётр облокотился на валик дивана и внимательно его слушал.
…В районный центр Степан приехал утром. Машина остановилась на развилке дороги. Шофер — лобастый мужик с косым шрамом на смуглом лице — вылез из кабины.
— Тут, браток, рядом, — сказал он.. — Вишь, вон чернеет старый дуб? К нему и поспешай. Там и есть Зеленый Дол. От речки в сторону на версту. Быстринка-то глубокая, родники враз тело остудят, ты уж через мостик.
Ну, а что до горя твоего, поверь, вот тут, на сердце легло. Да, война… — он взялся за козырек своей промасленной кепки, вздохнул. — Жизня, она, что волосок: раз — и порвалась. У меня вот щеку вспороло… В пехоте был… Приехал домой — и мать родная не узнала. Загубили, говорит, Вася, твою красоту.
„Не беда, лишь бы счастье в жизни было“, — подумал Степан.
— А мне красота зачем? — продолжал шофер, словно угадав его мысли. — Женился. Семья добрая у меня, а большей радости и не желаю. Дочка на третьем курсе института. Ученая будет. А ты, браток, семейный?
— Семейный, — нехотя ответил Степан.
— Рейс у меня строгий, а то бы отвез в хутор, — влезая в кабину, сказал шофер.
Солнце всходило где-то у лесопосадки. Его лучи золотили пшеничное поле. Пели жаворонки. Степь была напоена утренней росой, но Степан знал — еще час-другой, и солнце будет палить нещадно. Тогда степь покажется вымершей.
„Семья добрая у меня, а большей радости и не желаю“, — звенело в ушах.
Степану стало грустно, и с новой силой вспыхнула в нем надежда. Может, найдет он свою Ксюшу? „Без тебя, Степан, и жизнь не мила. Буду ждать“, — сказала она на прощанье. С тех пор минуло много лет. Уже окопы заросли, и раны у людей зарубцевались…