— А мне почему-то казалось, что вы станете проситься на берег. Есть такие. В первой схватке с морем сдаются.
Петр покраснел.
Леденев полез зачем-то в карман.
— Петр Васильевич, а для вас у меня сюрприз. В базе не стал отвлекать от подготовки к походу.
— Что? — насторожился Грачев.
— А вот, — замполит положил на стол бумагу с резолюцией адмирала Журавлева. — Читайте! У вас теперь есть жилье. Вернемся с моря — и можете получать ордер. Комнатушка невелика — двенадцать метров, но зато со всеми удобствами: газ, ванная, горячая вода. Телефона, правда, нет. Да и к чему он вам? Жена ведь не звонит. Или я ошибаюсь?
Петру стало неловко. А еще насторожило то, что слишком часто замполит спрашивает о жене. И чего ему беспокоиться? Впрочем, он на то и замполит, чтобы задавать вопросы. Петр задумался на мгновение, затем мягко улыбнулся:
— А чего звонить? Что, разве я комнату сам не уберу? Еще как!
— Ну-ну. — Замполит встал, собрался уходить. — Да, а почему вы не проводите разбор со своими людьми?
— Мичману поручил.
— Да? Зря. Я не против Зубравина. Но что подумают матросы.
— Стыдно идти к ним, — признался Грачев.
Леденев заметил: правды бояться не надо. Тот, кто не скрывает свои слабости, хочет стать сильнее. Все победы начинаются с победы над самим собой. Об этом и Леонов писал.
Петр улыбнулся. В первый раз после шторма.
— Да, надо идти на разбор. — Леденев выколотил трубку. — Шторм многим душу вывернул. Я-то не видел, как вы к рубке добирались. А мичман видел.
— И что он сказал?
— Палуба, говорит, скользкая была, а то бы лейтенант добрался — силенка у него есть.
Грачеву не верилось, что мичман сказал именно так.
— Зубравина я уважаю, — Леденев закрыл глаза, вспоминая. — Его крепко беда согнула. Брат на границе погиб. Здесь, недалеко. Были мы на заставе. Серебряков в газете о нем писал. Не читали? Жаль.
Грачев надел другой китель. Замполит потянулся к пепельнице и увидел фотокарточку Лены.
— Жена? Красивая, — заметил Леденев, слегка смутившись. — Что-то вы молчите о ней, а? Скоро приедет?
— Нет, — ответил Петр. — А что?
— Плохо это, вот что, — откровенно сказал замполит. — Жена там, а вы переживаете. Не помощь это службе.
«Угадал», — подумал Грачев, а вслух пошутил: мол, завтра передаст жене по радио, чтобы срочно написала ему, а то товарищ замполит ночами не спит.
Еще на трапе Грачев услыхал голос мичмана:
— Первый шторм в его жизни. А вы? Еще хуже охали. Лучше помалкивайте. Тоже мне морские львы!
«Обо мне говорят…» — вздохнул Петр.
— Пожевал бы сухарик, и тошнота бы исчезла, — съязвил кто-то.
«Клочко. Колючка!» Грачев заколебался: идти ли?
Все поднялись. Мичман зычно скомандовал «смирно», но Грачев махнул рукой — садитесь. Лейтенант задержал укоряющий взгляд на Игнате Клочко, мол, видишь, я и без кваса хорош, и только после этого спросил мичмана, где Крылов.
— Заставил прибирать рубку.
Радисты зашептались. Симаков прикрыл рукой улыбку. Грачев заметил это, и на душе у него заскребло. Он велел мичману вызвать Крылова — на разборе обязаны быть все, кроме вахтенных. Зубравин, положив тетрадку на стол, молча вышел.
Грачев с трудом разбирал почерк мичмана. «Симаков — путаник. Одна минута. Крылов — ас эфира». Грачев поморщился: какой-то ребус, а не записи. Но вообще-то и ему не мешало бы завести такую тетрадь.
— Как море, товарищ лейтенант?
Грачев мог бы не отвечать Симакову, но все притихли и так смотрели на лейтенанта, что молчать нельзя было.
— Хорошее море. Когда мне было трудно, я вспомнил вас, Симаков. Представил, как вы один сражаетесь с целой стаей косаток.
Моряки захохотали.
По трапу следом за мичманом спустился Крылов и сел. Зубравин взял со стола тетрадку и свернул ее трубочкой. Лейтенант стал говорить о том, что на этот раз радисты связь с базой держали надежно. Вот только Симаков почему-то долго настраивал передатчик. На целую минуту задержали радиограмму.
Щеки Федора стали пунцовыми.
— Сильно качало, еле на ногах стоял, — пробормотал он.
— И настройку напутал, — сказал Зубравин. — Хорошо, что заметили, а то бы телеграмма попала на Луну.
Все оживились, и только Крылов сидел насупившись. Но когда лейтенант стал допытываться, почему все-таки Симаков сплоховал, он сказал, что, мол, передатчик настраивать надо в базе, тогда и не будет казусов. Не успел Грачев что-либо ответить, как мичман возразил:
— К чему упрощать учебу? Ты настрой аппаратуру, когда палуба живой становится. А у причала, где тишь да благодать, и бабка беззубая все сделает.
Петр засмеялся. На верхней палубе он спросил мичмана, отчего тот хмурый.
— Стыд растерял наш Ромео, — сказал Зубравин. — Отпустил его в ларек за папиросами, а он чуть в город не убежал.
— И мне не доложили?
Зубравин отвел глаза в сторону. Жаль, что так у парня с Таней…
— Не узнаю вас, мичман! Сами упрекали, что я балую Крылова. Выходит, не я? Наказать следовало.
«Я-то сам знаю, когда бить хлопца».
Мичман старался ладить с людьми. Чутье подсказывало ему, что не все можно втиснуть в рамки устава. Разве тому же Крылову положено сидеть на вахте подряд шесть часов? И смежную специальность изучать устав не обязывает. А Крылов выучился уже на акустика и дублирует старшину. Нет, к людям надо подходить по уставу доверия. Пока он пристыдил Крылова, а там видно будет.
— Поймет, — заверил Зубравин.
— Поблажки — не метод воспитания, мичман, — заметил Грачев.
— Все дело в том, как человек к делу относится, — продолжал Зубравин. — Был у нас тут один радист. Ох, и трепал его шторм! Но вахту стоял. Ляжет на стол, листок приколет к переборке и записывает телеграмму. Без ошибок. И так — сутками. Не ел, не пил. Предложили ему списаться на берег, так он еще обиделся.
— Видно, не так уж страдал ваш парень! — засмеялся лейтенант.
— А вы сами у него спросите, как вернется из командировки, — отвернулся мичман.
Ах, вон оно что! Теперь Грачев понял, почему Русяев как-то просился на вахту в передающий центр — там почти не ощущается качка. «Выходит, не один я мученик!» От этой мысли Петру стало легче.
— У вас есть газета, где написано о вашем брате? — спросил вдруг он Зубравина.
Мичман молча принес.
«В тот день сержант Павел Зубравин проснулся задолго до подъема. Да и какой тут сон, когда сегодня последний день твоей службы и вечером поезд умчит тебя от заставы, и не куда-нибудь, а в Зеленый Гай, к Оксане. Еще на той неделе Павел съездил в городок, купил в магазине добротной зеленой шерсти жене на платье, а для малыша — приданое.
„Какой он будет новый наш человек? — думал Павел. — Ждет, без меня не рождается. Ну, ничего, теперь скоро, вот только в последний дозор схожу“.
Ветер крепчал. Небо заволокло тучами. Брызнул дождь. Сразу стемнело, вдали смутно угадывались ребристые сопки. Где-то неподалеку журчала речка, перекатываясь через камни. Перебравшись через болото, пограничники прижались к лобастому валуну. Павел внимательно прислушался. Ага, треск. Это сорвались камни. Он окликнул своего напарника: „Ткачук, за мной!“ Сверкнула молния, и пограничники увидели на песке свежие следы. Их не успел еще смыть дождь.
Перевалили сопку. Впереди метнулась чья-то тень.
И в это же мгновение пуля обожгла Павлу руку. „Все равно не уйдешь!“ — стиснул зубы Зубравин. Он оставил Ткачука у речки. Тот чуть не заплакал.
— Пусти меня, ты же ранен. Я добуду его живым, клянусь. Только пусти.
— Там вязкое болото, ты не пройдешь. А я здесь три года, знаю каждый камешек. Смотри лучше за рекой, чтоб нарушитель не сиганул на ту сторону.
Павел шагнул в дождь. Перебравшись через болото, увидел человека. Тот уже подходил к пограничному знаку у ручья. Сердце сержанта захолонуло — взять живым не удастся. Сначала он решил не выдать себя, а мигом обойти другой стороной и пересечь нарушителю дорогу, но тут же передумал: не успеть. Тогда что? Павел громко крикнул:
— Стой!
Нарушитель перескочил ручей, запетлял. Павел ускорил шаги, он тяжело и часто дышал. Чувствовал — не догнать врага. Остановился. Вскинул карабин. И в тот момент, когда он чуть было не нажал на спусковой крючок, незнакомец вдруг упал. Павел опустил оружие, пристально всматриваясь, что же случилось.
„Ползет гад к валуну, упрятаться хочет“, — сообразил Зубравин.
Павел выстрелил и… сам упал. Падая, видел, как ткнулся лицом в кочку тот, чужой.
Зубравин только в следующую секунду ощутил боль на лбу. Боль прокатилась от плеч по всему телу, стянула его со страшной силой, и не разогнуться, не взять в руки оружие. Перед глазами поплыло небо с черными тучами, ярко блеснула молния.
„Что ж это я… Не может быть, не может быть. Оксанка, дай мне силы. Оксанка…“ — зашептал Павел горячими губами. Он хочет подняться, а не может, как будто кто-то привязал его к скале. Вот он чуть приподнялся, глянул в сторону лежавшего врага. Пытался что-нибудь разглядеть, но перед глазами маячили камни. Ушел чужой, ушел. От обиды Павел закусил до крови губы.
А Ткачук в это время спешил к нему. Он сразу бросился на выстрел. Вот и тропка, по которой только что пробежал сержант. Ткачук побежал к ручью. Обняв кочку, неподвижно лежал незнакомец. Дальше от него — Зубравин.
— Павлуша… Павка! Как же так, а? Ну, не молчи. Но молчи!
Сержант не двигался. Липкий противный комочек застрял в горле Ткачука. Он приподнял голову своего командира, вытер платком кровь на лице и громко заплакал.
Вечером Ткачук принес начальнику заставы телеграмму: „Народился сын. Ждем нетерпением. Оксана“».
Грачев свернул газету.
На аэродром Савчук прилетел не утром, как намечалось, а днем. В Москве стоял густой туман, и рейс самолета задержался. «Видно, никто не встретит», — подумал он, выходя из самолета.
Дул ледяной ветер. Савчук озяб. Его огорчало то, что до Синеморска на машине ехать добрых три часа. Из столицы и то летел меньше. Он направился было к автобусу, но тут к нему подошел капитан 3 ранга Голубев и взял под козырек: