А Серебряков продолжал говорить громко и хлестко. К чему придираться к отдельным фразам в статье? Выступление газеты надо признать правильным и своевременным. Автор очень тонко подметил, чтобы стать настоящим лейтенантом, мало только с шиком носить офицерский мундир. Красоту мундиру придают красивая душа, беззаветная любовь к флоту. Серебряков верит, что Грачеву дорог подвиг отца, дорог ему и флот. Петр добровольно приехал служить на Север. Тут автор грешит против истины. Старается парень. Но ведь не сразу из лейтенантов вырастают адмиралы?..
— У меня вопрос, товарищ, Серебряков, — с места поднялся доктор Коваленко. — С вами кто-нибудь беседовал о Грачеве, прежде чем написать статью?
— Нет.
— И с товарищем Леденевым тоже нет. Вот это и порочно, — заметил Коваленко. — Получается не совсем красиво, кто-то рассказал о лейтенанте, кто-то написал. Кто этот А. Царев — тоже не знаем. Выходит, чтобы сказать человеку правду в глаза, надо скрывать свое имя? Прошу это учесть в ответе на статью.
У вас есть что-нибудь? — спросил Леденев Грачева.
Петр встал, поднял голову.
— Критику признаю. Обещаю… — Голос у него дрогнул, и он сел.
Люди расходились из кают-компании. Грачев сидел не двигаясь. Он не мог бы сейчас ответить на вопрос, что злило его больше всего. Не мог бы ответить и на то, как теперь быть. Пожалуй, больше всех он сердился на флаг-связиста, что-то не высказал Голубев, что-то утаил, чего-то все посмеивался, глядя в его сторону. А тут в пору как раз подошел к нему Голубев. Стараясь быть вежливым, сказал:
— Петя, не расстраивайся. Я малость перехлестнул, но ведь для дела. Ну, мир?
Он протянул руку, но Петр сцепил зубы.
— Вам доставляет удовольствие хихикать надо мной? Я это чувствую и потому не дам вам руку. Не статья меня бесит, а ваше ехидство… Он умолк, потому что в дверях кают-компании появился адмирал Журавлев и поманил его пальцем. Петр подошел, вытянул руки по швам. Журавлев тихо сказал:
— Командир где-то в кубрике. Ко мне его. Срочно.
Серебрякова адмирал встретил с веселой улыбкой. Он поднялся ему навстречу, подал руку.
— Василий Максимович, дело поручается тебе, как самому опытному командиру. Я, разумеется, случай с подводной лодкой в счет не беру.
Серебряков смутился и с нарочитой строгостью ответил:
— И получше есть корабли. Вон сегодня как во флотской газете лейтенанта Грачева расписали…
Адмирал жестом прервал его:
— Об этом потом, а сейчас слушай…
И он сообщил Серебрякову, что на днях испытывается новая торпеда. Все работы будут сосредоточены на «Бодром». Из Москвы приехал конструктор, а завтра прибудут специалисты из штаба флота. Адмирала волнует радиосвязь. Как Грачев?
— Парень очень переживает, уж я-то вижу…
— Переживает? Это хорошо. Так все ясно? Будьте готовы к утру.
Адмирал закурил, потом снова заговорил о конструкторе. Очень талантливый специалист.
— А знаете, кто этот конструктор? Уверен, что и не догадываетесь. Савчук Евгений Антонович. Плавал на подводной лодке минером. У отца Грачева.
Серебряков воскликнул:
— Да ну? Вот обрадуется Петр Грачев. Разрешите ему сообщить?
Но адмирал посоветовал пока молчать. Испытают торпеду, тогда другое дело. А то еще лейтенант разволнуется.
Зазвонил береговой телефон. Журавлев снял трубку.
— Юрий Капитонович? Здорово, дружище! А я вот к тебе пришел. Юленька тут атаковала меня.
Адмирал прикрыл ладонью трубку, кивнул Серебрякову:
— Савчук. — И уже пробасил в микрофон, что скоро будет дома.
— Послушай, на корабле у Серебрякова, — клокотало в трубке, — служит сын моего друга. Кто сказал? Его дочь, Ира. Когда? В тот же день, как я приехал. Юрий Капитонович, я тебя прошу, пока ни слова обо мне. Я хочу увидеть Петра Грачева там, в море. Ты понял, почему?
— Понимаю, Женя, — тихо ответил адмирал. — Ты увидишь его.
— Ну, спасибо. До встречи!
Журавлев положил трубку. С минуту в каюте стояла напряженная тишина. Потом адмирал встал, зевнул:
— Пять суток в море… Почти не спал. Кстати, принесите мне газету, что там пишут о Грачеве.
Серебряков козырнул и вышел.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Над бухтой нависли клочья туч. Они цеплялись за вершины сопок, и было похоже, словно залив накрыли огромным черным одеялом. Петру не хотелось думать о море, что ворочалось за бортом. Не хотелось дышать студеным ветром, завывавшим в сигнальных вантах. Он захлопнул броняшку иллюминатора и присел к столу. После обеда все отдыхали, а он собирался написать Лене. Но едва брался за ручку, как на память приходил разговор с командиром. Пожалуй, Серебряков прав — море всегда тяжко входит в нашу жизнь. Но если ты смотришь на него свысока, если оно не бередит душу, значит, на корабле тебе делать нечего. «Море — и дом, и семья, и счастье наше. Если, разумеется, счастье понимать не как личный уют и благополучие. Счастье — это борьба!»
Петр вырвал из тетради листок. Нет, товарищ Серебряков, не одному тебе море промыло душу соленой водой. Зря упрекаешь. Сказал бы лучше, кто написал в газету… За отца обидно. Петр часто слышит его голос, видит его лицо. Он всегда с ним, отец… Петр тряхнул чубом. Мысли его вновь вернулись к Ленке. Что написать ей? Он опробовал перо на газете, потом вывел первую строчку: «Левушка, салют!»
В каюту постучали. Это минер Савельев, корабельный почтальон. На лице улыбка:
— Вам письмо!
Петр обрадовался:
— Не шутишь, Тихон? По такому случаю я готов с тобой еще одну мину уничтожить!
Петр с волнением смотрел на голубой конверт. Милый Ленкин почерк. Он осторожно распечатал письмо.
«Петя, я решила написать тебе правду…»
У Петра недобро заныло сердце.
«С тех пор, как ты уехал, многое изменилось. Я будто заново открыла себя. Я выхожу замуж за Андрея…»
Листок задрожал в руках. Петр смотрел на ровные строчки. Буквы плясали перед глазами, двоились, словно исполняли какой-то странный танец.
— Потерял Ленку, — простонал Петр.
На душе стало тоскливо и холодно, как будто его бросили в пещеру. Темно в этой пещере. И тихо. Каменные глыбы давят на тебя, вот-вот задохнешься… Семья. Смешно. И обидно. Обидно, что все то, чем он жил, рухнуло в ту самую пропасть и растворилось в густой темноте. И даже не верится, он ли, Петр, еще вчера уверял своих друзей на корабле, что Лена у него не такая, как все женщины. Она особенная. Вот как Вега — звезда в созвездии Лиры. Много звезд на небе, но Вега — самая яркая. И самая крупная. Теперь эта звезда угасла, но взошла для Андрея, ярко светит ему… Нет, такого не может быть! Лена не способна на подлость. Она просто пошутила. И не надо волноваться. Не надо. Надо собраться с силами и прочесть письмо до конца.
«…Я все время чего-то не находила в тебе. А теперь вот поняла — только сейчас по-настоящему полюбила. И, пожалуйста, строго не суди. Я скрывала свои связи с Андреем, в этом моя вина. Но, милый Петя, кто станет кричать о своем счастье, если оно еще в пере жар-птицы? Сначала надо достать это перо. Его-то и принес мне Андрей.
Счастливого плавания, милый Петя. Мужайся. Сам же говорил, что море не терпит нытиков…»
Нет, больше читать Петр не мог. С новой силой в нем вспыхнула обида. Почему-то именно сейчас пришли на память слова Серебрякова: «Петя, ты еще не знаешь, что такое любовь. Это — страдание».
Петр схватил китель, сунул в карман письмо и побежал к командиру. Столкнулся с доктором.
— Куда, Грачев? Постой!..
В каюту Серебрякова Петр ворвался без стука. Именно ворвался. Командир удивленно уставился на него.
— Что с вами?
— Она бросила меня. Вот… — Петр протянул листок.
«Она бросила меня». Серебряков еще раз медленно прочитал письмо. Семейная трагедия, так, кажется, говорят. Что ж теперь делать лейтенанту? А ему, командиру?
— Да, Петя, плохо. Очень плохо, дорогой. Но плакать моряку не положено. Садись, подумаем вместе.
— Ехать мне надо. Немедленно. Тут что-то не то. Отпустите меня, Василий Максимович!
— Ехать, говоришь? Ну что ж, езжай. Дела сдай мичману Зубравину. Только… — Серебряков подошел к Петру, обнял его за плечи, — только не авраль. Сначала позвони ей домой.
Дождь густой сеткой покрыл город. В тусклом свете уличных лампочек серебрились лужи. Петр шел, не видя дороги. Значит, Лена никогда его не любила, притворялась только. Или разлюбила? Но почему? Он всегда был внимателен к ней, заботлив. Часто по вечерам она уходила на репетиции в консерваторию, а Петр допоздна сидел за столом и переписывал ей ноты. Он не любил это занятие, но Лена, уходя, целовала его и шептала: «Если меня любишь — сделаешь».
Вспомнил Петр и консерваторию. Однажды он пришел туда, чтобы встретить жену, Лена рассердилась:
— Ты что, следишь за мной?
— Я думал, наоборот, ты обрадуешься.
— Сама дорогу знаю.
Видно, не зря она так сказала. Конечно, не зря. И никакой любви не было. Петр силился вспомнить что-то очень важное. Как-то они с Леной пошли в театр. Она не смотрела на, сцену, все время почему-то нагибалась и, сдерживая себя, кашляла в руку. Он спросил — не простудилась ли? Лена только рукой махнула. Но после антракта ей стало хуже.
— Голова кружится…
Они вышли из зала.
— Кажется, я влипла… Дай мне пальто и вызови такси. Ну, скорее!
В машине Лена шепнула ему, что у них скоро будет ребенок.
— Ленка! Родная! Вот молодец! — закричал Петр.
Шофер даже мотнул головой: мол, шальной.
Петр так и не вспомнил, как вел себя тогда. Врезалось в память одно: он целовал жену и твердил: «Лена, ты молодец!» А та хмурилась, и Петр не мог понять — почему. Ведь такая радость! А тут еще теща. «Иметь детей Леночке еще рано». И Леночка решила лечь в больницу.
— Я не могу рожать, у меня неважное здоровье. Не сердись.
Чувствовал тогда Петр, что жена говорит неправду.
— Давай вместе сходим к врачу?
Лена вспылила и уже прямо говорила ему, что не станет губить свою молодость.