— Слушай, корабль! Огонь на меня! Огонь на меня!
Совсем близко разорвался снаряд. Еще и еще. Фашисты попятились назад. Но передать что-либо матрос уже не мог: осколком разбило рацию. Как быть, если егери снова пойдут в атаку? Они не должны перейти мост. Над бурлящей рекой стоял дым, пахло горелым. Маша, перевязывая матроса, шептала:
— Драпают фрицы, Володя… Лежи спокойно!
Матрос насторожился. Ветер донес с другого берега гул моторов. Это шли танки. Журавлев приподнялся на локтях. Клочья черного дыма ползли по перилам. Он взял плоскую, как тарелка, мину.
— И я с тобой, — прошептала Маша.
— Тебе нельзя. Это приказ.
Матрос пополз. Вот и мост. Внизу клокотала горная река. Журавлев подложил под доски мину, но никак не мог раненой рукой вставить запал. Он приподнялся и увидел зеленые танки, они стремительно неслись к мосту.
«Хватит вам бегать, хватит…» — стучало в висках Журавлева. Он выхватил из кармана гранату…
Маша хорошо видела, как матрос встал во весь рост, что-то крикнул и резко махнул рукой. Она закрыла глаза. Когда открыла их, то ни моста, ни танков, ни матроса уже не было: все поглотила река…
Мария Алексеевна умолкла. Она не смотрела на тех, кто слушал ее. Грачев успел заметить, что лицо гостьи сделалось каменным, нет на нем ни следов радости, ни огорчения. Но стоило художнице поднять голову, как в ее глазах он уловил печаль.
— Я давно мечтала написать о Володе картину, — сказала она, — он был красивым парнем.
Адмирал встал.
— Спасибо, Маша, спасибо…
Грачев вглядывался в матроса на картине.
— Володя мечтал стать лейтенантом, — сказал адмирал. — Один курс окончил и пошел в морскую пехоту. Помню, я в море был, когда он приехал на Север. Не повезло мне: добрался к ним в гарнизон, а он ушел с десантом. Так и не увиделись.
«И я отца не видел», — вздохнул Петр.
Все ушли куда-то на соседний корабль, где размещался штаб, а он остался на палубе.
На другом конце бухты вспыхнул белый огонек и сразу погас.
«Он мечтал стать лейтенантом…»
Чьи-то шаги сзади. Это доктор Коваленко.
— Ты чего тут замечтался?
— Совета прошу у моря, как жить дальше, — отшутился Петр.
— Спроси у моря, почему оно терпит тебя, промокашку. Слышал, как ты у адмирала пыжился — берег так берег… Подумаешь, герой нашего времени! Печорин! Подайте ему на блюдечке корабли, штормы. Чудно! Не в моих правах, а то бы я прописал тебе рецептик.
Петр стал горячо возражать: разве он виноват, что его хотят убрать с корабля? Чего же ждать, когда тебе дадут в руки чемодан и скажут — проваливай? Ты — балласт на борту. Ты — хлюпик. Ты…
— Стоп, — поднял руку доктор. — Нервы у тебя шалят. Зайди в лазарет, я дам таблеток.
— Голубев все подстроил…
— Опять за свое! — развел руками Коваленко. — И что тебе дался этот Голубев? Он живет, как слизняк в ракушке… Я ему вчера так и сказал. Не веришь? Еще адмиралу пожалуется. Да ну его к лешему. Не боюсь угроз. У меня уже есть выслуга. За тебя боюсь. Никак не разумею, что ты за птица. То крылья вовсю разворачиваешь, то опускаешь их, как мокрая курица. Где же воля, характер?
— Потерял, — приглушенно ответил Грачев.
— Не будь мальчишкой, я с тобой серьезно.
Петр молчал, хотя ему хотелось во весь голос возразить доктору: «Чего ты лезешь со своей моралью? Ты — тихоня, а я — нет. На тебя цикнут, и ты, как сурок, залезешь в нору. А я нет. Тихих бьют, Миша. Я не хочу быть тихоней…»
Коваленко все это время наблюдал за ним, он видел, что в душе Грачева идет борьба, что за эти дни он как-то помрачнел, осунулся, казалось, его ничто не интересовало — ни море, ни корабль, ни сам Серебряков. Доктор вновь заговорил:
— С Леной так и не решил, а ведь она все-таки твоя законная жена, — начал было доктор, но, увидев, как заострилось лицо Грачева, умолк.
— Ее не тронь, понял? — сердито сказал Петр.
Над заливом метался леденящий ветер. Было сыро и зябко. Петр прикрыл броняшку иллюминатора, задернул темно-коричневую шторку и сел за стол. Не по себе было от разговора с адмиралом. Адмирал не кричал, не возмущался, как это нередко делает флаг-связист, и все же на душе остался неприятный осадок. «Кажется, он решил, что я хлюпик…» В соседней каюте, где жил начальник РТС, кто-то задушевно играл на гитаре. Потом все стихло. Петр услышал за переборкой голос:
— Жаль Грачева, парень-то он смышленый. Прямой.
— Куда ему тягаться с Голубевым, тот скользкий, как медуза, — отозвался другой голос.
— Серебряков мог бы отстоять Грачева, но он не осмелится возразить адмиралу.
Тишина. Потом тот же голос добавил:
— Серебряков не смолчит. Неужели адмирал станет рубить с плеча?
Петр так и не узнал, чей это голос с хрипотцой. Было похоже, что Кесарева, а может, и начальника РТС.
Корабль покачивался у причала. Все сильнее завывал на палубе ветер, все громче били о борта волны. Грачев, заламывая пальцы, гадал, чем все кончится. Любое наказание, только бы не списали с корабля… Когда Петру было тяжело, он доставал письма отца. Вот и сейчас открыл стол, извлек из ящика пожелтевшие листки. Первое попавшееся письмо. «Любаша, говорят, что тот, кто отдал свою жизнь морю, больше никого не может так сильно полюбить. А я вот делю любовь между тобой и морем. И сейчас, когда у нас будет ребенок, ты стала еще дороже, и как обидно, что нет тебя рядом. Война разлучила нас.
Береги себя, Любаша. Сын у нас будет, я верю…»
В коридоре послышались шаги. Петр сложил листки. В каюту вошел Леденев.
Вы, кажется, собирались на концерт?
Петр сослался на занятость, дав понять, что концерт его вовсе не интересует. Он уже знал о том, что полчаса назад Леденев ходил на соседний корабль к адмиралу Журавлеву. О чем они там говорили? Ясно, о нем. Но что? Петру было непонятно, почему это Леденев стремился играть на пианино в те минуты, когда он находился в кают-компании. Музыка всякий раз напоминала ему жену, и Петр вновь все переживал. Так было до тех пор, пока однажды в каюту не зашел Серебряков. Он спросил, как дела и почему в кают-компании он, Грачев, был такой хмурый. Может, обидел Кесарев, когда заспорил об Ушакове? «Нет, я люблю Ушакова, люблю его пауку побеждать! — спокойно ответил Петр. И уже тише добавил: — Замполит на пианино играл, ну а я о Лене…»
Серебряков похлопал его по плечу. «Понял, Петя, все понял…» С тех пор Леденев не играл при Грачеве.
— Говорил о вас с адмиралом, — нарушил молчание замполит. — Он спрашивал, есть ли у Грачева силы победить море. Понимаете? Я защищал вас…
— Все подстроил Голубев. — Петр чертыхнулся. — Уж как он мне подмазывал. Вы извините, товарищ капитан третьего ранга, но я его не терплю.
— Не будем о нем. — Леденев рубанул рукой воздух. — Учитесь отвечать за себя. Тот, кто в других ищет порок, но не видит свой, не достоин уважения. Но вам я верю. Помните ту, свою мину? Ну вот…
Слова замполита ободрили Грачева, хоть он прекрасно знал, что Леденев, должно быть, не за этим к нему пришел. Петр с обидой в голосе сказал, что, видно, не плавать ему больше на корабле. И сам замполит как-то намекал ему.
— Не надо отчаиваться, — перебил его Леденев.
— Тут вот у меня все, — Петр ткнул себя в грудь.
Леденев, будто не видя этого, продолжал:
— Я к вам, собственно, по делу. Вы, кажется, были в гостинице у Савчука?
— Был.
— Я тоже его видел, он как раз на катере в Заозерск шел. На лодку комсомольцы пригласили. Он отдал вам дневник отца.
Петр попросил у Леденева закурить.
— Вода размыла несколько листков, — Грачев жадно затянулся дымом.
— Петр, я понимаю, — Леденев встал. — На корабле молодежь, не все знают, как воевали их отцы… Я обещаю возвратить дневник в сохранности.
Петр почувствовал, как верткий комок подкатился к самому горлу. Он достал из-под койки кожаный чемодан.
— Вот он…
Леденев бережно взял толстую, измятую на сгибах тетрадь, завернул в газету и весело, чтобы рассеять волнение лейтенанта, сказал:
— На днях будем испытывать торпеду. А знаете, кто се конструктор? Евгений Антонович Савчук!
Для Петра это было не ново, сейчас он надеялся услышать от замполита, какое решение принял адмирал, но тот только плечами пожал. А что, если сходить к Серебрякову?
Душно в каюте. Петр открыл иллюминатор. На палубе прохаживался Голубев, ожидавший катер с крейсера. Только бы к нему, лейтенанту, не заходил. Перед ужином Голубев хвастал, что ему предложили идти в дальний поход. На учебу он оформляется, а то бы пошел.
— Тоска съест по морю в Ленинграде, — вздохнул Голубев. Он сжал пальцы в кулак. — А вы, милый лейтенант, мне свинью подложили с этим Гончаром. Фитиль от адмирала чуть не отхватил. Ну, ошибся я насчет сна на вахте, показалось мне. Зачем шум поднимать? Кляузы…
«Ты сам кляузник», — мысленно ответил ему Петр.
— Тяжело вам на корабле, вот бережок — в самый раз, — продолжал Голубев. — Я так и сказал адмиралу. Но Серебряков против. Он, как известно, ваш защитник. Не мудрено, ведь Ира…
— Я прошу вас… — вспыхнул Петр.
Колючие глаза Голубева уставились на него.
— А в море-то слезки льем, а?..
Петру стало зябко, и он задраил иллюминатор. Было слышно, как в кают-компании кто-то играл на пианино. Музыка чем-то напоминала ему рычащее море. Сходить к адмиралу?..
Шумно в кубрике. Моряки спорят о романтике, ссылаются на авторитеты. Но, когда Леденев поднялся с банки, разом все стихли.
— Я тут достал дневник одного подводника, — начал Леденев.
Скупые, лаконичные записи. Днем и ночью на глубине и у берега заносил в свою тетрадь детали и события командир лодки капитан-лейтенант Василий Грачев. Пожелтевшие листки… От них веяло морем, пахло гарью и порохом. Моряки, затаив дыхание, слушали замполита, будто не он, а тот самый командир лодки стоял перед ними.
«…Весь день были на позиции у вражеского берега. Ночью торпедировали танкер. Ну, а что нам принесет утро?..