— Что? — всполошилась Татьяна.
— Да объясни толком! — поддержала ее Маша.
— Потом!.. Евгения Николаевна там одна! — замахала на них Верок и припустилась, не дожидаясь, по перрону.
Маша и крутолобая нянька, неуклюже спрыгнув, помчались вслед за Верком.
Татьяна замешкалась, несколько секунд колебалась, занеся ногу над деревянным бортом. Услышав неразборчивые выкрики, доносившиеся от конца эшелона, обернулась к ребятам, погрозив длинным, перепачканным в зеленке пальцем, крикнула:
— Смотрите у меня! Чтоб без скандалов! Геннадий, о тебя спрошу!
Про то проклятье Сергею простуженным шепотом рассказала Олька-плакса, как только тронулся их поезд…
В общей сумятице ее, как и Вовку, тоже перепутали, забросили в группу «изоляторников». Поэтому и оказалась девчонка у той последней теплушки эшелона.
Олька-плакса уверяла Сергея, будто вначале не испугалась и кричала всем, кто хватал ее носилки, что она — из тридцать второй, совсем не заразная и корью уже болела.
Но ее никто не слушал. А заросший от самых глаз грязной щетиной санитар так на Ольгу посмотрел, что она сразу описалась и замолчала…
Даже когда Евгению Николаевну увидела, не отважилась подать голос…
Они бежали туда, где загружались прицепленные через скандалы и угрозы главного последние три платформы и расшатанная, старая теплушка.
Верок выкрикивала на ходу огрызки путаных фраз.
— Мы за продуктами побегли!.. А этих, из изоляторов, не затаскивали еще… Паша пусть последит, говорят… Ну, оставили!.. И как она проглядела?.. Может, по нужде куда отошла… А они уж там засели!.. Евгения Николаевна тыркнулась, ан, нет…
— Да что ты плетешь, как придурочная?! — взвилась, погоняя Верка, Татьяна. — Кто «они»? Можешь по-человечески сказать?!
— Так бабы эти… С детишками… Которые эвакуироваться норовят… Не понятно, что ль?
— Ну! Дальше!
— Видать, через стенку бабы те махнули. Тама кто ж стеречь будет? А Паша говорит — через дыру… В тупике стена разобрана. Через нее кто хочет пролезет. Подоспели мы с продуктом, а бабы те уж забились в теплушку. Шесть баб. Глаза фонарем высветила! А детишек и не считала. Евгения Николаевна принялась было увещевать их, совестить, так куда там. Как мыши молчат. Забились, и ни гугу…
— Давай за милицией! — не останавливаясь, приказала Верку Татьяна. — Мы сами пока…
Евгению Николаевну они увидели шагов за сто. Она стояла на ступеньке злополучной теплушки, нервно потирая ладонью подбородок, говорила что-то, пропадая наполовину в чреве вагона.
Рядом, внизу, между носилками с «изоляторникамя», топтались, гундели няньки.
— Поймите! Этот крытый вагон мы еле выпросили. Для самых тяжелых, — срывался грудной голос врача. — Я вижу, что у вас тоже дети… Сочувствую. Но так нельзя. Мы своим сотрудникам и то отказали…
Татьяна с разбегу вскочила на подножку, легко отстранила Евгению Николаевну, рявкнула в темное чрево теплушки:
— А ну выходи! Живо! Сейчас арестовывать начнем!
Первой выкатилась из вагона бабенка в потертой плюшевой душегрейке. В одной руке — размотавшийся узел, в другой — чумазая малолетка. Присела со страху, зачумленно зыркнула по лицам нянек, подхватив расползающийся узел, стреканула во путам в сторону тупика.
Приняв бегство первой бабенки за безоговорочную капитуляцию, Татьяна сошла с подножки, помогла спуститься Евгении Николаевне.
Подоспел выжатый бессонными ночами милиционер. Шарахая кулаком по кобуре, захрипел, силясь прорваться через накатавшийся приступ кашля.
— Вы… кхы-кхы-ы-ы… вы-ходить. Кхххы… ы… ы… Всем! Кхы-кхххы-кххы… ы… ы!.. Бы-кхххыы… ыы! Бысст-ро! Кххы… ы… ы!..
Свесив худые ноги, медленно стала спускаться на землю беременная женщина с бурыми пятнами у подглазий. Спускалась долго, осторожно. Вслед спрыгнули трое мальчишек-погодок со значками Осоавиахима на бушлатиках.
Перехватив взгляд Евгении Николаевны, беременная с редким проворством кинулась к врачихе, пала перед ней на колени, хватаясь за ноги, взмолилась детским голоском:
— Возьмите! Христа ради!.. Возьмите нас!..
Евгения Николаевна покаянно взмахнула руками, обернулась к Татьяне…
Та было бросилась к ней на помощь, но на полпути внезапно осеклась, дернула жилистой шеей, закусила губу, словно что-то вспомнив, отвернулась, глядя под ноги, отступила…
Последняя из тех, что выбиралась из теплушки, тонкогубая, с землистым лицом, политым оспинами, подошла к Маше, сказала тихо-тихо, точно самое заветное отдавала:
— Будьте вы прокляты… Вместе с уродами вашими…
Глубоко-глубоко в глаза Маше заглянула.
ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ДРОБЬ ОДИННАДЦАТЬ…
— Ты только посмотри, какие смешные прически носили тогда женщины! — Ленка протянула отцу «Огонек» сорокового года.
— Откуда он у тебя? — обомлел Вовка, листая журнал.
— Тетя Катя дала!.. Ты посмотри! А у этой!.. А шляпы! Шляпы-то какие!
Насмешливый взгляд Сергея заставил Катьку покраснеть, пуститься в поспешные объяснения.
— Там одна фотография есть. Здание очень на наш санаторий похоже. Я подумала, может быть, Верку это как-то…
— А девочки какие стрижки носили? — неожиданным вопросом прервала Ленка ее путаные пояснения.
— Ну… всякие. — Катька изо всех сил старалась перевести разговор в смешливое русло. — Тогда все больше косы в моде были. Косички разные. Косищи. У нас девочка лежала, Галя. Галиной ее все звали. Самая старшая в палате. Вот у кого косищи были! Громадные, тугие! Красно-рыжие! На солнце как огненные, с переливами… Точно из меди. Вот… только фамилию Галины я никак припомнить не могу, — снова внезапно сбилась, растерялась Катька. — Все фамилии помню. А вот ее и Марика… — сгорбившись, она покосилась на Сергея.
— Мечкин у Марика фамилия была, — подсказал Вовка.
— Правильно! Мечкин! — встрепенулась, радостно замахала руками Катька.
— А у Галины? Не помнишь, Сережа?..
— Нет, не помню, — соврал Сергей, выхватил «Огонек» из рук Вовки, спрятал лицо в хрустящие листы, скверно имитируя мальчишеский восторг, забормотал:
— Ух ты! Здесь же весь «Спартак» тогдашний!.. Леута! Степанов! Андрей Старостин!
Он еще что-то пытался лепетать, а перед глазами уже высветлилась четкая, как скальпель, ухмылка сорокапятилетней Галины. Галины Переведенцевой!.. Переве-ДЕН-цевой!.. Переведен-ЦЕ-е-е-вой! Изобличал, бил по вискам колокол.
Насмехались, дразнили тугие, крупные губы. Снисходительно глядели темно-зеленые беспощадные глаза. В резких световых перепадах колдовски вспыхивали изобильные красно-рыжие волосы. Начинали вдруг двигаться, плыть, зависали в воздухе, а затем, разом слившись в литые пряди, замирали, успокаивались на крутых сильных плечах…
Она сама его разыскала. По телефону. В редакции. Он долго и бестолково мыкался на такси по глухим переулкам… Наконец размытый номер на желтой обшарпанной стене. Двадцать пять дробь одиннадцать… Гнет тусклых ламп в серых пролетах. Застоявшийся запах на щербатой лестнице… Сергей неуверенно карабкался вверх, когда справа вдруг распахнулась дверь, и лавина света ослепила его.
Сначала он услышал резкий смех. Потом увидел огромное колесо кресла-каталки… Черно-зеленый плед, закрывавший ее ноги от пояса до пола…
— Господи, да мы никак все в Вертерах ходим! Это в сорок-то лет! Ну давай, давай сюда твои гвоздички-розочки, раз уж принес! Ну?.. Поцелуемся, что ли?..
Весело оттолкнув от себя Сергея, Галина с поразительной легкостью развернула громоздкое кресло на сто восемьдесят градусов, быстро покатила в глубь захламленного коридора, требовательно зазывая гостя:
— Пошли! Пошли! Есть страсть как охота! С утра стряпаю… Выясним все по ходу…
Не сбавляя скорости, Галина распахнула рельефные створки расшатанной двери, вкатилась в неровно освещенную комнату, разноликие высокие стены которой, как показалось Сергею в первую секунду, наклонились, подались вперед, будто хотели его получше рассмотреть.
— Мой будуар. Он же — машбюро! Привыкай и осваивайся! — Галина подкатила к круглому массивному столу красного дерева, заставленному аппетитными закусками.
Сергей еще не успел вытащить из портфеля бутылки с шампанским, как Галина насмешливо заворчала:
— Неужели ты это любишь?
— Так я думал, что ты…
— Ну уж нет! Газировку я никогда не почитала! — замотала головой Галина, разливая по рюмкам коньяк. — Даже портвейн на худой конец, только не это… Ну да леший с ним!.. Давай-ка за то, что мы все-таки встретились и пьем вопреки всем объективным и субъективным причинам!
Время застопорилось, заблудилось на одной из выпуклых стенок Галининой комнаты, обклеенной на одну треть, сверху донизу пестрой вязью глянцевых календарных проспектов лучших курортов в райских уголках планеты.
Иногда среди фантастически ирреальных лагун с розовопарусными яхтами, цветущих, олеандровых рощ, заоблачных горных замков, фисташковых водопадов и дельфинариев, мозаичных минаретов, восточных базаров и роскошных девиц на водных лыжах появлялись самые что ни на есть реальные тараканы предельной крупности. Останавливались, шевелили усами и, убедившись в чем-то своем, продолжали начатый путь.
— …Не знаю я, почему этот угол так странно за стенку загибается, — говорила Галина. — А ведь действительно нелепость какая-то… Хотя, что ты, собственно, хочешь? Дому-то лет сто, может быть, восемьдесят. Из доходных он. Времен купцов Приваловых. Я здесь тридцать пять лет живу. Ну да… С сорок первого. Как мать привезла. Ладно. Поехали. Будь! Пирожок слоеный возьми, тебе же понравился. И курицу, курицу ешь, французская. Да… Все правильно… В сорок втором похоронка на отца пришла. Так я его и не увидела. Когда в санаторий увозили, два года мне было. Потом он вечно в экспедициях по стране метался. В санаторий ко мне мать с бабушкой ходили. Так и не пришлось. Только на фотографии вот. Молоденький еще совсем. Хочешь посмотреть?
Сергей взял снимок, вглядевшись, спросил:
— Сколько ему здесь?