— Господин фон Гинденбург… имею удовольствие. Редкое удовольствие…
— Меня зовут Рольф Голштейн.
— Голштейн. Да, да, совершенно верно. Теперь припоминаю. Этот господин…
— Боже мой, Элиас… дорогой, ведь ты так хотел спать…
— Этот мсье!.. Спас мне жизнь. Да, да, уважаемые дамы и господа… Элиас Рашлев сел в лужу. Этот господин фон Гинденбург выудил Элиаса Рашлева из сточной канавы…
— Пошли, дружочек, я помогу тебе лечь…
— Не прикасайся ко мне, женщина! Элиас Рашлев попал в… А где наша девочка?
Мать прикрыла дверь у него за спиной.
— Идем. О боже мой, ты хотя бы сел.
— Сел… сел… Нет! Прочь от меня! Пусть все видят меня во всем унижении. Клоун Элиас Рашлев! Понятно вам, уважаемый господин? Акционерное общество «Строительство транспорта»… хо-хо!.. отправилось к чертовой матери. А что я говорил? Дерьмо! — говорил я. Прибыль, доход, — твердили эти канальи. Долги, разорение! — говорил я.
— О, господи, Элиас, дорогой! Не надо так волноваться.
Лицо и губы у матери побелели. Она усадила его в кресло, шляпка Хердис куда-то исчезла. В кресле дядя Элиас как бы сжался и стал казаться гораздо меньше, на желтом лбу выступила испарина.
— Наша девочка, — сказал он. — Когда мы вошли, она играла такую красивую пьесу. Наша обожаемая Хердис. Она играла мою любимую пьесу… ту, которая содержит скрытый намек. Когда я буду умирать, она непременно сыграет ее для меня. Она мне обещала.
— Скрытый намек? — засмеялся Голштейн. — В самом деле, фрёкен Рашлев, а что вы играли, когда мы вошли?
— Ох, да зовите же ее просто Хердис, — сказала мать. — Она играла прелюдию Мендельсона… Элиас очень любит именно эту вещь.
— Да, со скрытым намеком, — повторил дядя Элиас. — Со скрытым намеком! Она сыграет ее, когда старый дядя Элиас будет лежать на смертном одре.
У него из глаз потекли слезы, он затряс головой так, что щеки и губы задрожали.
— Ну, до этого еще далеко! Господин Рашлев находится в самом расцвете сил!
— Черт бы побрал эти слезы! Да, я плачу! Потому что я согрешил против моей жены и против нашей девочки. Я даже не знаю, смогу ли я теперь дать ей хоть какое-нибудь приданое. Погрязнув в пьянстве и неправедности, я подписал эту проклятую бумагу. Бог карает за такие дела, господин… господин фон Гогенцоллерн.
— Насколько я понимаю, вы имеете в виду акционерное общество «Строительство транспорта»? Да, разумеется, я как раз слышал об этом. Однако не думаю, что вам следует так мрачно смотреть на вещи. Я полагаю, что речь пойдет об амортизации… тут замешано слишком много интересов и частично… да… весьма значительных компаний. Это займет много времени. И многое может произойти, пока дело коснется… так сказать… жизненных интересов. Как бы там ни было, я убежден, что никто не намерен причинить ущерб торговцу Рашлеву. Я… я немного знаком с этим делом.
Мать склонилась над дядей Элиасом и с непостижимой нежностью вытирала ему лицо. Она была совершенно серьезна и очень бледна, в это мгновение она была ослепительно прекрасна. Она подняла черные, как колодцы, глаза и проговорила в волнении:
— Вы… вы в этом уверены? О, вы понимаете…
— Я все прекрасно понимаю. Но предприятие с такими прочными традициями, как «Торговля машинами Рашлева», наверняка застраховано.
— Торговля машинами Рашлева, — пробормотал дядя Элиас.
Мать вынула у него из рук трость.
— Элиас, дорогой, это трость господина Голштейна…
Господин Голштейн принял трость с всепрощающим жестом.
— Должен сказать, что это не совсем обычная трость… я не пользуюсь ею как тростью. Это оружие обороны для того, кто состоит в «Опоре общества». — Он вскинул трость на плечо, как ружье. — Вот. Если кто-нибудь выступит против нас… Он получит по заслугам.
— «Опора общества»? — Мать неуверенно улыбнулась. — По правде говоря, я всегда думала, что это общество обеспечивает безработных даровыми обедами или что-то в этом роде.
Теперь Голштейн смеялся уже не под сурдинку. В его смехе звучало тепло, почти нежность.
— О-о-о! Это просто очаровательно! Даровые обеды? Нет! Это скорее порция здравого смысла для того, кто не желает работать. Мы грузим уголь, вяленую рыбу… — Он протянул руки. — Чем только не приходилось заниматься этим рукам!
Бриллиант на мизинце сверкнул ледяным блеском. Точно рассыпал по сторонам радужные выстрелы.
Неуверенная улыбка порхнула по губам матери.
— Я понимаю, это достойно восхищения… но… но разве это не штрейкбрехерство?
— Абсолютно правильно. Но ведь кто-то должен работать, когда рабочие не желают. Чтобы как можно скорее положить конец этой бессмысленной забастовке. Эти рабочие без колебаний нападают на всех, кто хочет работать. Поэтому моя трость всегда готова… К самообороне!
Неожиданно с кресла дяди Элиаса раздалась громкая икота, или отрыжка, или еще что-то. Он схватился за грудь, из уголка рта у него потекла слюна. Хердис прикрыла рот рукой и с испугом смотрела на дядю Элиаса и на мать, которая взяла его под руку, чтобы помочь ему подняться с кресла.
— Боже милостивый, ему опять плохо…
Голштейн бросился помогать ей. Дядя Элиас слабо протестовал:
— Я не болен!.. Я просто устал. Смертельно устал…
Наконец он позволил матери и Голштейну поднять себя с кресла. В дверях он запел куплеты из ревю, но забыл слова: «Где ты… был… сегодня ночью… тара-тара-тара-ра!» И это пение, и попытки дяди Элиаса шаркать в такт шлепанцами, и его склоненная шея, которая, казалось, стала тоньше, — все это пронзило Хердис острой жалостью. Она прикрыла глаза руками в безмолвном отчаянии из-за того, что в недалеком будущем она сама невольно горько разочарует его. Но тут ничего нельзя было поделать.
Возможно, они даже поссорятся. Последствия могут оказаться весьма серьезными. Но тут ничего нельзя изменить.
В голове у Хердис теснились неопределенные планы, и все они сходились на том, что ей придется самой зарабатывать себе на хлеб. У нее даже мороз по коже прошел от захватывающих предчувствий.
Перед ней открывалась настоящая жизнь, жизнь, о которой она так мало знала. А то, что фру Блюм намекала ей об учениках в музыкальной школе, — это-то во всяком случае могло осуществиться в любое время. Кто знает…
Когда в гостиную вернулся Голштейн, Хердис сидела, сжимая в объятиях «Рондо каприччиозо» и грезя о бурлящем океане открывающихся перед ней возможностей. Он тихонько прикрыл за собой дверь, и только тут Хердис его заметила.
— Да-а. — Она услыхала, как он вздохнул, пересекая гостиную. — Разумеется, я вам ужасно помешал. Надеюсь, вы простите меня… когда-нибудь.
Хердис не ответила. Не смогла.
— Мне бы очень хотелось, чтобы вы сыграли для меня… именно для меня.
Он приблизился к ней и говорил тихо-тихо и очень доброжелательно, почти льстиво:
— Вы еще так молоды. Но когда в один прекрасный день вы овладеете этим рондо, я непременно отыщу вас.
Она встала и отложила ноты на стул. Ей было тяжело от внезапно охватившего ее жара, она не знала, что делать.
Когда мать вернулась в гостиную, Хердис бросилась прочь. Она бежала, как теленок, громко топая ногами. Грохнула дверь.
В кухне она упала на скамью, уронила голову на руки и зарыдала.
Через несколько минут на кухню пришла мать.
— Хердис, что с тобой происходит?
Хердис подняла заплаканное лицо.
— Ну когда… когда же этот человек наконец уйдет?
Мать покачала головой.
— Хердис, можно подумать, что ты не в своем уме! Что он тебе сделал! Он так любезно помог… Ты знаешь, в каком состоянии он нашел Элиаса?..
— Но сейчас дядя Элиас уже лежит в постели и больше не нуждается в его помощи! Почему же он не уходит?
Мать помолчала, вертя дверную ручку.
— Хердис, доченька, бог знает что с тобой делается.
ДЕСЯТЬ ПРАВД
Во время игры в шахматы дядя Элиас начал икать. Сперва это было смешно.
— Бонжур, мадам! — сказала Хердис, когда после небольшого маневра ее ладья пошла в наступление.
— Ик! — вырвалось из горла у дяди Элиаса, и он хотел взять ее ладью своим слоном.
— Ик! Так нельзя! — с торжеством сказала Хердис. — А то твоему королю будет шах!
Это было верно. Дядя Элиас снова икнул, на этот раз очень сдержанно.
— Ик! — опять повторила Хердис. Теперь он был вынужден засмеяться.
Она видела, что у него слегка тряслись руки, когда он ставил на место слона. Некоторое время он сидел, погрузившись в размышления над следующим ходом… А может, он вовсе и не размышлял? Он не смотрел на доску. Хердис сцепила руки на затылке и стала раскачиваться на стуле. Дядя Элиас икнул несколько раз, но ей больше не хотелось его передразнивать. Это было уже не смешно, от ожидания, что сейчас он снова икнет, у нее сдавило грудь.
Дядя Элиас несколько дней не выходил из дома после того, как чужой человек нашел его в переулке Васкерэльвсмюгет, где он упал и сильно разбился. Теперь он утолял свою ежедневную жажду только ключевой водой, простоквашей и сельтерской.
— Твой ход, — сказала Хердис наконец.
Он продолжал смотреть перед собой, словно прислушивался к чему-то. Последовавшая за этим икота была более глубокая, чем предыдущая. Дядя Элиас даже дернулся. Потом он прикрыл свою королеву конем.
Хердис опустила руки и перестала качаться. Это почему же? Она ждала, что он предпримет обмен королевами. Если она сама начнет обмен, это нарушит ее дальнейшие расчеты.
Игра снова завладела ее вниманием, она уперлась локтями в стол и кусала суставы пальцев. Нужно было придумать новую комбинацию.
Было совершенно очевидно, что дядя Элиас ослабил свою позицию, передвинув этого коня, перед Хердис открывалось много новых возможностей. Надо было только все обдумать.
В комнате царила такая тишина, что новая икота прозвучала, как выстрел, хотя дядя Элиас сдерживался изо всех сил и даже не разжал губ. Это причинило Хердис боль и помешало обдумать забрезжившую комбинацию.
— Выпей немного сельтерской, сделай один большой глоток.