Словно она увидела корабль, который при полном штиле медленно шел ко дну.
Когда Хердис вернулась домой, там пахло врачом. Икота в спальне по-прежнему, точно несчастье, висела над домом. Она была теперь не такой частой, но зато такой громкой и болезненной, что слышалась и в коридоре, и в ванной, и в комнате Хердис. Все было перевернуто вверх дном. Хердис сама нашла в кухне какую-то еду. Мать не показывалась, служанки Гертруд тоже не было видно.
Потом Хердис устроилась в гостиной, где властвовала тишина. И эта властная тишина требовала еще большей тишины — сегодня было бы немыслимо сесть за пианино.
Когда мать вошла в гостиную, Хердис энергично и целеустремленно делала уроки. На этот раз ею владела искренняя потребность в той или иной форме испросить прощения. А может, это было бегство? Ведь если на то пошло, ей это было не особенно трудно.
— Ты поела?
Тон матери был на удивление дружелюбный, даже ласковый.
— Да, спасибо.
Она почувствовала, как рука матери прикоснулась к ее голове, к щеке. Но она не подняла глаз и заставила себя ожесточиться: никакая на свете икота, никакие болезни и несчастья не заставят ее переменить свое решение.
Лицо у матери было бледное и измученное, глаза от бессонной ночи стали похожи на два черных ущелья. Она сказала:
— Ему делают уколы. Я весь день ставила ему ледяные компрессы. Да, Хердис, на этот раз он, безусловно, поправится. Но нам должно быть ясно: это было предупреждение.
Она прижалась губами к виску Хердис, чуть-чуть помедлила. Поцелуи матери всегда оставляли на коже странное щекочущее ощущение. Когда мать вышла, Хердис стерла его рукой.
Она так и осталась в гостиной, легла спать на диване, даже не умывшись. Она была не в силах лечь в своей комнате и слушать эту гнетущую икоту дяди Элиаса, продолжавшуюся уже вторые сутки.
— Ах, вот ты где! Слава богу! Хердис, ты спишь?
Да, и уже очень давно она не спала так крепко. Хердис поднялась с трудом, кутаясь в шерстяное одеяло, которым была укрыта, чтобы еще немножко насладиться сонным теплом, и стараясь не сразу расстаться с приятными легкими сновидениями, тут же поблекшими и превратившимися в ничто.
— Ты здесь спала? Хердис… Пожалуйста, если можешь, зайди перед школой к дяде Элиасу.
— М-ммм…
Мать выглядела свежей и отдохнувшей после ванны, она стояла, держась за ручку двери.
— Он спал. Ему гораздо лучше. Он хочет тебя видеть.
Хердис секунду помедлила на пороге спальни, не решаясь войти. Ей было немного холодно; она подавила зевоту.
— Доброе утро, дядя Элиас, — сказала она как-то неуверенно. — Тебе лучше?
— Доброе утро, доброе утро, доброе утро! Ага! Вот она, моя Хердис. Закрой дверь. Я не кусаюсь.
Он сидел в халате и, закатав штанины пижамы, принимал ножную ванну, в тазу что-то как будто кипело. Спальня была уже проветрена и прибрана, и только сонный утренний запах зубной пасты и крема для бритья еще висел в прохладном осеннем воздухе, который просачивался сквозь форточку.
— Садись.
Она взялась за спинку стула, но продолжала стоять. Что-то тревожное сквозило в дружелюбном тоне дяди Элиаса, в его внимательном металлически-синем взгляде, не отрывавшемся от нее ни на минуту. Пробившиеся сквозь занавески лучи кидали призрачный свет на кресло, в котором сидел дядя Элиас, и на пол. Глаза Хердис следили за этими солнечными полосками.
— Посмотри на меня. Хердис…
Когда она подняла глаза, ей показалось, что веки у нее налиты свинцом. Точно они потяжелели от этого усилия.
Морщинку между бровями, которую прежде было еле видно, теперь словно прорезали ножом, особенно когда дядя Элиас улыбался. И волосы на висках стали совсем седыми. Лицо сильно осунулось. Дядя Элиас заметно изменился. Все это было так тяжело — все вместе взятое.
— На этот раз, Хердис, я получил отсрочку. Посмотрим, что будет в следующее новолуние. А все ты, моя крошечка-малюточка Хердис. Я почти уверен: господь на небесах передумал, когда ты помолилась за своего старого глупого дядю Элиаса. Ведь ты помолилась?
С поникшей головой и опущенными плечами Хердис села на стул и крепко сжала руки коленями. Ей было… ей было невыносимо тяжко. Ведь борьба будет неравной. А она непременно будет теперь или никогда.
— Ведь ты помолилась за меня, Хердис? Я правильно понял?
Она кивнула, не совсем понимая, ложь ли это. Потому что сейчас она не хотела бы лгать дяде Элиасу… только не сейчас.
Хердис подняла голову и выпрямилась, она напрягла всю силу воли, чтобы широко открыть глаза и посмотреть ему прямо в лицо.
— Я пыталась. Это правда. Потому что я тебе обещала. Но я не верю, что меня кто-то услышал. Это было так глупо. Ведь я никогда не молилась… Я не знаю…
— Ты не веришь в бога, Хердис?
Она сделала глубокий вдох и такой же глубокий выдох. Потом открыла рот, чтобы что-то сказать, но не нашла слов. Она чуть заметно покачала головой.
— Не знаю, — чуть слышно проговорила она наконец.
Теперь она не смотрела на него, но слышала, как тяжело он дышит. Он спросил:
— И ты не хочешь конфирмоваться? Да?
Она залилась краской и замерла. Словно окаменела.
— Мне мама сказала. И не хочешь получить подарки и взрослое платье? И маленькие золотые часики, на которых я велел выгравировать твое имя? Что же мы с ними будем делать?
Хердис посмотрела на свои сжатые руки и покачала головой, опять покачала головой.
— Делайте, что хотите. — Теперь она подняла голову. — Званый обед. Песни, речи и разговоры о том, какая я маленькая была хорошенькая. И какая я буду счастливая. Поскольку теперь я вступила… и так ля-ля-ля-ля.
Неужели он смеется? Смеется?
Он смеялся и качал головой, закрыв рукой глаза.
Он плакал.
— Ты на меня сердишься? — спросила она тихо.
Он кивнул, не отнимая руки от глаз, Хердис только теперь разглядела, какая у него красивая, сильная и большая рука.
— Сержусь. Разумеется, сержусь, черт побери!
Он отнял от лица руку и обоими указательными пальцами вытер под глазами слезы, его слова больше походили на кашель:
— Ужасно сержусь, и я рассердился бы нисколько не больше, если бы ты была моей родной дочерью.
— Мне очень жалко, — сказала она тихо.
Она поднялась со стула и стояла, свободно сцепив на животе руки, в своей детской слишком короткой плиссированной юбке.
— Но тут ничего не поделаешь, дядя Элиас. Для меня это очень серьезно.
— Ха! Серьезно! Откуда ты знаешь, что в жизни серьезно, а что нет?
Хердис смотрела прямо перед собой. В ее голосе зазвучали сухие нотки:
— Ну-у… Мне уже случилось понюхать того, что вы называете серьезным.
И она посмотрела ему в глаза. На этот раз глаза опустил он.
— Тебе необходимо взрослое платье, — сказал он, помолчав и скользнув по ней взглядом. — И юбку подлиннее. И красивые туфли.
Хердис глянула на часы:
— Мне пора…
— Да, да, беги. Школой нельзя пренебрегать. Тебе необходимо получить образование. Шагом марш!
По пути в школу ей вдруг пришло в голову, что если бы ее отец принял это так близко к сердцу…
Отец, с его беспомощной честностью, с его опустошающими попытками прокормить семью, с его все более и более ветшающим уважением к себе, с унижением, заклеймившим его плечи… с этим предательством от отчаяния…
Вот тогда бы она сдалась.
Почему? Пока она была не в состоянии объяснить это. Но она знала, что это так.
Хердис заставили повернуться, пройтись, постоять, посидеть, поднять сперва одну руку, потом — другую, она должна была принимать разные позы и стоять в них не шелохнувшись, пока мать разговаривала с двумя портнихами.
— Вот так. Нет, юбку мы сделаем чуть-чуть подлиннее… Выпрями спину, Хердис. Так, теперь, по-моему, хорошо. А как тебе кажется, Хердис? Посмотрись в зеркало.
— Нет!
— Господи! Ну, как можно быть такой упрямой! Это же мечта, а не костюм!
— Я не просила ни о какой мечте! И я не хочу такую широкую юбку.
— Предпочитаешь выглядеть девочкой-переростком?
— Нет. Но я не хочу вдруг стать взрослой. Свежеиспеченная конфирмантка. И вообще, сейчас модны юбки покороче.
— Хм-м. Да-а. Ну-ка, выпрямись! Ага! Может, подобрать тебе более модный бюстгальтер, который немного скрадывает линию?
— Почему бы не прямо корсет? — прошипела Хердис.
— А может, и корсет. У тебя была бы лучше осанка. Но ведь нынешняя молодежь не признает ничего, что хоть капельку давит…
— Ты угадала. Из-за этого и происходят все разногласия, — сказала Хердис и осмелилась взглянуть на себя в зеркало. — Мы отказываемся от всего, что давит и стягивает…
Одна из портних уже ушла, другая вышла из комнаты, чтобы принести образцы для шемизетки, которая должна была виднеться в вырезе костюма. Мать сказала:
— По-моему, тебя давит все, что мы называем общепринятыми обычаями. Берегись, Хердис, ты рискуешь своим будущим. Неужели ты этого не понимаешь?
— Нет. Не понимаю. Мое будущее зависит только от меня.
Мать закурила маленькую сигару, хотя вообще она курила только по случаю большого общества. Она была очень бледна.
— Да, Хердис. Элиас дал тебе… все. И он хочет, чтобы ты была одета красиво, независимо от того… Должна тебе сказать, что ты не отвечаешь ему даже каплей благодарности. Похоже, что тебе вообще не известно то, что мы называем благодарностью.
— Ты ошибаешься, мама. Просто я не считаю, что благодарность — это что-то вроде долга. Для меня благодарность — это чувство. И оно останется во мне навсегда.
С растерянным выражением лица мать погасила недокуренную сигару, когда портниха вернулась с образцами, мать все еще мяла сигару в пепельнице и безуспешно пыталась что-то сказать. И она выбрала самую красивую и самую дорогую материю.
Хердис подумала: такой костюм до смерти перепугает Винсента.
Они так и не обменялись ни словом, мать остановила автомобиль возле парка.
— Если хочешь, мы можем зайти и отрезать тебе волосы.