Как видим, Лейба не мыслит свою будущую деятельность без убийств. А бесконечные призывы «к завинчиванию гаек»!.. К перманентной (непрерывной) революции во всем мире!..
По мнению Лейбы, русский народ был прекрасным строительным материалом для осуществления и проверки его авантюрно-эгоцентристских идей, не имеющих ничего общего с интересами страны. А Россия — прекрасным испытательным полигоном.
Будучи «гражданином планеты без паспорта и визы» (так называл он себя), свободным от каких-либо принципов, как «гений» и «пророк», он в любое время мог заключить с мировым сионизмом союз (искавшим в то время территорию для построения своего государства) и построить на просторах России великий Израиль.
Такой прецедент уже имелся в истории народов. В X веке купеческая еврейская община захватила власть в Хазарском каганате. И показывала хазарам-тюркам, темным кочевникам, их кагана, одетого в золотое платье, по праздникам, создавая видимость, будто ими правит он. И лишь походы киевских князей Олега («Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам…») и Святослава, разгромивших Хазарское государство, лишило купцов-узурпаторов власти.
Как пишет бразильский писатель Жоржи Амаду, лауреат международной Ленинской премии мира, с начала революции в Россию на поездах, кораблях, автомобилях, самолетах хлынули потоки молодых евреев из других стран, желавших принять участие в переустройстве государства…
К величайшему несчастью для советского народа, старая ленинская гвардия, оставшись без Ильича, отстранила от руля Лейбу, но оставила Кобу. А нужно было отстранить обоих. Ибо Сталин нанес вреда делу социализма и русскому народу больше, чем любой враг нашего государства, больше даже, чем Гитлер, чем все враги, вместе взятые. Оказался «врагее» всех врагов… Вся его «деятельность» приводит к единственному выводу: он сознательно, используя разные формы, начиная от процессов, кончая организацией голода и войн, выдавая их за благо и необходимость для народа, уничтожал русских людей, преследуя цель — войти, в конечном счете, в историю как самый жесточайший из всех диктаторов, когда-либо живших на свете. Чингисхан, Батый, Тамерлан — добродушно глупые мальчишки по сравнению с ним. Никто и нигде еще не уничтожал поголовно все население такой страны, как Англия, Франция или Италия. Ибо Коба всегда знал — народы помнят навечно только самых жестоких, свирепых царей, а не добрых, мягкотелых, пусть и принесших им счастье. А счастье при всем желании он принести не мог, да и не умел, ибо никто на земле его еще не приносил. И это задача будущих поколений…
Стало непонятной традицией в партии и стране: Ленин умер, не подготовив себе преемника. Сталин — тоже не подготовил. А ведь оба умерли не внезапно и отчетливо знали, что будет после их смерти полнейшая и кровавая неразбериха.
Хрущев не готовил преемника, хотя было ему за семьдесят. Брежнев — тем более.
Андропов, Черненко тоже не готовили преемников, хотя были смертельно больны.
Что это?.. Сознательный подвох партии и народа с их стороны?.. Самых умных и дальновидных… Как по Шекспиру: «Порядка нету в датском королевстве»… А чтобы был — всего-то нужно выбирать генсека из нескольких кандидатов всеми членами партии на партсобраниях. А Председателя Президиума Верховного Совета — всем народом тайным голосованием…»
Блестяще вел Елиферий заседание комсомольского бюро. Я наблюдаю за ним, учусь. Сильный он человек, с большим кругозором и светлыми мыслями. Завидую ему по-хорошему. Возможно, Елиферию помогает большой опыт. Но все равно умеет он работать и есть чему поучиться. Вот только бы поменьше кабинетной работы, разных заседаний, а больше в казарме, в учебном корпусе.
На бюро слушали комсомольца Пекольского, того самого Пекольского, о котором всем уши прокричал Апрыкин в первые дни жизни в армии. Не зря, разумеется, кричал, только зачем так оглушительно?..
Разгильдяйчик Пекольский. Нахапал двоек, а учится уже на выпускном курсе. Это больше всего возмутило членов бюро.
Я не знаю точно, какие чувства испытывал во время выступлений Пекольский, но он то краснел, то бледнел, и даже бисеринки пота выступили на верхней губе. Заверил, что будет учиться хорошо и прекратит нарушения.
После заседания мы с Елиферием сидели в кабинете одни.
— Вот так-то, замсекретаря! — стукнул карандашом по столу Шмелев, уставясь на меня голубыми близко посаженными внимательными глазами. — Плохо мы с тобой работаем! Планы составляем, мероприятия выполняем, а отдачи не получаем!
— Сами виноваты. Не так и не там, где надо, работаем. Не перестраиваемся.
— Ну-ка, ну-ка, — оживился Елиферий, — конкретнее.
— Могу, да я как-то уже говорил об этом. А не обидишься?
— Валяй, вытерплю.
— О какой действенности может идти речь, если сами члены бюро, комсорги и командиры не организованы. Не выступаем единым фронтом против хулиганствующих нарушителей, а они, не в пример нам, группируются по два-три человека и поддерживают друг друга. Поэтому они, а не мы, задают тон в отделениях. Поэтому и столько нарушений, которые мы громим только с трибуны в присутствии командования, но, боже упаси, в жизни, где мы только сторонние наблюдатели.
— Ну, ну, дальше — моргал Шмелев. — Меня имеешь в виду?
— Кого же еще? — распалился я. — За полтора года не видел, чтобы ты, здоровый, сильный авторитетный парень — постоянный руководитель, одернул на месте какого-нибудь разгильдяя. Схватил бы за руку, сказал: — Стоп! Не смей! Ты почему вредишь?!.. Одно из трех — либо у тебя недостает смелости, либо втайне исповедуешь: «Моя хата с краю», либо бережешь свое драгоценное здоровье? Но в любом случае — ни одно не красит тебя.
Елиферий заерзал:
— А поконкретней можешь?
— Пожалуйста. Только не считай как личную обиду. Помнишь, с год назад Шамков в присутствии тебя и роты ни с того ни с сего обозвал меня дураком, когда я шел по центральному проходу?..
— Ну-у, что-то припоминаю…
— Так тебя это тогда нисколько не возмутило, хотя ты прекрасно почувствовал, что он охаивал не одного меня, а вообще отличников, тебя в том числе.
— Ну это скользкий, неубедительный факт, — поморщился Елиферий, — в конце концов никто не обязан тебя защищать. Защищайся сам!
— Согласен! — кивнул я. — Но почему тогда ты ни разу не призвал к порядку любителей послушать после отбоя разные «Голоса Америки», которые мешают всем спать, не говоря уже о более худшем?
— Ну-у…
— Почему не разнял дравшихся рядом с тобой Теклова и Винухова? Почему ни разу не сделал замечание курильщикам в казарме? Не подсказал Апрыкину как секретарь, что так командовать нельзя! Сейчас не подскажешь Желтову?!. Приведет к краху. Еще приводить факты?..
— Достаточно, — согласился Елиферий. — Кое в чем ты прав.
— Во всем! Я с первого собрания наблюдаю за тобой.
— Даже? — улыбнулся Елиферий. — Чем обязан такому вниманию?
— Понравился. Видный ты человек, вот и наблюдаю.
— Спасибо за комплимент, а теперь всерьез. Что ты сам сделал для сплочения актива, хотя бы в своем отделении? Беседовал с кем-нибудь или помог?..
— Беседовал и стараюсь помогать.
— С кем?
— С комсоргом Абрасимовым, с Казанцевым…
— И что сказали они? Каков результат?
— Колька прямо сказал, что ему это ни к чему. И так неплохо живется. А Абрасимов на словах согласился, на деле — нет.
— В чем выражается твоя помощь как члена бюро ему как комсоргу?
— Поддерживаю всегда на собраниях, помогаю проводить их, подсказываю, какое и как надо проводить мероприятие. Ну-у, беседу, выступление…
— Так вот! — поднялся со стула Елиферий. — И я в свое время пытался и пытаюсь сплотить актив, но это очень и очень трудно, и главное — не хотят.
— Неправда! Я хочу! И предлагаю немедленно провести инструктивно-методическое собрание всех командиров и комсоргов и обязать их помогать друг другу в работе. Попросим принять участие командование, секретаря партбюро Толстова. Или, может, проведем сами без них? Поговорим обо всем начистоту?..
Елиферий усмехнулся.
— Если захотят.
— Растормошим! Фактами допекем!
— Горячий, смотрю, ты парень, — качал головой Шмелев. — В принципе идея нужная, хоть и не новая. В начале прошлого года проводилось же такое, а результат, как видишь, нулевой.
— Когда? Не помню, почему меня не вызывали?
— Ну, может, и не совсем такое, но что-то в этом роде.
— Ну и пусть! Проведем еще, но как следует! Сплотим вначале ротный актив, а потом в отделениях. Тогда никакие Вострики и Апрыкины не будут страшны. А сперва договоримся с тобой: я тебя поддерживаю и защищаю во всем хорошем и одергиваю в плохом, ты — меня. Идет?!.
Перестраиваться надо в первую очередь нам — активу. Тогда пойдет работа!..
— Идет, — улыбается Елиферий. — Я ведь тоже когда-то был таким.
— И что случилось? Сейчас не старик, всего на каких-то четыре года старше.
— Да-а, — тухнет Елиферий, — есть кое-какие причины. Думаю, скоро тебе мешать не буду.
— Как? Ты и так не мешаешь. Наоборот, что все это значит?
— А-а, — огорченно машет рукой, — после узнаешь…
От Любы письмо:
«Борис! Так поступать, мягко говоря, нечестно. Почему решил не писать. Может, я чем-нибудь обидела?.. Скажи прямо. Или Петр запретил — тоже сообщи. Вообще-то, некрасиво получается: поразвлекался и бросил. Тем более, что скоро выпуск. Или писал по принципу — пока было тяжело и скучно служить, хоть чем-то заняться. А когда без пяти минут офицер — finita la komedia.
Дурно пахнет все это. Так не поступают товарищи, не говоря уже — друзья. Не понимаю, зачем было выступать инициатором переписки, убедить меня ответить, чтобы сейчас, после прошедших полутора лет, прекратить ее? Не понимаю, зачем это тебе было нужно? Да и как жестоко? Разве я заслужила такое?..»
Вот она, расплата за бессмыслицу. Но я же ничего не обещал ей. И она с первого письма знала, что пишу по просьбе Вострика и под его контролем.