Наконец-то ухватил последнюю лямку подвесной. Перерезал ее и отбросил от себя, освободился от главного купола!
А земля рядом — огромная, покачивающаяся. Успею ли?.. Должен успеть! Должен!.. Нащупал на груди запасной парашют, зашарил по нему, наткнулся на кольцо, схватил и дернул его широко, размашисто, со всей силой. И снова в последний раз закрыл глаза в ожидании динамического удара или удара о землю.
Тягостные секунды, в которые люди седеют. Что ж! Он сделал все для спасения и больше ничего не может. И вот толчок подбросил его!..
Он обрадованно взглянул вверх и увидел серебристый купол.
А внизу, замершие было от тревоги люди, наблюдавшие за его борьбой долгие, тяжкие секунды, сейчас радостно что-то кричали ему и приветливо махали руками.
Он благополучно опустился на площадку и попал в объятия товарищей…
— Да ты герой, Петр! Как Дмитриев! — воскликнул я восторженно, когда Вострик закончил рассказывать. — Поздравляю со спасением и желаю многих счастливых лет жизни!..
Вострик, радостно смеясь, заскромничал:
— Ну-у, сравнил… Захочешь жить и ты так сделаешь. Вот Гагарин действительно герой! Вот таким бы стать?! Или как Дмитриев!..
Вечером на проверке командир роты Умаркин за мужество, находчивость и отвагу, проявленные при прыжке с парашютом, объявил Вострику перед строем благодарность.
Как я предчувствовал — опоздание из увольнения эхом откликнулось в отделении. Как и положено командиру, бучу поднял, возможно, сам того не желая, Геннадий Потеев.
Едва мы с Востриком появились в спальне — расположении отделения, как Потеев, сделав большие глаза, закачал головой:
— Секретарь, а ты откуда взялся? Тоже пришел с прыжков?.. Так я там тебя не видел!..
Все, кто были вблизи, повернулись в нашу сторону. Вострик незаметно шмыгнул к своей койке.
Как ни трудно — приходится держать ответ. Набедокурил — отвечай, мой же принцип. Другим говорю это.
— Товарищ командир, прошу прощения, — подошел к Потееву. — Но хотел подводить, но так уж получилось…
Потеев вначале было опешил от такого обращения, потом насупился.
Но я его опередил:
— Старшина, комроты и комбат со мной уже беседовали.
— Ну-у, одного моего прощения мало, — важно протянул Потеев.
— Может, об остальном поговорим после? — перебил его я.
— Нет, сейчас. Ты подвел все отделение, — он обвел рукой ребят. — Вот простят ли они?!..
Я взглянул на парней. Все насторожились. Ничего не скажешь — суровые лица. Деваться некуда.
— Прошу прощения, ребята, больше такого не повторится.
Многие заулыбались, отдельные скривились в ухмылке.
— Понял теперь, что я был прав, когда сказал, — ты не понимаешь диалектики! — громко рассмеялся Лавровский. — Человек не может быть всегда идеальным. Нужна разрядка!
— Не все ему с нас спрашивать, пора и нам с него спросить! — изрек верный Ромаровский.
— А знаешь, Ушаков, уж больно ты правильный парень! — глухо, но зло выкрикнул Абрасимов. — А жизнь-то часто заставляет делать неправильное! И это надо понимать!
— Да че о нем говорить! — поддержал Толю Ленька Козолупов. — Противно смотреть, как он дрожит с утра до вечера на службе. Спать лягет, так во сне служит, да дрожит. Я однажды проснулся ночью от его крика, так наслушался, как он трусит-турусит: «Так точно! Никак нет! Слушаюсь! Простите! Митька, не бей! Ой, старшина-то накажет!..»
Грохнул хохот.
— Умора! — вытирая слезы, продолжал Ленька. — В кино и на собрания не надо ходить.
— Все это не то, ребята! — подал голос Колька Казанцев. — Главное, он думает только о себе, о своих удовольствиях. Поэтому и опоздал — там же весело было. Поэтому обвинил Митьку тогда чуть ли не в измене. Так ведь, Митяй?!..
Помощь пришла неожиданно и не оттуда, откуда ждал. С соседнего ряда коек из-за тумбочки поднялся Юрка Киселев.
— Да что вы, парни, как падлы в натуре, набросились на него, обвиняя во всех грехах. Неужели до сих пор его не знаете? Или мало он вам добра сделал?.. Уж если он опоздал, значит, не мог не опоздать. Так сложились обстоятельства, что-то случилось. Вот это спросите. Я не в вашем отделении и то понял — он не напьется, не подвалит к бабе, не прогуляет. Так зачем языки чесать? Сводить с ним свои мелкие счеты?..
Подошел Валерка Чертищев — голова, как у негра, словно варом облита. В жестких кудрях алюминиевая расческа гуляет.
— Бойцы! Мы тоже когда-то в своем отделении считали его подонком, выскочкой. Раз даже заткнуть глотку хотели. Помнишь, на лестнице?.. А потом поняли, что неправы. Ясно, он не без недостатков, но кто из нас их не имеет?.. А в общем-то он парень свой. Всем добра желает, чтоб учились мы, как он, на «отлично» и никак не поймет, что мы этого не хотим. (Раздался смех). Не поймет, что отличие ему приносит больше неприятностей, чем пользы.
Укротив кудри, Валерка повернулся ко мне.
— Вот скажи, что хорошего дала тебе отличная учеба?.. Один отпуск домой!.. Зато сколько ты перенес насмешек, оскорблений, ругани за нее? Вот и сейчас получаешь вздрючку тоже из-за нее. Сколько у нас чудиков опаздывало из увольнения — ни к кому же не приставали, не заставляли извиняться. А тебя заставили, потому что каждому охота унизить отличника, да еще секретаря, чтобы не выделялся, не доказывал учебой, что лучше всех. Подумай, стоит ли отличаться?.. В будущем это тебе принесет еще больше неприятностей. Увидишь и не раз вспомнишь меня. Потому что твои будущие паханы сами не отличники и будут смотреть на тебя, как на чурика-сявку. Не веришь?.. Взгляни на нас. Наши «комоды» ни один не отличник. Больше того, Валька Желтов сам тогда натравил нас на тебя. Так будет и после…
Из центрального прохода подскочил Аттик Пекольский.
— Что за шум, а драки нет? — захлопал белыми длинными ресницами по вылупленным, нагловатым «шарам», похожим на маленькие бильярдные. — Кому вы тут рыло моете, братцы?
Увидев меня, смешался, но, овладев собой, махнул пренебрежительно рукой, залился тонюсеньким смешком:
— А, этому-то тюлененку! Да оторвите ему голову, чтоб не вы… ёклмн. (Да, плохо я его поучил. Ожил гад).
— Это тебе вырвать язык, чтоб не болтал лишнего, ёклмн! — цыкнул из прохода Елиферий Зотеевич, шедший, по-видимому, в наше отделение.
Аттик мигом испарился.
— С житейской точки, Валера, может, ты и прав, а с научной нет, — продолжил Елиферий. — Кто же тогда будет делать высококачественные отличные приборы, машины, самолеты, двигать науку, прогресс, если не будет отличников, отличающихся людей?.. Уж на то пошло, все изобретатели, ученые — отличники, ибо всегда отличались от усредненного большинства. И, к сожалению, многие их не понимали и травили, объявляя чудиками, как Циолковского или Галилея…
— В общем, ясно одно, — прокашлялся и солидно начал Митька Шамков. — Борька никого не хуже.
— Да уж тебя-то лучше! — выкрикнул кто-то сзади. Снова смех.
— Во! Во! — смешался, покраснел и закивал Митька. — Сами знаете, я всегда был первым его врагом, а стал летать с ним, убедился — Борька — король и многому можно у него поучиться. Нигде так не раскрывается человек, как в сложном, тяжелом, длительном и опасном полете. А он всегда на высоте…
Вмешался Середин. Блестя глазами, побледнев так, что потемнели веснушки, сказал запальчиво:
— Митрей! Лучше скажи, како́ он сделал мне добро?.. А то тут все шумят: добро́, добро́! А я его в шары не видал! Порвать мой рот! Бастрык мне в нюх!
Грянул хохот. Еле успокоились.
А сколько раз он объяснял тебе материал?
— Ну-у, это мелош!
— Побольше бы таких мелочей и людям бы жилось намного легче, — усмехнулся Елиферий. — А что ты́!.. сделал ему хорошего?.. Ответь!
Как нашкодивший и пойманный ученик, Женька растерялся, запереминался с ноги на ногу, глуповато заулыбался.
— А сколько раз убеждал тебя бросить курить, — продолжал Шамков. — Помогал по физо, по стрельбе, в полетах. На экзаменах к Бурнасу вместо тебя пошел. Денег взаймы дает! А ты ничего не помнишь! Эх! Ты-ы!..
Середин, порозовев, деланно расхохотался.
— Ё-ё-моё! Так это ж при царе Горохе! Когда людей было крохи!.. Верно я говорю, Сувора? Верно?.. Или взаймы!.. Просят — реви да не давай! Дашь — реветь будешь, да просить!..
Все засмеялись.
Ну, а что я?.. Стоял в оцепенении, онемев, ворочал головой, смотрел, да слушал… Признаюсь, не могу я бить людей. Беспощадно говорить правду в лицо о их недостатках, да еще при всех. Мне почему-то их жалко, хотя они меня не жалеют. Не могу делать больно им, хотя они постоянно делают мне это. Даже стремятся к этому. Наслаждаются моей болью. Собирают по крупинкам все мои соринки-недостатки, чтобы выплеснуть их мне в лицо. А у себя бревна в глазах не видят… А когда и соринок не находят, — прибегают к клевете, выдумывая трусость, как Ленька Козолупов. Поэтому, вероятно, мне трудно и живется…
Ночью долго не мог уснуть, хотя и гудело тело и ныли ноги. Все-таки 25 километров пробежать — мука. Да и выдержать четыре расспроса-допроса-разноса с пристрастием тоже дело непростое — требуются силы и нервы немалые.
В памяти вставали картины прожитого дня и чаще всего последняя.
Поделом досталось. И черт дернул извиняться, привлекать внимание. Но кто знал? Хотел же лучше… Спасибо Юрке, Валерке: защитили, а то бы хана, заклевали. И Митька удивил… Вот и пойми, кто друг, кто враг?.. А если честно — во многим наши правы. Суетлив, от усердия готов в лепешку разбиться… У них надо учиться.
Да, что можно другим — нельзя мне. Все идет во вред. Даже секретарство!.. Или уж не желать ничего?.. Ни к чему не стремиться?.. Тогда не будет переживаний и разочарований…
Елиферий — бог! Всего на секунду подошел — все и всех на место поставил. Вот бы такого друга иметь — счастье!.. Но он, к сожалению, не хочет. Ясно, ему нужны друзья такие же сильные, как он. Или сильнее. А не такие тюхи, как я…
Ну кто из сильных будет маяться, «раздваиваться», ворошить свое унизительное поведение и поступки? Ругать себя за них, презирать и ненавидеть?! Мысленно злорадствовать над собой: «Так тебе и надо! Лучшего не заслужил, человечишка!..» А что, стоит презирать — раз постоять за себя, защитить не могу!..