— Разворот! — кричу я.
— Разворот! — дублирует борттех.
Командир резко поворачивает штурвал.
Услышав команду, некоторые летчики, отвлекшись от игры, подняли головы, наблюдают за нами. Другие — даже ушами не шевелят.
Один за другим скрупулезно выполняем развороты. Стрелка подходит к цифре 285. Наступает пора последнего, самого ответственного разворота… Чувствую, как опускается левое крыло, а правое поднимается. Сравниваю показания компасов. Несогласованность!
— Увеличить крен! Иначе выскочим правее посадочной!
Борттех неуверенно и негромко дублирует. Самолет медленно выходит из разворота. Так и есть. Проскочили! Привод в стороне.
— Влево пятьдесят!
Пока сманеврировали, приводную прошли сбоку.
— Уходим на второй круг! Курс девяносто!
Мне стыдно штурмана полка, летчиков. Спиной чувствую их осуждающие взгляды: «Эх, блудило! Не смог завести самолет».
Иду к экипажу — надо заставить их энергично выполнять мои команды.
Снова развороты, и опять подходим к последнему. Ну, если и в этот раз не зайдем… тогда хана! Баки пусты, да и запасных аэродромов ни одного. Метелью закрыты.
— Разворот! Так держать! Отлично!
Фу-у-у! Вроде точно вышли на прямую.
— Снижайся! Высота 250! Горизонт!
Стрелка указателя начала описывать дугу. Переключаю радиокомпас на ближний привод.
— Прошли дальнюю! Высота 180!
Гляжу в окошко. Пора бы выйти из облачности, но там — сплошная вата.
— Смотри, куда пошли, — трогает меня штурман.
Перевожу взгляд на указатель, стрелка отклонилась вправо. На миг цепенею, потом кидаюсь к пилотам.
— В чем дело? Куда свернули? 20 вправо! — кричу, врываясь в кабину.
— Гляди! Вон прямо полоса! — показывает рукой правый летчик и подхохатывает скрипуче.
Я вглядываюсь. Сквозь колеблющуюся завесу снега различаю что-то похожее на полосу… Деревенские дома, увязшие в сугробах, вытянулись в две серые линии. У каждого дома тополь. Целая аллея.
— Прекратить снижение! Это же улица! Деревня! Разворот вправо! Там посадочная!..
— Какая деревня?! — возмущается правак. — Ты что, спятил?
Правак упрям и может спорить до хрипоты. Тем более, что всегда твердит: «Я — замкомандира, а штурман — подчиненный!..» Это болезнь праваков.
Высота около сотни метров, нос самолета точно нацелен на верхушки деревьев. Еще немного — врежемся в них.
— Прекратить снижение! — трясу командира. — Это же деревня! Деревня! Неужели не видишь!?.
— Точно, деревня, — переводя дух отзывается командир. Он с силой тянет на себя штурвал и выкручивает вправо.
Натужно ревут моторы. Самолет карабкается вверх. Домишки скрываются в снежной пелене.
— Что теперь? — глядит командир.
— Пойдем на этой высоте, увидим полосу — сядем. Она длинная — два километра — сам знаешь…
Кругом бело. Горизонтальной видимости нет. Густой крупный снег идет. Местность просматривается только под собой. Мы ощупываем взглядом каждую складку ее… Наконец под самолетом замелькало что-то пятнистое, серо-белое, похожее на бок зебры. Полоса?.. Ну да, она! Заснеженная, перехваченная поперечными сугробами-перекатами.
— Бетонка под нами! Разворот влево! Шасси выпустил?..
Командир кивает. Земля стремительно надвигается. Командир круто планирует. Кажется, вот-вот врежемся. В последний миг командир выравнивает самолет и даже немного задирает нос.
Машина, пролетев еще немного, внезапно проваливается, а затем, рассекая снег, мчится по посадочной. Из-под колес брызжут струи. Из-под пола доносится глухой басовитый скрежет, похожий на фыркающий гул. Машина останавливается. Все! Сели! Даже не верится…
Мы оглядываемся, куда рулить? Вперед? Назад? Где рулежные дорожки? Как срулить с бетонки? Стоять на ней нельзя — вдруг заходит на посадку другой самолет. Он врежется в нас…
— Давайте я схожу на разведку? — предлагаю я.
— Иди, — соглашается командир.
В этот момент из-под левой плоскости выныривает грузовик. Останавливается сбоку. Из него выскакивает человек в белом меховом полушубке, в серых валенках. Машет рукой.
— Пошли! — говорит мне командир. — Моторы не выключай! — бросает правому.
Мы выпрыгиваем из самолета.
— Здравствуйте! — приветствует нас офицер. — Я руководитель полетов с ближнего привода. Вы командир?
— Да.
— Давно вас ждем. Поздравляю с благополучной посадкой. Боялись за вас очень!
Он жмет командиру руку, потом мне.
— Что-то я не видел, как вы прошли над нами? И гула не слышал.
— Да-а, сели, в общем, — чуть смутясь, неопределенно отвечает командир.
— Прошу рулить за мной. Мы поедем метрах в пятнадцати, иначе стоянку не найдете…
Минут через двадцать летчики полка покидали самолет.
Мы стояли под крылом и наблюдали, как один за другим с чемоданами, портфелями и планшетами они спускались по лесенке, подходили к нам, крепко жали руки и скрывались в снежной круговерти.
Старший штурман подошел последним. Простившись с командиром, он обнял меня за плечи, отвел в сторону.
— Ну, здравствуй! Я ведь Павел Засыпкин! Слышал о таком?.. Друг твоего отца и дяди Владимира…
Я удивленно гляжу на него.
— Вы — Павел?.. Здравствуйте!
— А ты здорово похож на дядю. Я тебя сразу узнал. Правда, мне подсказали твою фамилию. Еще в полете хотел поговорить с тобой, да уж больно трудным он получился. Не до того было… Дядю-то не забыл?..
— Да вы что! Разве можно?..
— После училища на фронте я попал к нему в полк. Мы вместе летали, вместе воевали. Он был моим начальником — штурманом полка…
Кстати, это он научил меня использовать антенну радиста и выкидывать провод за борт при обледенении…
Мы беседовали минут пять. Договорились встретиться.
Уже отойдя от самолета шагов на десять, Павел остановился, обернулся и крикнул:
— Так держать! Так держать, штурман! Как Владимир!..
2
Я ждал Засыпкина в летной гостинице. Силился его вспомнить, но так и не смог. Зато отчетливо вспомнил рассказы отца о дяде Володе и его друзьях. Про жизнь до войны и после.
В 1936 году мы жили в деревне Ключи, в Никитинской МТС, где папка работал заместителем директора по политчасти. Целыми днями, если не сутками, пропадал он на работе. Такое уж, видно, было тогда время, и, самое главное, такая у него была работа.
Но иногда долгими зимними вечерами, собрав всю семью за столом в кружок, при свете пятилинейной лампы он читал нам вслух газеты. Мы внимательно слушали, но почти ничего не понимали. Запоминались только незнакомые слова: «Испания, Мадрид, Теруэль, Картахена, фашисты, коммунисты, мятежники, республиканцы».
Когда он кончал читать, мама всегда говорила:
— Ну, теперь расскажи по-русски, чё там написано?
И отец начинал пересказывать прочитанное. Раскрыв рты, мы слушали и удивлялись… Оказывается, на Земле живет много разных народов. У каждого народа своя страна. Есть народы сильные, есть слабые. Сильные подчиняют себе слабых и командуют ими, заставляя на себя работать. Поэтому сильные живут богато, хотя и мало работают. А слабые — бедно, хотя трудятся с утра до вечера. Если слабый чем-нибудь не понравится сильному, то сильный может убить его.
В каждой стране, исключая нашу, люди, в свою очередь, тоже делятся на богатых — сильных, господ — и бедных — слабых, подчиненных. Наша страна — Советский Союз — самая справедливая. В ней нет ни бедных, ни богатых. 20 лет назад народ в России восстал, поднялся на борьбу с господами. И впервые в мире уничтожил и выгнал их. За это богатые всех остальных стран ненавидят нашу страну и ждут удобного случая, чтобы напасть на нас и превратить в своих рабов. Поэтому мы должны быть готовыми дать отпор, разгромить и уничтожить их, как в гражданскую войну.
А в Испании — есть такое государство далеко от нас — бедные, как и мы, сбросили власть господ. Поэтому богатые-мятежники во главе с генералом Франко напали на бедных, на республиканцев. Хотят их снова превратить в рабов. И вот там сейчас идет война. Люди убивают друг друга.
От этих слов я испуганно глядел на темневшую неподалеку дверь, темные углы и окна, откуда могли вылезти убийцы, и теснее прижимался к маме, у которой сидел на коленях…
Там же, в Ключиках, я увидел первый в своей жизни кинофильм. И тоже про войну, про Испанию…
В заброшенной, пустовавшей церкви — самом большом здании — собралась вся деревня. Разместились кто как мог. И сидя на скамейках, и стоя у стен. На стене натянули белое полотно. Посредине поставили какой-то аппарат с чудными колесами. Когда закрыли двери, в темноте застрекотало что-то, вспыхнул луч и осветил полотно. По нему задвигались какие-то фигуры. Потом изображение стало четким и было видно людей, как днем на улице.
Показывали огромный город с большими зданиями. На улицах и площадях — черно народу. И вдруг показались бомбовозы. Похожие на коршунов, они закрыли небо. Люди в страхе побежали, падали, вскакивали и снова бежали. От бомбовозов черными репками оторвались бомбы. Одно за другим, будто вздрогнув, большущими скалами начали рушиться многоэтажные дома. Они падали поперек улиц, на другие дома поменьше, давили людей.
Жуть охватила смотревших, в том числе и меня. Как всегда, я жался к матери, закрыв глаза, но все равно хоть краем глаза, да смотрел кино.
Послышались плач, стоны, выкрики. Все были в Испании, в Мадриде, вместе с испанцами переживали боль, горе, страдания…
Весной в посевную и в конце лета в уборочную папка с мамой по неделям жили в поле. Нам часто приходилось домовничать одним. В холодную погоду мы забирались на широкую русскую печь и, положив под головы валенки, рассказывали друг другу сказки и страшные истории. Часто уезжали наши родители в райком партии — на собрания, заседания, бюро, пленумы, конференции, переклички — на сутки-двое в Синарск…
Непонятное было время. В деревне, производившей хлеб, не было и негде было купить его. Отец с матерью всегда привозили хлеба и разной еды. Мы с нетерпением и радостью ждали их приезда, который превращался для нас в праздник.