Но не всегда было так. Однажды ночью я проснулся от лая Шарика — здоровенной овчарки, привезенной еще из Синарска. Он бегал из комнаты в комнату и злобно, угрожающе рычал, порываясь выскочить на улицу.
— Вовка!.. Валька!.. Чё тако? — боязливо проговорил я, расталкивая, спавших по бокам брата и сестру.
— А-а, — спросонья замычал Владимир. — Не знаю…
— Ой! Ой! Ой! — захныкала Валя. — Опять воры лезут?!. И что за напасть така!..
Она была права. Только на моем коротком шестилетнем веку они пытались залезть к нам уже дважды. В прошлом и позапрошлом годах, когда мы жили еще в Синарске. Но все кончалось пока благополучно, благодаря этому же Шарику и маме, которой нет сейчас дома… Проклятые воры! И всегда-то они лезут, когда нет папки. Будто нарочно следят за ним. Уж он бы им показал!.. Отучил воровать-то!..
— Ой! Ей! Ей! — стонала Валя. — Если залезут — убьют нас! Убьют!..
Неистово с рычанием лаяла собака. В комнатах и за окнами густая, как вар, темнотища. В промежутки между взрывами лая из маленькой комнатки, окно которой с одной плохонькой рамой выходит в черемуховый сад, доносится какой-то скрип и срежет.
Я лежал ни жив, ни мертв между братом и сестрой, готовый в любую секунду заорать до беспамятства. Ужас и страх сильнее «испанских» сдавили меня, не давая пошевелиться.
Наш дом стоит на косогоре, на отшибе деревни. К соседям не добежишь. Да и у дверей, может, караулят… Страшно выйти.
— Вовка! Ленька! — шептала Валя. — Айдате в подполье!.. Может, там не найдут и не убьют!..
— И здесь не убьют! — уверенно ответил Вовка. Он тихонько встал с кровати и скрылся на кухне. Потом, сопя, вернулся назад, неся что-то тяжелое.
— Вовка! Вовка! — звеняще шептала Валя. — Чё ты удумал, торопыга, говори!..
— А вот! — шепотком отвечал он. — Топором как трахну! Башку расколю!
— Не ходи туда! Не ходи! Полезем в подполье!?.
— Ну тебя! Лезь сама! — и он на цыпочках, крадучись, пошел в маленькую комнатку.
Тихо ругаясь, встала с кровати Валя.
— Куда ты? — пискнул я.
— Взгляну, чё он делает. Да ухват возьму.
Она тоже скрылась в кухне, потом прокралась в комнатку.
Лежать не было сил. Я встал, с трудом в темноте нашарил штаны и рубаху. Оделся. Прокрался к комнатке, заглянул. Владимир стоял в углу у окна с поднятым над головой топором. Валя — у круглой печки с выставленным вперед ухватом. Шарик, встав лапами на подоконник, оглушительно лаял в окно.
Неожиданно комнату осветили лучи фар. Послышался шум подъехавшей машины. Затрещали кусты. Раздался ружейный выстрел. В ответ защелкали сухие пистолетные. Послышались знакомые голоса.
— Папка приехал! — обрадовалась Валя.
— Мама тоже! — сказал в полный голос Владимир.
— И папка, и мама, — добавил я.
Мы пошли к двери в сенки.
— Вова! Валя! Не бойтесь! Открывайте! — слышалось с улицы. — Это мы!..
Папка вошел в кухню, прихрамывая, опираясь на мамино плечо.
— Не бойтесь! Не бойтесь, детки! — успокаивал он нас. — Мне немного ногу поцарапало.
Он проболел с неделю. Каждый день подолгу беседовал с нами, рассказывал про свое детство, про жизнь до революции, про гражданскую войну в Среднегорье, про своего отца Ивана Григорьевича, который был начальником уездной милиции в 1919 году в городе Угорске.
Мы, затаив дыхание, слушали его рассказы.
— Почему мы так живем? — любил говорить он. — Потому что не все люди одинаково работают. А если будут работать все вместе, да добросовестно, без обмана, без лени, помогая друг другу, да выручая, как родные братья, то жизнь будет совсем другой, для всех счастливой и богатой!.. И будет та жизнь называться коммунизмом…
Особенно запало нам в головы событие, когда папка мальчишкой был мобилизован колчаковцами в обоз, из которого в одну из ночей убежал, уведя с мужиками почти всех лошадей.
— И не страшно тебе было, когда за вами погнались? — спросил Владимир. — Ведь могли догнать и убить?..
Папка улыбнулся.
— А тебе не страшно было стоять с топором у окна?.. И ждать бандита?
— Страшно…
— И мне было страшно. Но не мог же я служить белым, когда отец воевал против них.
— Мы тоже будем тебе помогать, — заверил я.
Осенью 1937 года отца перевели работать снова в Синарск. И наша семья переехала туда.
3
Жара. Темно-голубое небо словно сдавило землю со всех сторон. Ослепительный шар солнца висит на нем, точно прибитый. Ни ветерка.
В дорожной пыли, лежащей толстым слоем, купаются, раскрыв клювики, нахохлившиеся воробьи. Деревья, будто разомлев, не шелохнут ни веткой, ни листиком.
Мы сидим на горячущих каменных плитах террасы. Мы — это я — девятилетний белоголовый пухляк. Мой старший брат Владимир. И приятель брата — смуглолицый, чернявый Пашка Засыпкин.
Вовку знают в городе как отчаянного драчуна с хулиганами. Сам Мишка Мирон — главарь городских ребячьих шаек и главный авторитет среди них называет брата уважительно и ласково Вовочка, а чаще Адмирал.
Я, конечно, безмерно горжусь братом. Но никогда не прошу у него помощи в стычках. Мне стыдно просить его заступиться, хотя большинство мальчишек даже хвастаются своими покровителями и защитниками. Ребята нашего класса с восторгом рассказывали мне про Вовку, его бои и победы, не подозревая, кто он для меня. Был даже случай, когда один мальчишка пригрозил мне Вовкой Ушаковым, который за него «восстает». Однофамильцем считают…
Перед нами на песке играет пацан. Он рыжеволос, конопат и черен от загара. А может, от грязи. В одних трусах, не обращая внимания на нещадно палящее солнце, он поглощен строительством какой-то крепости. Ползает на коленках, сгребает песок. На вид ему лег семь, не больше.
Глядя на него, я тоже начинаю выкладывать на плите «ограду» из камешков. В поисках их спускаюсь по ступенькам, приближаюсь к мальчишке.
— Не бери здесь камни, мои, — недовольно бурчит пацан, повернув голову и меряя меня взглядом.
— Ты их купил, что ли? — возмущаюсь я и, набрав полные горсти, возвращаюсь назад.
— Чё ты его не стукнул? — говорит Пашка. — Дал бы пару раз, пусть не вякает.
— Зачем? — удивляюсь я.
— Ты что, боишься его? — вмешивается брат. — Я слышал — ты никогда не дерешься. Верно?..
Мне стыдно сознаться, я краснею.
— Не-ет, — мотаю головой.
— Ну если нет, так иди и надавай «подсаненку», — подзуживает Пашка.
— Зачем? Он ведь ко мне не лезет?
— Что, дрефишь?.. Не дрефь! Мы поможем, — не унимается Пашка. Видно, ему очень хочется поглядеть на драку.
— Я не дрефю. Из-за чего драться-то? — и, повернувшись к брату: — Ты ведь сам говорил — драться надо тогда, когда обижают слабого или защищаешь его.
— И сейчас это скажу. Но бояться драки не надо.
Я победно гляжу на Пашку. Тот замолкает.
Откровенно говоря, я по-настоящему ни разу не дрался и драка мне противна. С неприязнью смотрю на мальчишку, роющегося в пыли. Черт послал его на мою голову! А он продолжает строить крепость, точно не слышит нас.
Откуда-то из кустов выныривает Гришка Терентьев. Заметив мальчугана, направляется к нему. Гришка синеглаз, широкоплеч. Намного шире меня и ростом выше. Первый забияка в нашем классе. Для него с кем-нибудь подраться — пустяк! Драться он любит и умеет. Когда его ругают за это, он всегда говорит в свое оправдание: «А что, я ему уступать должен? Не уступал и не уступлю!..»
Меня он зовет пренебрежительно «книжка-малышка» и относится с насмешкой. Считает безвредной букашкой.
Лихо насвистывая «Легко на сердце», Гришка останавливается напротив. Из-за густой листвы деревьев нас не видит.
Мальчуган опасливо косится на него, но продолжает свое строительство.
Гришка, прищурив глаз, оглядывает его сооружение и вдруг, громко свистнув, идет по нему, как слон, тяжело топая. Рушит все на своем пути.
— Не надо! Не надо! — взвизгивает пацан. — Зачем сломал?
Он вскакивает и, плача, в отчаянии бросается на Гришку с кулаками.
Ну и ну! Вот так пацан! Крошка, а не боится!
— Ах ты, гнида чумазая! На кого руку поднял?
Гришка размахивает и громко шлепает мальчишку по лицу. Тот, не устояв, падает в песок. Гришка подскакивает к нему и, схватив крепко за уши, поднимает на ноги. Бьет по щекам ладошкой и приговаривает:
— Старших надо уважать! Старших надо уважать!
Мне больно за мальчишку. Я поворачиваюсь к Вовке. С ожиданием гляжу. Неужели не заступится? Ведь слабого бьют!..
Но Вовка сидит, не шелохнется, будто не видит и не слышит ничего. Щелкает семечки да сплевывает шелуху. Что это он? Я не узнаю его. А еще торопыга, защитник слабых…
— Вовка, — не выдерживаю я и укоризненно гляжу на брата. Он, повернувшись, смотрит на меня как-то странно, насмешливо. Небрежно говорит:
— Твой одноклассник. Я с карапетами не дерусь, — и отворачивается.
Вот так здорово? Но я же не умею!..
Словно подслушав мои мысли, добавляет:
— Выручи мальчишку, надо уметь постоять за слабого.
Я растерянно смотрю на него. Легко сказать «выручи». Но как это сделать?.. Гришка силен. А если и мне перепадет, как пацаненку?.. Вот будет позору. Да еще при родном брате. Уж лучше бы не было его. В крайнем случае всегда можно сослаться, что упал. А сейчас, если что — не сошлешься.
Я чувствую, как тело колотит непонятная зудящая дрожь. А кулаки сжимаются сами собой.
— Что, трусишь? — слышится словно издалека Вовкин голос. — Не трусь. Сперва только страшно.
Мальчишка визжит по-поросячьи, точно недорезанный. Гришка его повалил, оседлал, схватил за волосы и тычет лицом в землю, заставляя ее есть.
Гришка такой… Любит поиздеваться. Раз бил меня вичкой с полчаса, не меньше. И все со смешком, с прибауткой, будто шалил дружески. Знал бы кто, как мои пальцы распухли тогда. Точно вареные морковки были. А-а, была не была! Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Налететь внезапно и одним ударом свалить! И хлестать, не давая опомниться. Хоть лежачего не бьют, все равно бить. Он-то бьет пацаненка.