Оставив Вовку с парнями, я иду в глубь леса. На мой взгляд, парк прекрасен. Наконец-то появился он, достойный нашего города, старейшего в Среднегорье. Основанный в 1701 году по указу Петра I Синарский казенный завод лил пушки и ядра для русской армии два столетия.
Окруженный сосновыми и березовыми лесами, прорезанный двумя родниковыми жилами горно-лесистых рек, город расположен на крутых берегах.
На одном из них — знаменитые «три пещеры». Во времена Пугачева атаман Чир прятал свою ватагу в этих пещерах и в соседнем лесном логу, который теперь в память о нем называется Чировым.
…Мы с Вовкой отправились домой, чтобы привести папку с мамой. Обещались прийти, а самих почему-то до сих пор нет.
Во дворе у крыльца встретился отец. Лицо бледное, встревоженное, губы сжаты. Строго, вопросительно взглянул на нас.
— Вы ничего не слышали?..
— Нет, а что?
— Война началась! Германия напала! Только что по радио выступал Молотов!
— Ну! Наконец-то! Теперь мы им дадим! — с восторгом проговорил я и радостно заулыбался, словно услышал счастливейшую новость. — Теперь узнаем, кто сильней, мы или они?..
Из сенок, точно слепая, вышла мама. Одетая в пестрое, нарядное крепдешиновое платье, она тыкалась из стороны в сторону, словно запиналась. Вытирая носовым платком покрасневшие, подпухшие от слез глаза, протяжно говорила:
— Ой, да за что? За что свалилось тако горё на нас!? Зачем они напали? Что плохого мы им сделали?..
Папка тронул ее за локоть.
— Мамочка, иди лучше умойся, да пойдем в парк, а то ведь и не увидим его открытия.
Она отняла платок от глаз, увидела нас.
— Ребята, ведь папку-то обязательно на войну заберут!..
Я продолжал улыбаться. «Ну и что? Вот уж странная мама. Так и должно быть. Было бы несчастьем, если он не попадет туда. Не успеет отличиться. Подумаешь, съездит на несколько месяцев, поколотит фашистов. Разобьет их и вернется героем!.. А то в нашем городе почему-то ни одного героя, ни орденоносца?! Обидно даже!..
— Идите, сынки, в парк, — предложил отец. — Мы вас сейчас догоним.
Весть о войне выстрелом разнеслась по городу. Преобразила людей. Веселых, радостных, приветливых превратила в серьезных, суровых, задумчивых, возмущенных. Царившая в парке и на улицах праздничность, беззаботность сменились тревогой. Исчезли с лиц улыбки. Люди, сбившись в группы, обсуждали последние известия и выступление наркома иностранных дел Молотова. Кто думал, что такой день превратится в горестный?..
Мальчишки стайками, точно воробьи, носились от группы к группе. Прислушивались к разговорам старших и на все лады громкими голосами, размахивая руками, повторяли новости.
Пронесся слух — в летнем театре состоится митинг. Все направились туда. Действительно, там полно было народу. На сцене — стол.
Сдержанный гул, сливавшийся с шумом бора, плыл над толпой.
— …Сейчас, в эти минуты, там, на рубежах, нашей Родины, идут жестокие бои, рвутся бомбы и снаряды, свистят пули и осколки, льется кровь, плачут и умирают дети!..
Дальше я не слышал оратора. Воображение унесло меня далеко. Я видел лавины танков с желтыми крестами, сплошной стеной от края и до края горизонта, двигающихся на нас. Тучи незнакомых самолетов, густые цепи пехоты. Зарева и дым пожаров…
После митинга большинство потянулось к выходу. И только мы продолжали шнырять по парку. Среди нас пронесся слух, будто немецкие диверсанты сегодня утром пытались взорвать железнодорожный мост через Каменку, но были пойманы. Я высказываю сомнение — уж больно далеко от нас Германия.
— Ну и что? Ну и что? — округляя глаза, доказывают мальчишки. — Знашь, как им важно сейчас взорвать все наши мосты? Знашь?!
Один за другим, один другого диковиннее несутся слухи. Наши войска перешли границу и наступают на Варшаву… 1000 тяжелых бомбовозов совершили налет на Берлин и не оставили от него камня на камне… Восстали рабочие Рурской области, узнав о нападении Гитлера на СССР. Только что совершено покушение на Гитлера. В машине, где он ехал, произошел взрыв бомбы, всех убило, а его… неизвестно. И каждый рассказчик уверяет, что это истинная правда, только что передали по радио…
Солнце, пройдя зенит, стало опускаться. Не знаю почему, видно уж так я устроен, но вторая половина дня мне всегда кажется грустной. Насколько утро приятно и радужно, настолько после полудня тоскливо и тягостно. Даже солнечные лучи утром розовые, веселые, а вечером коричневые, наводящие уныние. Хочется, чтобы всегда было солнечное, теплое, летнее утро. А потом уж сразу в положенное время наступала бы ночь, мрак. Или это, может, потому, что тяжело видеть человеку, как умирает что-то. Хотя бы день. Ведь умрет и больше никогда не вернется, не возродится таким, каким он был. Как и человек…
Из парка мы вернулись к вечеру.
Обедали молча, без шуток, без разговоров, словно пришли с похорон. Хотя действительно пришли с них — небывалых, грандиозных. Похоронили мир. Сегодня день раздвоился. И не только по солнцу. Утренняя половина была последними часами и днем мира, счастья, планов, желаний. Вечерняя — первыми часами войны, горя, несчастий…
А какие несчастья ждали нашу семью? Никто, разумеется, не знал. Только лишь представляли и предчувствовали. Конечно, папка с мамой и, может быть, Владимир с Валей. Но только не я…
Вечером пронесся слух. Из военкомата по домам командиров запаса разносят повестки. Началась мобилизация. Значит, и нам вот-вот принесут. Ведь отец — командир роты, старший лейтенант.
Следующим утром я проснулся от негромкого плача. Приподняв голову, увидел маму. Прикрыв глаза ладонью, она плетью опустила правую руку с зажатым между пальцами коричневым квадратиком бумаги.
— Сынок! Папку-то забирают, — сказала она, заметив, что я проснулся. — Повестку-то, оказывается, еще вчера принесли.
Этот день был первым по-настоящему тревожным, как и все последующие дни начала войны. На улицах и площадях угрюмо слушали люди раскатистый, будоражащий душу, торжественно-скорбный голос Левитана, несшийся из громкоговорителей.
«…После ожесточенных боев противник был отбит с большими потерями… На отдельных участках нашей границы, особенно на Юго-Западном направлении, — тут голос диктора приобрел особую радостно-волнующую торжественность, — наши войска отбили разбойничье нападение, вышвырнули гитлеровцев с нашей земли и, перейдя государственную границу, углубились на территорию противника на 10—15 километров!»
Ура-а! Наши наступают! — ликовал я. — Наконец-то началось! Пусть они на тех участках наступают, а мы на этих! Кто быстрей дойдет до столиц?.. Конечно, мы! До Берлина же меньше расстояние, чем до Москвы! Вот интересно, мы захватим Берлин, а они Москву. Что будет тогда? Кто победит?..
Такие мысли, вероятно, бродили не только в моей голове.
«А может, это провокация, а вовсе не война, как провокация япошек самураев в 38—39-м годах?» — бодро высказывались некоторые чудаки-оптимисты, но тут же конфузливо умолкали под укоризненными взглядами окружающих.
Папка пришел с работы в полдень. Забрав повестку, снова ушел на завод, где работал в парткоме.
Утро 24 июня я не забуду никогда. Мы с Владимиром встали рано, но папка с мамой уже были на ногах. Папка в начищенных до блеска хромовых сапогах, в темно-синих галифе, в белой нательной рубашке со вздернутыми до локтей рукавами брился перед настенным зеркалом.
Мама скорбно, по-старушечьи поджав губы, складывала в чемоданчик, лежавший на кровати, немудреные солдатские пожитки.
Завтракали спешно и молча. Так, как никогда прежде. Еще позавчера утром завтрак для нас был праздником, полным удовольствия и надежд. А сегодня, сейчас кусок хлеба не лез в рот. Приходилось его чуть ли не силой запихивать туда. Отхлебывая горячий чай мелкими глотками из блюдец, мы поглядывали на отца. Он пил из стакана, глядел прямо перед собой погруженный в свои думы…
Он первый решительно встал из-за стола, оправил гимнастерку и сломавшимся голосом сказал:
— Ну! Давайте прощаться!
От этих слов мама, словно подрубленная, откинулась вбок и, закрыв ладонями лицо, громко зарыдала.
— Не плачь, мамочка. Иди ко мне, — каким-то чужим голосом говорил отец.
Мама, мотая головой и размазывая по лицу слезы, поднялась со стула. Обняв ее и целуя в щеки, глаза, губы, он прерывисто говорил:
— Береги детей, себя… Жди меня…
Мы стояли вокруг, глядели на отца и моргали полными слез глазами. Потом он обнял Валю, поцеловал несколько раз, погладил по волосам: — Ну вот, Котинька. Никто теперь не назовет тебя так. Ведь я люблю тебя, а ты сердишься. Пока есть возможность, поступай в институт… Повернувшись к Владимиру, крепко прижал к себе, поцеловал в губы, заглянул в глаза:
— Ты старший сын. Если что… ты вместо меня. Заканчивай школу, а там видно будет… Только никуда не торопись.
Наконец, моя очередь:
— Маленький сынок! — Он обхватил мои щеки и, притиснув к себе, покрыл лицо садкими поцелуями. Я ощутил на щеке его слезы. И от этого тоже заревел. Как же так? Мой суровый, малоразговорчивый отец, у которого я ни разу в жизни не видел слез, сейчас плакал.
— Ты мое продолжение. Мое я. Не забывай никогда своего отца! — вздрагивал он, сильно-сильно тиская меня. Уже оторвавшись от меня и, вытирая носовым платком слезы, твердо сказал:
— Довольно реветь. Умойтесь. Чтоб на улице никто не видел слез. Только улыбки!..
Мы вышли из дому. Перегородив тротуар, бодро шагали вниз по Ленинской к военкомату. Впереди отец с матерью. Сзади на шаг мы: Валя, Владимир, я.
Папка, как и подобает командиру Красной Армии, в зеленой гимнастерке с белоснежной полоской свежего подворотничка, подтянутый, стройный, любо посмотреть!
Поглядывая на него, я невольно разбухал от гордости. Да! Именно такие, как он, раздавят фашистов, спасут Россию, родину!..
Прохожие на тротуарах, увидев нас, замедляли шаги. Некоторые останавливались, подолгу глядели вслед.
У белого здания военкомата толпа провожающих. Как же? Ведь командиры запаса самые первые из города уезжали в армию, а может, и сразу на фронт сражаться с фашистами.