Внимательно наблюдая за ним, Марина наполнила тарелки рисом с тушеной капустой, вывалила туда же по две котлеты, запах которых перешибал спиртовой дух.
— Завтра пельмешков сооруди, мать, — распорядился Онищенко, прицельно совмещая свой стаканчик со стаканчиком жены. — Огурчики откроем, помидорчики.
— Закусывай, закусывай.
— Чтобы закусывать, сперва выпить надобно, — резонно возразил Онищенко.
Пока он подносил стопку ко рту, добрая четверть содержимого выплеснулась на его неверную руку, но подобные пустяки не могли остановить бывшего прапорщика. Его локоть по-гусарски выгнулся на уровне груди, мизинец лихо оттопырился, губы вытянулись вперед, спеша соприкоснуться с живительной влагой.
Марина последовала его примеру, не пролив ни капли из своего стаканчика, наполненного не то что до краев, а с выпуклой «горкой».
Муж сделался вялым, оцепенел, уставившись в полную тарелку.
— Больше не пей, — решила Марина. — Утром перегар за версту слышно. Учуют хозяева — попрут.
После выздоровления Давид Семенович Грызлин завел обыкновение кататься по расчищенным дорожкам парка на гнедом жеребце с тонкими перебинтованными ногами. Молодая жена сопровождала его на такой же гнедой кобылке. Врачи порекомендовали ему проводить как можно больше времени на свежем воздухе, а она таскалась за ним, изображая заботу.
«Сука, — беззлобно подумала Марина, наливая себе еще. — Потрахалась на стороне, а теперь заботливую жену из себя корчит. Мне бы так. Хоть какого-нибудь кобеля завалящего».
Не отрывая взгляда от задремавшего супруга, она залила в рот сладковатый, жгучий напиток.
— На сегодня хватит, — решила она, закручивая бутылку.
Онищенко ничего не возразил на это. Посидел-посидел, понурясь, и вдруг упал лицом в котлеты с гарниром.
«Козел», — привычно подумала Марина.
Она хотела встать, чтобы перетащить пьяного мужа на диван, но ноги ее не послушались.
Приподнявшись, она грузно опустилась на место, тараща глаза, норовящие закрыться. Что за наваждение? Это чего же они напились?
Протянутая к бутылке рука упала на стол. Локтю было горячо в раздавленной котлете, но убрать его не было сил. Страшно хрипя, Марина сделала еще одну попытку подняться и опрокинулась навзничь вместе с хлипким табуретом. Так она и осталась лежать, оглашая кухню богатырским храпом.
3
До утра Вадим просидел в комнате с задернутыми шторами. Она служила супругам Онищенко и гостиной, и спальней, а еще там помещалась кошка — вот и всё, что можно сказать об этом жилище. Вторую половину дома занимал сарай, где был свален разный садовый инвентарь.
Вадим наблюдал за этим домом и его обитателями несколько недель. Для этого пришлось вычислить участок ограды, не просматривавшийся видеокамерами, установленными по периметру.
Дважды попытки забраться на территорию заканчивались прибытием патрульной машины с охранниками. Вадим сам не светился, нанимал пьянчуг из соседнего села, подбивая их вынести то газонокосилку, то моток медного кабеля. Их ловили, били, допрашивали, но что они могли рассказать? Хотели на бутылку заработать — вот и вся исповедь.
Третья вылазка увенчалась успехом. Вадим получил совершенно не нужный ему водяной насос, рассчитался и продолжил разведку самостоятельно.
Отыскав лазейку в линии обороны противника, он свел знакомство с садовником Онищенко, вошел к нему в доверие, дал денег и бутылку рома с растворенным в нем димедролом. Оставалось надеяться, что супруги не гипертоники и очухаются часиков так через двенадцать. К тому времени Вадим будет далеко.
Или его совсем не будет.
Отрезок жизни между тем мгновением, когда он узнал о гибели дочери, и до настоящего дня вспоминать не хотелось. Вообще не хотелось вспоминать ничего и никого, кроме Лилечки. Этим Вадим и занимался, когда ему было особенно плохо. Когда по лесу скитался, пока не набрел на землянку беглого зэка. Когда с гангреной валялся и руку ему без наркоза резали. Когда думал о брошенных родителях.
Теперь всё это осталось позади. А впереди — только одно.
Дождавшись рассвета, Вадим достал из сумки обрез и долго тренировался управляться с ним одной рукой. Он занимался этим чуть ли не каждый день на протяжении последнего месяца, так что получалось ловко — хоть кино снимай. В жанре вестерн.
В принципе, можно было научиться класть полноценный карабин на протез правой руки, однако зачем таскать такую тяжесть, когда со спиленным стволом легче? Дальнобойность оружия значения не имела. Только разброс картечи.
В половине девятого Вадим проверил, крепко ли спят супруги, натянул вязаный колпак садовника, его зеленый бушлат с меховым воротником и покинул дом.
4
Матильда под Ксюшей шалила, взбрыкивала, угрожающе скалилась, норовила проскакать под низкими ветками. Приходилось напоминать ей о повиновении натянутыми удилами и шпорами. Ненадолго кобылица усмирялась, а потом снова принималась за свои фокусы.
— Может, хватит на сегодня? — спросила Ксюша, трясясь в седле.
— Поглядим, как дела на лесоповале, и повернем, — пообещал Давид.
Он был обращен к жене парализованной половиной лица, поэтому казалось, будто он разговаривает, не разжимая губ.
— Весь зад отбила, — пожаловалась Ксюша. — Синяки будут.
«Только кто теперь увидит», — подумала она и почему-то вспомнила Вадима.
«Поезжай туда, где я тебя не найду», — сказал он, а Ксюша не послушалась.
Она часто его не слушалась, а потом жалела.
Возле деревьев виднелась фигура садовника — сам объемистый и зеленый, а голова маленькая, черная. Жужжала пила. Между поваленными стволами белели клаптики талого снега.
Ксюша смотрела туда и думала, что если бы ей пришлось сейчас умереть, то это было бы последним, что она увидела. Унылый, грязный фрагмент мира. И неважно, что на ней дорогущая шубка, лосины и сапоги. Она — часть этого неприглядного пейзажа.
— Я хочу домой, — сказала она, натягивая поводья.
— Не капризничай, — процедил Давид, нелепый в своем жокейском картузе поверх отросших седых патлов. — Мы не одни, сколько раз тебе напоминать?
Он имел в виду молодого охранника, следующего в десяти метрах позади них на бесшумном электромобиле.
Лошади, сочно шлепая копытами по раскисшей грязи, приблизились к садовнику, положившему бензопилу на землю и склонившемуся над ней.
— Ну как дела, Онищенко? — громко спросил Давид, придерживая жеребца. — Управишься к весне?
Онищенко выпрямился и развернулся, только это оказался никакой не Онищенко, а Вадим.
Ничего не говоря и держа обрез в одной руке, он открыл огонь, начав с охранника, потом переведя ствол на лошадей. Должно быть, оружие было автоматическое, скорострельное и многозарядное, потому что выстрелы следовали один за другим — оглушительные, хлесткие, раскатистые — ба-ах-х… ба-ах-х… ба-ах-х…
Миледи понесла, но сделав два прыжка, кувыркнулась через голову, подмяв под себя Ксюшу. Подняв голову на тонкой шее, она дрожала, глядя на приближающегося Вадима.
— Не надо, прошу, — послышался голос Давида, скрытого от Ксюши лошадиным крупом.
Вадим приподнял обрез и выстрелил. Больше Давид ни о чем не просил.
Ксюша задергалась, силясь вытащить ногу из-под кобылы, а потом решила лежать неподвижно.
Вадим навис над ней, дыша паром.
— Я предупреждал, — сказал он.
— Я знала, что ты придешь однажды, — сказала Ксюша. — Я ждала. Убей меня. Я не хочу жить.
— Тяжело? — спросил Вадим.
— Очень, — ответила она. — Я больше не могу.
— Тогда живи дальше, — сказал он.
— Прошу тебя!
— Нет.
Отведя ствол, всё это время глядевший ей в лицо, Вадим отошел и вскоре снова скрылся за лошадью. Раздались выстрелы — частые, разные, со всех сторон. А ответных выстрелов из карабина Ксюша так и не услышала.
Плача, она всё дергала и дергала застрявшую ногу, но выбраться самостоятельно не могла. Кто ей теперь поможет? Того единственного мужчины, на которого она всегда могла положиться по-настоящему, больше не было рядом.
Нигде не было.
Обессилев от рыданий, Ксюша уронила голову на землю и стала смотреть в небо над собой. Оно было серым и непроницаемым.