В магазине и комнатах горят бензино-калильные лампы, слегка шипят и разливают мягкий белый свет, которого мы давно не видели. Мы совсем приходим в себя, бреемся, моемся, садимся за стол. Брат маршала Ломен, представитель Соединенных Штатов на Аляске, поднимает бокал с водой, в которой плавает кусок льда, и начинает приветственную речь. Наступает очередь знакомиться с американским «сухим законом»[8] и американской любезностью. Мэр преподносит мне ключ от своей квартиры и кусок оболочки от дирижабля Амундсена, говорит, что я снова после Беринга открываю Аляску, в еще иного любезных слов, от которых даже становится неловко.
Нахождение советскими летчиками Эйелсона и Борланда произвело большое впечатление в Соединенных Штатах. Это впечатление было особенно сильно в тех местах, где Эйелсона знали лично, где он работал и откуда начал свой смелый полет через Северо-полярное море. Этим местом была Аляска. И, надо сказать откровенно, прием, оказанный нам на Аляске, был чрезвычайно теплым и сердечным.
После обеда, послушав некоторое время граммофонную музыку, вся летная группа перебралась во второй этаж дома, в гостиницу, и расположилась на ночлег.
Такого сна и в такой обстановке мы давно не испытывали: канадцы, американцы и большевики всхрапнули на славу и проснулись только лишь к 12 часам следующего дня. Была пурга, с радио принесли «утешительную» телеграмму, что полеты невозможны, и капитан Рид снова стал ругать теперь уже не «Сиберию», а эту «чертову Аляску».
С м. Северного я вылетел 4 марта и в тот же день к вечеру прилетел в Теллор. Расписываясь в книге прибывающих в гостиницу, я поставил 4 марта. Мистер Варрен вежливо предупредил меня, что я ошибся и что сегодня 3 марта. Я настаивал на своем числе, он упирал на свое. Дело в том, что, вылетев 4 марта, я прилетел в Америку 3 марта[9], и даже теперь не знаю, какого же числа в 14 час. 20 мин. я пролетел разграничительную границу обоих государств и границу, где меняется число месяца.
Следующий день мы провели за осмотром Теллора, городской радиостанции и магазинов. Очень интересна работа и структура радиостанции. Станция входит на правах добровольного члена в «Сигнал корпус армии». Она состоит из четырех комнат и обслуживается одним человеком, который третий год живет на Аляске. Две комнаты занимает радист: в одной помешается мотор и батарея аккумуляторов и одна занята приборами самой станции.
Радист надел наушники, повертел рычаги, постукал ключом и через 3 минуты сообщил, что везде по пути, в Нооме, Нулато, Руби и Фербенксе, мятель, мороз, что ожидается несомненное улучшение погоды, хотя с понижением температуры. Все было проделано без бланков и записей, очень быстро и бесплатно.
5 марта мы вылетели с Ионгом из Теллора через Нооме и Нулато в Руби на Юконе. Стоял ветреный хмурый день, по низу неслась передувка снега, в воздухе болтало, но теперь мы знали, что впереди чистое небо и улучшение погоды: на Аляску надвигался антициклон. В Нооме сесть не представилось возможным, аэродром был весь в застругах с «трамплинами». Любезность Ломана, укатавшего аэродром тракторами, пропала даром. Сделав пару приветственных виражей над городом, я взял курс строго на восток, перелетел залив Нортон-бэй и стал переваливать через водораздельный хребет между морем и Юконом.
В районе города Ноом, богатейшего золотоносного района, местность была заселенной. Дальше пошло снова безлюдье, белая равнина, и только за Нортон-бэй зачернела пятнами тайга, сперва редкая, прерываемая снежными полянами, а затем все гуще и чернее. За горами у Нулато по тайге поползла широкая белая лента, изгибаясь вправо и влево, разрываясь островами на фарватер и притоки. Это тянулся замерзший Юкон. Мой самолет летал в свое время над богатейшим советским золотоносным районом — Алданом. Теперь он над «золотым запасом» Аляски, над Юконом — литературной родиной Джека Лондона.
По Юкону тянется узкая дорожка для собачьих нарт, на берегу стоят красные здания телеграфа, начинают попадаться селения и прииски. Вот на левом высокой берегу вырисовался Руби — конец нашего сегодняшнего полета. На ровном без торосов льду, покрытом снегом, наставлены елочки, ограничивающие аэродром. Самолет мягко плюхается в пушистый снег, подруливает к берегу и останавливается. Рид и Гильом любезно помогают нам заправить машину бензином. Фарих подвертывает помпу. «Лэди»[10] Руби лезут на крыло в своих красивых индейских мокасинах[11], усаживают в середину «командора Слипенева» и мы все снимаемся.
Нам отвели помещение, где мы разделись, пообедали и затем расположились на ночлег в гостинице на почте. Внизу собрались все жители местечка. Мы окунулись в столь известную читателю обстановку Джека Лондона. Все разговоры вертелись вокруг темы, сколько золота дают 100 футов породы. Было несколько лиц, говорящих по-русски, — потомков старых русских аляскинцев[12]. Пришло и несколько индейцев, «настоящих» северо-американских индейцев. «Настоящие» индейцы были в костюмах и галстухах и тоже разговаривали про золото. Все интересовались «русским» самолетом, удивлялись тону, «что они у нас имеются», выявили очень и очень отдаленное представление о нашей стране и спросили, мой ли это самолет или я только на нем работаю пилотом. Я через переводчика кое-как об’яснил структуру «Добролета». Все удовлетворились и решали, что самолет принадлежат частному акционерному обществу. Из всего того я сделал только ясный вывод, что меня не совсем поняли. Вечером пришла телеграмма из Фербенкса. Наш прилет будет ожидаться к 3 часам дня. Почувствовалось, что завтра будет генеральный день.
Американцы заявили, что Фербенкс, правда, еще не Америка, но что его уже стоит посмотреть. Во всяком случае там мы не будем ходить пешком, так как жителей в Фербенксе летом 5 тысяч человек, а зимой тысяча, но автомобилей круглый год тысяча штук.
Низко над Юконом, на высоте не более 100 метров, несутся три самолета. В середине американец Ионг с Кроссэном, слева Гильом и канадец Рид и справа я. Жители закидывают вверх головы и, повидимому, с удивлением рассматривают знаки на крыльях «Юнкерса». Телеграф уже разнес по всему Юкону весть, что летчики Эйелсон и Борланд совершают свой последний воздушный путь и что «серебряная» машина с непонятными знаками — из далекой суровой страны, из «Сиберии». У города Танана попадаем в полосу мятели, пробиваемся и выходим к железнодорожному мосту. Под крылом железная дорога, идущая в Фербенкс. Но нужны больше компас и курсы. Вдали сияет правильно распланированный город, минуты становятся длиннее. Убираем газ, самолеты снижаются, я уступаю право сесть первым… летчику Эйелсону.
Тт. Слепнев (слева), Фарих (посредине) и американский летчик Ионг.
Самолет Ионга, самолет Гильома и мой самолет — на аэродроме. Крик толпы и приспущенные флаги на зданиях. Я вылезаю из кабинки. Директор «Аласка-Эйрвэйс» распоряжается закреплением самолетов, кто-то на русском языке представляет меня мэру города Де-Ляверну, жене Борланда и отцу Эйелсона.
Я обращаюсь к ним с такими словами:
— Лэди и сэр, личное горе не могут заглушить официальные речи и соболезнования. Я, как собрат по работе погибших летчиков, знаю, что самую тяжелую утрату понесли вы, жена и отец, и слова мало тут чем помогут. Помните только всегда, что ваш муж и сын погибли на посту преодоления беспредельных просторов Арктики, погибли, борясь до последней секунды со стихией. Разрешите вручить вам этот штурвал, как постоянное напоминание, что по героям не плачут и, пожалуйста, не благодарите меня. Советский народ послал меня, как рядового собрата, выполнить это дело, и я только могу скорбеть, что привез вам не ваших людей, а их трупы.
В ответ слезы жены и детей, слышны сдерживаемые слезы отца, похлопывание по плечу и «гут мен, командор»[13].
В далекой Америке, в штате Дакота, старик Эйелсон только теперь перестал отвечать невпопад на вопросы. Эйелсон снова стал ездить в свое бюро, совещаться с директорами и снова интересоваться курсами и проклятым вопросом кризиса, подорвавшего теорию американского «процветании». Старик уже ничего не ждет — его гордости, знаменитого летчика Эйелсона, нет в живых. Я помню, как на траурном ужине типичный американский голос с металлической ноткой, в которой чувствовалась присущая странам капитализма большая власть больших денег, сказал:
— Сэр, я не знаю нашей страны… и приеду ее посмотреть. Я прошу, чтобы на гроб моего сына имеете с канадским и американским флагами был возложен и ваш флаг.
Этот флаг, откровенно говоря, принес мне массу хлопот. Во первых, флаг на нашем самолете был очень грязный и старый. Пришлось заказать новый, а во-вторых, выплыл вопрос дипломатический: возлагать флаг или нет? Запросил по телеграфу свое начальство, флаг в кармане, идет панихида, сижу в первом ряду с отцом и вдовой, на гробу лежат американский и английский флаги. Панихида приближается к концу. Подходит распорядитель церемонии и очень тонко и вежливо осведомляется, когда я буду возлагать флаг. Хватаюсь за последнюю оттяжку и об’ясняю, что по нашим законам нельзя возлагать флаг в церкви. Все удовлетворены и очень извиняются. Оба гроба переносятся в клуб. Телеграммы нет, решаюсь возложить флаг — иначе уже становится неудобно. Подходим с Фарихом к гробам, возлагаю флаг на оба гроба… и воинский караул отдает салют советскому флагу.
Положение спасено. Все довольны.
Мы пробыли несколько дней и Фербенксе и затем всей экспедицией, погрузив покойных в вагон, отправились в путь по Аляске в город Сьюард, где пересели на пароход. В городе Джуно я выл принят губернатором Аляски Джо Парксом, который вручил мне очень лестное письмо и свой портрет. Затем, отдав последний долг Эйелсону и Борланду в Ситтле, мы там же погрузили свой самолет на советский пароход и через Калифорнию направились домой. В Сан-Франциско и на Гавайских островах американская общественность устроила нам очень сердечный прием, с нескончаемыми благодарностями.