- Придет русска полковник. Посмотрет кругом и пойдет прямо ко мне.
- А как он догадался? - пошутил кто-то из сокамерников: дескать, трудно было найти каракалпака среди американцев. Но Джумагали остался невозмутим.
- Не знаю, - подумав, сказал он. И продолжал: - Полковник спросит: "Родная поедем?" - "Поедем! - я ему сказал. - А что мне там будет?"
Обычно в таких случаях офицеры репатриантских групп отвечали восторженно: "Да не беспокойся. Что б там ни было, Родина - мать, Родина простит". Этот ответил честно:
- Я ведь не знаю, что ты натворил, в зависимости от этого и будет.
- Хорошо, - сказал Джумагали и решил, что обманет.
И вот через несколько дней после этого:
- Придет американ солдат, посмотрет часи, сказат "О'кей"", и мы пошли.
Пошли они на вокзал. По дороге все встречные, завидя эскорт, кричали: "Джапон! Джапон!", а Джумагали безуспешно вразумлял их: "Я не джапон, я - каракалпак!", но они его плохо понимали - они ведь воевали с Японией, а не с Каракалпакией. На вокзале он впервые заволновался. Как бы то ни было, он до сих пор всегда путешествовал организованным порядком - при кухне, а тут один солдат с винтовкой и часами - кто кормить будет? И он стал объяснять солдату - словами и жестами: "Кушать хочу! Ку-шать!"
- О, о'кей! - засмеялся солдат и завел Джумагали в привокзальный ресторан, где и накормил. Проблемы не оказалось.
Потом была пересадка, и они перешли на другой вокзал. И на этом вокзале произошло нечто, поразившее его на всю жизнь. На вокзале этом он был сразу окружен толпой невероятных людей. Рассказывал он об этом так:
- Смотрю - муж... жена... Девичка... Много-много, шорный-шорный... Рук шорный, ног шорный, лисо шорный - только зуб белый... Ей-богу!
- Ну врешь, таких не бывает, - подначивает его кто-то.
- Нет! Бывает! - восклицает он страстно. - Я сам думал: не бывает. Бывает! Я видел! А говорят: я шорный! Нет! (С удовлетворением.) Я не шорный - он шорный!
Видимо, это было на Юге, где тогда еще была сегрегация, и солдат привел его в отделение для цветных. Они окружили его плотной толпой и тоже кричали: "Джапон! Джапон!", и Джумагали так же отвечал им: "Я не джапон, я - каракалпак!" Кто-то сунул ему под нос ученическую тетрадь, с контурами карты мира на обложке, чтоб он показал, где живут каракалпаки, и он ткнул куда-то пальцем. Возможно, в Тихий океан, возможно, в Атлантический - он их не различал.
Наконец прибыли они в город Девис, на Тихоокеанском побережье, и здесь солдат сдал Джумагали в советскую репатриантскую роту. Джумагали, пересекший до этого Европу и Атлантику, двигаясь все так же "вперед на Запад!", пересек теперь и Американский континент. И вышел к Тихому океану, как некогда русские землепроходцы, - только с другой стороны и в другом месте.
Порядки в советской роте были самые либеральные: как бы и не советские. Репатрианты в ожидании отправки работали грузчиками в порту, зарабатывали доллары, и никто их валютные заработки не контролировал. И вообще - когда хочешь, уходи, когда хочешь, приходи, с кем хочешь, встречайся... Держали фасон перед американцами.
И показания с репатриантов снимали либерально: мели Емеля - твоя неделя. И Джумагали поведал властям предержащим свою нехитрую биографию, согласно которой он, Джумагали Аликеев, попав в плен и оказавшись в лагере военнопленных, вступил в антифашистскую организацию. За что потом сидел в концлагере, откуда был освобожден и вывезен американцами. Теперь он рвется на родину. Он эту биографию не выдумал, просто это была биография другого человека, с которым он где-то случайно пересекся, а память у него была острой, девственной, незамутненной. Не знаю, поверили ли ему, но - не возражали.
Наконец настал день - по роте разнесся слух (передаю его в изложении Джумагали):
- Ребята, трать все деньга - едем родная.
Джумагали накупил на всю свою валюту шоколаду и сигарет. Для торговли. И на следующий день на пароходе "Петропавловск" (кажется, я точно запомнил название) отбыл на родину - держа курс опять-таки на Запад.
Опять "был бода, бода", опять - "каш-каш", но на этот раз не было американского доктора, и порошков ему никаких никто не дал: "свои" точно знали, что он не барин - и так доедет. И Джумагали благополучно протошнило от порта Девиса в Орегоне до порта Александровск - на Сахалине.
На Сахалине в его девственную душу вкрались первые подозрения - не выпускали на берег. Но все равно у него остались какие-то впечатления о сахалинской жизни:
- На Сакалин мужик на собак как на ишак дрова возит.- Или: - На Сакалин мужик, когда дождь нет, плячет.
На Сахалине же он встретил земляка и приятеля, который всю войну прослужил здесь и этого пути не проделал. Тот дал домой лаконичную телеграмму почти эпической тональности: "Джумагали едет". Но Джумагали еще месяц проторчал на пароходе в порту Александровск. Но прошло и это. И вот он прибыл во Владивосток. Когда он рассказывает об этом, глаза его округляются. Встреча была и впрямь приготовлена торжественная.
- Смотрю - собак, пулемет, энкавэдэ - много-много. Плохо!
Как только пароход пристал, все это сразу же ринулось: "Давай-давай!", "Скорей-скорей!", "Быстро!" По-видимому, и без просвещающих подзатыльников тоже не обошлось, чтоб быстрей акклиматизировались кто родину забыл. Но он не был обескуражен.
Потом репатриантов посадили в пассажирский - правда, местный - поезд и опять повезли в неизвестном направлении. Но он сунул проводнице плитку - АМЕРИКАНСКОГО! (в 1945-1946 годах) шоколада, и она выдала ему государственную тайну - их везут в город Сучан, на угольные шахты, в проверочные лагеря.
В Сучане его сначала определили на подземные работы, и одну упряжку Джумагали отработал под землей. Там ему очень не понравилось, но он быстро разобрался в обстановке и, сунув кому надо сколько надо, стал трудиться на поверхности. Не думаю, чтоб слишком прилежно. Прилежно он занялся коммерческими операциями. Привезенные им шоколад и сигареты были неплохим начальным капиталом, он обернулся много раз. Джумагали богател. А на допросах он держался той же концлагерной версии. В конце концов его освободили из лагеря, но без права выезда из города Сучана. А он хотел выехать - домой. И каким-то образом (каким, не знаю) он купил в военкомате "у русска майор Федотов" демобилизационные документы на чужое имя и все же отбыл на родину - по Великому сибирскому пути продолжил свое начатое в 1941-м движение на Запад.
Ехал он правильно. Вышел в Новосибирске, где осмотрел вокзал и остался им доволен ("хороший вокзал"), закомпостировал литер и отправился по Турксибу в Ташкент, оттуда в Чарджоу и наконец прибыл домой. Недобровольное кругосветное путешествие было завершено. На Запад он уезжал из дома и теперь с Востока возвращался домой. Впрочем, сам Джумагали, конечно, слышал не раз такое определение своих странствий, но это было для него абстракцией, он-то двигался только вперед.
И вот наконец он дома, и дома радость. Демобилизованный воин, доблестный защитник родины вернулся под сень родных пенатов. Его чествуют, зовут работать в райком комсомола, в райком партии, а он сидит и не знает, что делать. Документы на чужое имя дома не покажешь, он их и сжег, а своих у него нет. Впрочем, в тех местах можно было подолгу жить и без документов, и без должности. Но тут его стали тягать в город Нукус, на допросы. Оказалось, что МГБ вышло на его шатильонских соратников, а уж через них на него. Некоторое время его вызывали, допрашивали и отпускали. Но однажды вызвали, допросили и спросили:
- У тебя есть где переночевать в Нукусе?
- Есть, - ответил Джумагали.
- Тогда переночуй и приходи в девять утра.
Он пришел - его в машину, на аэродром и в самолет. Так каракалпакский Магеллан узнал еще одну стихию - воздух. В Ташкент прилетели к вечеру, рабочий день в МГБ кончался, нужные люди ушли, и сопровождающие опять спросили:
- У тебя есть где переночевать в Ташкенте? (Он опять ответил: "Есть"). Ну тогда приходи к этому входу завтра в девять утра.
И он пришел. И тут же был препровожден в кабинет министра Госбезопасности Узбекистана - кажется, им был тогда генерал майор Цанава, - где его встретили как родного. Разговаривали ласково, официантки с кружевами на рукавах приносили ему котлеты с жареной картошкой, и за отеческой беседой он подписывал все, что ему давали. Три ночи он спал на диване в кабинете министра, но потом, когда он подписал на себя достаточно, его перевели во внутреннюю тюрьму. Но и там просидел он недолго, ибо важным политическим преступником интересовалась Москва (потому здесь им занимался сам министр). И в один прекрасный день он в отдельном купе вагонзака выехал в Москву. Вагонзак, как всегда, был переполнен, а этот собеседник министра прохлаждался один в целом купе. Так он и прибыл в Москву (где я и имел удовольствие с ним общаться).
Безусловно, теперь Джумагали предстоял путь на Восток, но сидел он уже года полтора, а конца делу не было видно. Похоже, все его соратники, как и он, подписывали в разных городах все, что им давали, но все не сходилось - не было централизованного сценария. Видимо, в Москве пытались теперь все свести в одно, но работа, несмотря на податливость материала, затягивалась. Закончить эту историю я хочу кратким диалогом, которым, собственно, и завершилась "исповедь" Джумагали в камере.
- Слушай, Джумагали, - спросил Николай Сергеевич Соколов, - как ты думаешь - сколько тебе дадут за все твои художества?
- Пять, - не колеблясь, ответил Джумагали, но, видя полную неудовлетворенность аудитории, пошел на уступки: - Ну, босемь!
- Дурак, - сказал Соколов, - дадут тебе десять, так беги не оглядывайся. Чтоб не добавили.
- А что я сдэлил?!
- Как! Ты же против Родины воевал (это я тогдашний с тогдашним пылом).
- Нет, я родная не боебал! Я боебал мерикано-глийски перализм, - произносит он, победно на нас глядя.
Но Соколова это не берет.
- Это ты брось! - говорит он. - Они империалисты, но тогда они были нашими союзниками, а ты надел форму врага.