Но сегодня впервые за все это время я начинаю отвечать на их вопросы не без надежды, потому что мне будто бы снова захотелось в драку. Долгие недели здесь, возможно, приобретают смысл.
Правильным вопросом было бы: что ты помнишь о Брайтон-Бич, Мона? Но я справилась сама.
Оказалось, что у меня есть воспоминания. И, наверное, их было больше. Я даже точно уверена, что их было настолько много, что люди называют себя в таких случаях счастливыми.
Мне нужно все это вспомнить.
Мне нужно проснуться.
На самом деле я ведь всегда ненавидела Брайтон-Бич. Ненавидела больше всего потому, что это место, где никогда, ни на одну минуту, никому, никому никогда не удавалось там остаться одному. Потому что тебя всегда сопровождают люди и шум. Потому что грохочущий над твоей головой рев поездов метро, которые всегда проезжают мимо, – это главная отличительная черта ландшафта Брайтон-Бич, это навсегда знак того, что поезда проезжают мимо, унося с собой скорость и будущее и оставляя тебе только тусклые улицы, в которые вписаны тоска и незаметное для себя стремление всегда смотреть назад, а не вперед. Это я уже сказала? Сколько раз сказала?
Потому что шум поездов никогда не оставляет в голове тишины, в которой рождаются дикие, дерзкие замыслы. Потому что жить так нельзя.
И даже если не шум, остаются люди. Они твое всё. Они твой город в городе. Они твоя страна в стране. Они твое прошлое, которого ты не знаешь. Они всё то, чем ты мог не стать, но все равно остаешься. Они твоя сеть и надежность, твое удобство, твои связи с самого детства, твои друзья и твои злейшие враги. Ты никогда не будешь частью их, но тебе придется казаться, а каждый раз, когда ты будешь терпеть поражение, ты будешь искать там дом и не находить, потому что ты никогда не была своей. Нет ничего хуже, чем быть частью эмиграции. И ничего жальче, чем даже ею не быть.
И поэтому нельзя никогда ждать приглашений. Нельзя никогда давать другим решать за тебя. Я вспомнила это, я узнала это еще тогда, когда мне было четырнадцать. Ты не зависишь от других людей, ты всегда делаешь то, что ты хочешь. Ты всегда принимаешь на себя ответственность. Ты теряешь, находишь, неважно: ты выбираешь.
Ты будешь выбирать, где тебе быть.
Ты можешь быть с теми, с кем решила. Ты можешь остаться на Брайтон-Бич. Ты можешь сбежать на Манхеттен. Ты можешь собраться с силами и пойти дальше. Ты только не можешь разрешить себе и другим думать, что это они. Это не они, это только ты. Что бы ни случилось, ты.
Ты просто продолжаешь идти.
Правильным вопросом было бы: что ты помнишь о Брайтон-Бич, Мона? Но я справилась сама.
Долгие недели здесь как будто приобретают смысл.
Я уже бывала здесь и там, я смогу вернуться назад.
Страна Аэрофлот
Перелет из Бостона в Москву, аэропорт Домодедово, с пересадкой в Лондон-Хитроу занимает приблизительно пятнадцать часов. Не очень понятно, что происходит с человеком за эти пятнадцать часов и в какой точке времени начинаются перемены. Ясно мне было только одно: если ты отправляешься в эту дорогу, чтобы что-то изменить, изменить всё, – то, похоже, такое действительно случается. Случается, что в самолет сядет один человек, а по пути – непонятно где: может быть, в Лондоне, на пересадке; или когда пилот объявит, что через двадцать минут самолет совершит посадку в аэропорту Домодедово города Москвы; а может, в тот самый момент, когда ты проходишь паспортный контроль в Бостоне и забираешь обратно свою синюю книжечку со старым фото и новенькой российской визой, – ты внезапно превращаешься в кого-то другого. Поэтому когда в зоне прилета в Домодедово на меня налетела и крепко обняла худая, острая, точеная женщина с сухими руками и подбородком, неуловимо похожая на мою маму, но как будто строже, резче и суровее, – я была совершенно ошарашена. Не ею – но тем, что девушка, которую она обнимала, внезапно была не похожа на Мону Лемецкую. Во всяком случае, вчерашнюю Мону Лемецкую, сдержанную и напряженную как стальная пружина и потерянную в отметках минут на циферблате часов.
Нет, вовсе нет, не суровее, первый взгляд обманчив, – было что-то одинаково мягкое и нежное в том, как меня обнимала мама, и в том, как эта новая, пока еще не знакомая женщина, сжав мои плечи, разглядывала меня, в то время как с обеих сторон, отталкивая и передвигая нас то влево, то вправо, а то и вовсе оттеснив к колонне, разливалась толпа людей, которые встречались заново, в первый раз, в сотый раз, ждали и дожидались или нет, и тогда одиноко уходили в стеклянные двери.
– Мона, Мона, Мона, – приговаривала тетя Соня, улыбаясь неожиданной улыбкой на этом строгом лице, – так вот ты какая стала.
И хотя мы виделись в последний раз лет десять назад (она приезжала еще до переезда родителей в Белмонт, когда мы жили на Брайтон-Бич) – и, наверное, я уже была более-менее такая же, как сейчас; и хотя мы разговаривали по скайпу (скорее родители, но и я мелькала в веб-камере) несколько раз в год, по семейным праздникам, – я понимала, о чем она говорит.
Все страшные воспоминания последних месяцев сейчас казались потускневшими и неживыми. Хотя еще по дороге в аэропорт Логан, да что там – еще на посадке, еще до того, как я закрыла глаза в самолете, – я была беспокойна, и сомнения, ожидание будущего, опасения, что поездка не поможет, и волнение перед встречей с этой женщиной и всеми, кто вместе с ней придет в мою жизнь совсем скоро, разъедали меня. Что случается с человеком, когда он переезжает с места на место? Почему уезжает один человек, а приезжает совсем другой? Всё, что было моей ежедневной жизнью в эти несколько месяцев, сейчас осталось там, откуда я уехала. Пространство мира оказалось свободным для новых впечатлений.
Билету на рейс авиакомпании «Аэрофлот» предшествовали несколько решений, одно неприятнее и важнее другого. Cледовало признать: да, я была больна. Следовало – но было не так-то просто. У меня не было дел, не осталось планов и работы, но все еще было достаточно силы воли, чтобы заставлять себя не думать о том, что произойдет дальше. Я тушила эти мысли, как сигареты, одну за другой, стоило в голове загореться хоть одной искре того, что раньше стало бы планами, а теперь – было временно недоступно. Так я себе говорила – что это было временно, что с этим можно справиться, что ничего на самом деле не окончено. Поэтому двадцать восьмое марта, когда я собрала на листе выписки подписи своего врача, дежурной медсестры, психотерапевта и агента социальной помощи, сложила в сумку все, что у меня было, и вышла из больницы, – было для меня праздником, о котором я никому бы не стала рассказывать, но который теперь значил больше, чем все, что было важно и чем я гордилась когда-то раньше, в той жизни, где гордиться нужно было тем, что происходит с тобой, а не у тебя в голове. Я смогла выбраться отсюда во второй раз и собиралась никогда не возвращаться в третий. Так что я доехала на метро до станции «Пенсильвания», села на автобус и приехала в Бостон. Потом снова села на автобус и приехала в Белмонт; дошла пешком от остановки до крыльца и сказала, когда дверь открылась: мама, привет, я приехала домой.
Вопрос стоял так: да, следовало признать, что я больна, следовало научиться с этим жить и больше всего следовало научиться имитировать эту жизнь так, чтобы никто и подумать не мог, что… И поэтому в ближайшее время нужно было заставить себя не думать о будущем, не думать ни о чем, что случится дальше, чем через две недели, и твердо верить в то, что это временный отдых, а потом все вернется само собой, и я вернусь в жизнь самой собой.
Не думать ни о чем было несложно – потому что думать в принципе было больно. Все мысли представлялись размытыми, как будто у меня было плохое зрение и я все никак не могла их разглядеть. Я старалась, щурилась, и от этого в голове появлялось странное ощущение, сухой железный щелчок, и продвигаться дальше не получалось. Может быть, это было от лития, который я начинала и бросала принимать много раз, так и не решив, пересиливает ли во мне желание жить спокойно страх от того, что со мной и во мне происходит много таких вещей, про которые я раньше ничего не знала. Даже саму себя я вроде как тоже перестала знать. Мне казалось все время, что это как маленькое представление для одного, что я словно могу перестать играть в какой-то момент, если захочу, и что все происходит не по-настоящему. Что можно из всего этого выпрыгнуть, снять, сбросить кожу чужого человека, нужно только постараться и собраться с мыслями, сосредоточиться. И – щелк – в голове раздавался пустой скрежещущий звук, и я морщилась от боли.
Сложно было поверить, что еще недавно я могла соединять разные мысли в одну цепочку, делать ресерч, каждый день ходить на работу, проводить долгие часы в присутствии других людей и что все это было для меня нормальным и даже приносило удовольствие. Теперь я иногда пропускала поезда метро, если мне казалось, что в вагоне слишком много людей. Скорее прошла бы несколько лишних кварталов до магазина, где есть касса самообслуживания, чтобы не говорить кассиру «Здравствуйте» и «Спасибо, я заплачу карточкой». Я отказалась от квартиры, в которой жила в Нью-Йорке. В день, когда мы с папой приехали из Бостона забирать вещи, мы наткнулись в квартире на риелтора, показывавшего ее другим клиентам, хотя срок моей аренды еще даже не истек. Похоже, что в моей студии собирались жить деловитые, собранные и хорошо продумавшие свою жизнь парень с девушкой, которые напомнили мне нас с Адамом пару лет назад, – у них все выглядело так же хорошо, как у нас когда-то.
В один из дней пересмотрела старые файлы на телефоне и нашла фотографии всех своих друзей. Я делала это методично – составила список, просматривала архив и ставила галочки напротив имен. Потом закинула все файлы на флешку, сходила в аптеку с аппаратом фотопечати и принесла домой толстую пачку. Теперь одна стена в моей спальне была полностью увешана фотографиями, на которых люди улыбались, обнимались и выглядели так, будто они проводили счастливые моменты свой жизни. Мне не совсем понятно было, как это могло быть моим прошлым, – от всего, что его составляло, меня отделяла мутная поло