«Координаты отдельных точек следа на таких фотографиях, — говорит Михаил Николаевич, — шифруются специальным кодом и посылаются в электронно-вычислительную машину, которая обучена обработке этих данных. Заложенная в нее программа предписывает все необходимые действия для определения пространственных координат следа, углов разлета частиц, радиусов кривизны и многих других данных…»
— Ну как, все у него правильно? — спрашивает Александр Львович. Доктора тревожит слишком уж торопливый голос Холмского.
— Да, все совершенно точно, — подтверждает Урусов. — И даже… Подождите-ка минутку… А вот это уже интересно! Это он о новом, у них только применявшемся автомате, сканирующем весь кадр пленки со следами элементарных частиц.
— Сканирующем?
— Да, разбивающем кадр на горизонтальные полосы, по которым последовательно пробегает луч света, подобно электронному лучу телевизионной камеры. Такого нет еще ни в одной лаборатории мира. Это результат их коллективного творчества. Вы сохраните эту пленку, она сможет пригодиться. Неизвестно ведь пока, удастся ли восстановить этот автомат после катастрофы. А идею сканирования очень трудно было реализовать из-за большой сложности обучения автомата правильному отбору событий, происходящих в микромире. Для него нужно было разработать необычайно тонкую программу, предусматривающую не только всевозможные, но и самые неожиданные ситуации на пленке. Ну, а что касается Михаила Николаевича, то за него я теперь совершенно спокоен. По-моему, он здоров и вспомнит Бее без психологических экспериментов. Нужно только…
— Нет, нет! — испуганно перебивает академика Урусова Александр Львович. — Ничего не нужно. Это лишь усилит шок. Он уже пробовал вспомнить интересующие вас подробности, но это вызвало у него лишь чувство отчаяния и вообще могло завершиться серьезным психическим расстройством.
— Но ведь вы же знаете, как важно…
— Да, я знаю это и потому только решаюсь на этот эксперимент.
Михаил Николаевич Холмский ходит теперь на киностудию почти каждый день. Он консультирует художников и декораторов, дает советы режиссеру и актерам, присутствует на репетициях и съемках. А недели через две ему предлагают посмотреть несколько отснятых кусков кинофильма.
— Когда мы начали работу над этой картиной, — доверительно говорит Михаилу Николаевичу режиссер, — нам хотелось показать современных физиков этакими покорителями природы, властелинами Вселенной. Но чем глубже вникали мы в суть проблем современной физики, тем труднее представлялось и нам, и авторам сценария наше положение. Конечно, можно было бы решить образ главного нашего героя романтически и даже символически, но нам хочется показать современного физика реалистически, в решении не каких-то абстрактных проблем, а тех конкретных загадок, которые постоянно ставит перед ним природа…
— Мне нравится, что именно так понимаете вы свою задачу, — заметно оживляется Холмский. — И то, что вы говорите, очень напоминает мне слова известного американского физика Артура Комптона, сказанные им в статье «Стоит ли вашему ребенку быть физиком?». «Физик, — писал он в этой статье, — становится человеком, который не столько гордится покорением Вселенной, сколько смиряется перед трудностями ее понимания».
— Ну, это слишком уж приземленно! А мы за то, чтобы показать физиков если и не властелинами природы, то бесспорными героями в битве с нею. И героями в буквальном смысле, как на фронте. И с теми же реальными опасностями, как на настоящей войне… Эпизод такой битвы, в котором физики отвоевывают еще одну тайну у природы, мы и хотим вам показать.
Они приходят в просмотровый зал киностудии и усаживаются поудобнее в его центре.
Почти тотчас же гаснет свет.
В стереофонических динамиках звучит какая-то музыка, напоминающая Лунную сонату Бетховена. Постепенно ее заглушает ритмичный шум работающего ускорителя, с характерными жесткими щелчками выхлопа сжатого воздуха из пузырьковой камеры.
А на экране все еще мелькают лишь просветы в поврежденном слое эмульсии кинопленки.
Холмский мысленно считает: три секунды — щелчок, затем небольшая пауза. И снова все сначала… Ну да, конечно же это циклы работы синхрофазотрона! Значит, они записали эту «музыку» на настоящем ускорителе.
Михаил Николаевич снова чувствует себя в той обстановке, в которой не был уже много месяцев, — для него это целая вечность! По его расчетам, в невидимом ускорителе только что произошла инжекция частиц. Размытым сгустком с огромной скоростью они несутся теперь по трубе линейного ускорителя. У выхода в кольцевую камеру их скорость достигает сорока тысяч километров в секунду, а энергия каждой из многих триллионов частиц не менее десяти миллионов электрон-вольт.
Мощный магнит поворачивает их и заставляет войти в кольцевую камеру по касательной к расчетной траектории. Не всем, однако, удается последовать его указке из-за разбросанного направления скоростей. Многие из них слишком уж приближаются к стенкам камеры, совершая вертикальные колебания с большой амплитудой. У таких очень мало шансов перенести все дальнейшие трудности ускорительного цикла.
Полный оборот в двухсотметровой баранке вакуумной камеры ворвавшиеся в нее частицы совершают за несколько миллионных долей секунды, получая таким образом свое первое ускорение. Но могучий поток несущего их магнитного поля далеко не идеален. Он все время довольно основательно перетряхивает их, и те частицы, которые сбились с расчетной орбиты, теперь отклоняются от нее все больше. Не попав в нужную фазу ускоряющего промежутка, тысячи их то и дело натыкаются на стенки камеры, выбывая из дальнейшей сумасшедшей гонки по кольцу ускорителя.
Михаил Николаевич, конечно, не видит всего этого, так же как и те, кто находится возле ускорителей, ибо просто не существует пока таких приборов, с помощью которых можно было бы это увидеть. Но Холмский хорошо знает обо всем этом по расчетам, по личному опыту, по результатам своих и чужих экспериментов. Теперь все это как бы перед глазами у него, хотя в просмотровом зале по-прежнему темно, а из динамиков все еще доносится лишь шум работы ускорителя и вакуумных насосов, разряжающих его камеру до давления в сотни миллионов раз меньше атмосферного.
Когда энергия пучка частиц, возрастающая с каждым оборотом на тысячу вольт, превышает миллиард, они вое реже выпадают из ритма ускорения. Радиальные, вертикальные и фазовые колебания их становятся все медленнее, а амплитуда затухает. Поток частиц сжимается теперь в узкий шнур. Они совершили уже много миллионов оборотов и энергия их возросла до десяти миллиардов электрон-вольт, а скорость приблизилась к скорости света. Но и потери велики — осталась всего одна тысячная от того количества, которое начало свой бег по кольцу вакуумной камеры несколько секунд назад. Цикл ускорения теперь завершен, и частицы обрушиваются на мишень, сокрушая ядра ее вещества и оставляя причудливый рисунок треков в пузырьковой камере, наполненной жидким водородом.
И в это время на экране появляются первые кинокадры. Холмский не сразу разбирается, что там изображено. Кадры очень затемнены, похоже, однако, что на экране пультовое помещений ускорителя. Ну да, конечно! Вон защитные блоки, смотровые окна, пульт управления с осциллографами и множеством других приборов.
А что это за люди, склонившиеся над экранами осциллографов? Один из них кажется Михаилу Николаевичу очень знакомым. Уж не Хофер ли это? Ужасно похож на швейцарского инженера Хофера! А рядом? Да ведь это вылитый Бриггз! Физик Дональд Бриггз из Нью-Йорка!..
Оператор дает их теперь крупным планом. Да, это они! Холмский хорошо помнит родинку на верхней губе Бриггза, а у Хофера шрам на левой щеке. Конечно же это они, но как попали в эти кинокадры?
А вот снова вся группа… Но что такое? Откуда тут инженер Кузнецов? Ведь он погиб… Холмский точно знает, что он погиб. Об этом ему стало известно еще там, в Цюрихе. Да тут и скептик Уилкинсон! Да что же это такое? Галлюцинация?
Холмский осматривается по сторонам. В зале полумрак, но можно все же разглядеть, что ни впереди, ни сзади никого нет. Неужели он тут один?
А на экране встревоженные лица, судорожное мигание зеленых изломанных линий осциллографов. И вдруг яркая вспышка, заслепившая весь экран! Страшный грохот, от которого дрожат стены и пол зрительного зала! И сразу же полный свет и тишина.
Холмский сидит, закрыв глаза, беспомощно откинувшись на спинку кресла. Ему кажется, что взрыв произошел не только на экране и что сам он не в просмотровом зале киностудии, а в Цюрихе, среди развалин Международного центра ядерных исследований. И, наверное, вокруг ни души?
Но он тут не один. Рядом с ним доктор Гринберг.
Лишь спустя несколько секунд Михаил Николаевич медленно открывает глаза. Долго, не узнавая, смотрит на Гринберга. Потом произносит чуть слышно:
— Кажется, я все теперь вспомнил, Александр Львович. Но боюсь, как бы снова… Может быть. Может быть, сразу же все записать? Нет, срочно к Урусову!
— Он здесь, Михаил Николаевич.
Потом, уже в клинике, взволнованная и все еще не очень верящая в происшедшее Евгения Антоновна Холмская спрашивает Александра Львовича:
— И вы совсем не боялись?
— Я храбрый, — добродушно посмеивается доктор Гринберг, уставший за этот день так, как не уставал, кажется, еще ни разу. Даже на фронте, когда приходилось работать по нескольку суток без сна.
— А я трусиха, я боялась… И будь бы это не мой муж, а кто-нибудь посторонний…
— Ну и что бы вы тогда? — настораживается Александр Львович. — Это просто любопытно.
— Я бы протестовала против вашего эксперимента. Постаралась бы как-то отговорить вас, хотя это было бы, конечно, безнадежно.
— Почему же? — поднимает на Холмскую притворно удивленные глаза доктор Гринберг.
— Вы ведь были так уверены в успехе. Разве я смогла бы чем-нибудь поколебать эту уверенность?
Конечно же Александр Львович почти не сомневался в успехе, однако ему не хотелось рассказывать Евгении Антоновне, как нервно сосал он таблетку валидола в просмотровом зале во время эксперимента.