совершенно непоследовательно.Введение же подобного мотива в круг своих поучений и немецким, и в особенности русским мыслителями-идеалистами объясняется, очевидно, только силой этого мотива, втайне ими сознаваемой.
Говоря это, я имею в виду то обстоятельство, что Л. Н. Толстым введено в его «Круг чтения», который он сам считал квинтэссенцией мировой мудрости, следующее обращение Канта к молодежи:
«Молодой человек! отказывай себе в удовлетворении твоих желаний (в увеселениях, в роскоши и т. п.)72, если не из намерения совсем отказаться от удовлетворения их, то из желания иметь в виду все более возрастающее наслаждение. Такая бережливость по отношению к твоему жизненному чувству сделает тебя, благодаря отсрочке наслаждения, в действительности богаче. Сознание, что наслаждение находится в твоей власти, плодотворнее и обширнее, чем удовлетворенное посредством этого наслаждения чувство, потому что вместе с удовлетворением оно уничтожается»73.
Совет, который, действительно, может быть благотворным для молодежи. Но – мотивировка, – достижение высшей степени наслаждения, – имеют ли право Кант и в особенности Толстой пускать ее в оборот? Нет.
Полное целомудрие! Дай Бог, чтобы хоть мужья-то женам и жены мужьям были верны, а то ведь и этого-то нет.
Подняться на ступень безбрачия, целомудрия (притом – действительно подняться, без опасности извращения полового чувства) могут лишь самою природою к тому предназначенные люди. Самое физическое их устройство, характер помогают духу в осуществлении этой задачи.
Вот таким именно описывает Борис Зайцев Сергия Радонежского:
«…Жизнь Сергия дает образ постепенного, ясного, внутренно-здорового движения. Это непрерывное, недраматическое восхождение. Святость растет в нем органично.
…Насколько можно чувствовать Сергия, чрез тьму годов и краткие сообщения, в нем вообще не было улыбки. Св. Франциск душевно улыбается – и солнцу, и цветам, и птицам, волку из Губбио… Св. Сергий ясен, милостив, “страннолюбив”, тоже благословил природу, в образе медведя близко подошедшую к нему… В нем нету грусти. Он как будто бы всегда в сдержанной, кристально-разреженной и прохладной атмосфере. В нем есть некоторый север духа.
…За всю, почти 80-летнюю, жизнь его нигде, ни на одном горизонте не видна женщина. Юношей отошел он от главнейшей “прелести” мира… Все “житие” нигде женщиной не пересечено – даже настоятельницей монастыря соседнего, поклонницею и “женою-мироносицей”, как св. Клара в жизненном пути Франциска. В прохладных и суровых лесах Радонежа позабыто само имя женщины… Как будто Сергий-плотник лишь мужской святой, прохладный для экстаза женщины и женщин будто вовсе не видавший.
…Прохлада, выдержка (так и хочется сказать: суховатость. – В. Б.) и кроткое спокойствие, гармония негромких слов и святых дел создали единственный образ русского святителя.
…Сергий – пример ясности, света прозрачного и ровного»74.
Вот – облик «святого» от рождения, – очевидно, и своеобразным духовным складом, и самым организмом своим предуготованного к этой роли. И много ли таких людей?!
И как же – те, высоко одаренные, чистые и святые люди, кому не так легко далась эта святость, кто не имел «прохладности» и, скажем, суховатости Радонежского святого? Возьмите Франциска Ассизского. Недаром биограф русского святого неоднократно обращается к сравнению Сергия с Франциском. Франциск – христианин второй после самого Христа, быть может, по степени приближения к идеалу, провозглашенному Евангелием, – и, однако, даже на высотах святости он не освободился окончательно от соблазна брака и любви к женщине. (Молодость Франциска, как известно, была очень бурная.) Б. Зайцев упоминает о св. Кларе. А известная легенда о том, как Франциск, томясь физически и душевно одиночеством и тоскуя по семейной жизни, выбегал зимою на двор, лепил фигуры (итальянских «баб»!) из снега и обнимал их, как жену и детей, чтобы успокоиться?!
Да что Франциск! И у самого чистейшего и «прохладнейшего», суховатого Сергия Радонежского, не знавшего женщин, естественное стремление к соединению с женским началом, по словам его благоговейного биографа, все же, по-видимому, нашло какое-то отдаленное выражение – в культе Богородицы, Пречистой Девы: «глубокой ночью ежедневно, в келии, он пел акафисты и молился Богородице». В смысле верности этому культу Богородицы-Мадонны, «Сергий был типичным средневековым человеком в русском облике», – говорит тот же Б. Зайцев. Совершенно верно! Вот еще лишнее подтверждение почти полной невозможности даже для самой высокой человеческой святости отречься совершенно от культа женщины хотя бы в самой неожиданной форме. Действительно, мы знаем, какое огромное значение имел и имеет в католичестве и в католическом монашестве культ Мадонны.
Для людей «лунного света» (выражение Розанова), какими и были у нас, по-видимому, Сергий Радонежский и, между прочим, Серафим Саровский, даже в невиннейшем и святейшем культе Богоматери, Пречистой Девы открывается все же выход для незыблемо и непостижимо закрепленного в нас, в нашей духовной и плотской природе, влечения к соединению с Женским Началом, хотя бы в мистическом и сверхплотском его значении.
Таков закон Жизни, закон Природы. Таков, несомненно, закон самого Господа Бога, руководящего, по представлению «святых», как жизнью вселенной, так и жизнью человека и каждой букашки во вселенной.
Есть очень поэтические объяснения и оправдания того безбожного, противуестественного состояния, в которое ставят себя аскеты и монахи, отказывающиеся от нормальной, полноценной человеческой жизни. Тонкий и нежный Гюисманс, в душевной растерянности и одиночестве своем нашедший приют у католиков и религию с ее требованиями воспринимавший больше как художник, так говорит о монастырях и о монастырской доле:
«…Именно монастыри обуреваемы темными силами; там ускользают от них души, и они во что бы то ни стало хотят их покорить себе. Нет на земле места, которое так охотно посещалось бы темными силами, как келия; никто не мучится так, как монах» («В пути»).
Мотив этот повторяется и у других писателей. То же самое отмечает Б. Зайцев в своей книге о православном Афоне75.
«Темные силы», дьявол – вот кто виновник! Как это странно – эта ветошь понятий – в устах просвещенных людей! Почему же эта просвещенность не подскажет им, что там, где на пути бурного потока воздвигается искусственная преграда, он выходит из берегов? что там-то именно, где нормальные проявления жизни пресекаются, и создается питательная среда для возникновения всякого рода эксцессов и извращений? что, в этом смысле, сопротивление тому, что монахи называют «темными силами» и что, в действительности, является благодетельной, живой силой жизни, бесплодно? и что слепой аскетизм, по существу, есть не что иное, как только душевная болезнь и дурной вид богоборчества?
Но, рано или поздно, должны это понять и Гюисмансы. И чем раньше это будет, тем лучше для них и для общечеловеческого духовного и физического здоровья.
Что проделывают «темные силы» с аскетами, хорошо показывают философские и поэтические произведения средневекового мистика Рейсбрука Удивительного (1273–1381), одно время увлекавшего наших декадентов.
Общая установка Рейсбрука, которую он дает в своем сочинении, носящем выразительное название «Одеяние духовного брака», такая. Есть три главных, могущественных врага, которые нас искушают и борются с нами «во всякое время, во всяком состоянии и многими способами»: это – дьявол, мир и наша плоть. Если мы заключаем мир с одним из них и если мы следуем ему, то мы побеждены, ибо враги эти «сходятся во всех распутствах».
Значит, для того, чтобы стать христианином, надо отказаться: 1) от собственной плоти и 2) от мира. А это уже будет обозначать и отказ от дьявола. Иначе говоря, мир и наша плоть – это и есть дьявол. Веселенькая теория, нечего сказать!
И, однако, если мы откажемся от нее, то мы – в «духовной» области – ни за что не переживем того, что переживает Рейсбрук.
Что же он переживает? Все время рассуждая о Христе, как о женихе, он повествует нам о духовном сладострастии сердца и всех телесных сил, ощущения которого, «в божественных перегибах любви», «более велики и сладострастны для тела (?!) и души, чем все сладострастия земли». Он повествует также о «духовном опьянении», рождающемся от «этих сладо-страстий». Это «опьянение», в свою очередь, является причиной странных привычек и проявлений у тех, кто ему поддается, а именно: кто поет хвалы Богу, кто плачет, кто заражается нетерпением во всех своих членах, так что начинает бегать, прыгать и топать; кто «начинает производить телодвижения и рукоплескать»; кто «кричит громким голосом»; кто «принужден молчать и таять от наслаждения во всех своих чувствах»… И Рейсбрук Удивительный добавляет: «Это – жизнь наиболее сладострастная, с точки зрения телесных чувств, какой человек может достичь на земле; в известные мгновения это сладострастие становится таким огромным, что человек воображает, что сердце его сейчас разорвется».
Иначе говоря: гони природу в дверь, она войдет в окно!
Отношения между Богом и человеком Рейсбрук трактует как отношения между двумя «влюбленными». К чему это все? Если он религиозно добросовестен, то, очевидно, к тому, чтобы научить аскетов не жалеть об отказе от любви и влюбленности обыкновенной, которая может быть заменена любовью-«влюбленностью» серафической, экстатической, бесплотной, духовной… Странный выход для существа, принадлежащего к миру, который природою или самим господом Богом, по церковной терминологии, целиком создан во плоти!
В другом своем произведении – «Книге двенадцати бегинок» – Рейсбрук Удивительный вкладывает в уста одной фламандской монахини-бегинки такие слова об Иисусе: