«Он ускользает от меня, как бродяга!» – в ответ на что другие бегинки разражаются следующими признаниями:
Я пирую вместе с Иисусом.
Он мой и я – Его.
Он меня расходует ночью и днем,
Он украл мое сердце;
Я поглощена Его ртом.
Мне нечего делать вовне!76
Вот вам и аскетизм!
Читаю Пржевальского «Из Зайсана через Хами в Тибет». Описание Лхасы. Стр. 221: «…Народ весьма испорчен нравственно… Между (монашествующими) ламами сильно распространен грех содомский». Но ламы верят, что все грехи их им простятся, потому что они совершены в священном городе.
Вот и еще образец неудачной борьбы с природой. Целибат ламаистский, оказывается, «не хуже» католического. Струна слишком, неразумно натянута – она лопается…
«Что такое блуд? – спрашивает Мережковский. – Это – запуганный, загнанный в самый угол души и тела, и здесь разлагающийся пол. Это – пламя, которое гасят, но не могут погасить, и которое, тлея, превращается в чад»77.
Глубокая правда скрыта в этих словах, и девять из десяти монашествующих и «толстовствующих», наверное, подтвердят в душе справедливость этого патолого-психологического наблюдения оригинального мыслителя и младшего современника, но не единомышленника Толстого. Конечно, иной монах или монашествующий, боясь пошевелиться в рамках доктрины, чтобы нечаянно их не сломать, и чад предпочтет огню, предпочтет тлеть, только бы не гореть, только бы не подчиняться голосу Природы, по роковому заблуждению отождествляемому чуть ли не с дьявольским, и даже именно с дьявольским искушением, но только – ох! и жестоко же мстит таким отщепенцам жизни, выпадающим из ее ритма, эта стихийная, в себе несущая законы для всего живого, неудержимо стремящаяся к своим целям могучая сила природы!
Есть прекрасный, особенно близкий моей душе, роман испанского писателя Пио Барохи «Путь совершенства», о значении чистой любви в браке. Пио Бароха сам себя называет почти дилетантом в литературе, и дилетантство его тут как раз очень дорого: оно – залог искренности.
Вот – содержание «Пути совершенства».
«Испорченный мадридский юноша, аристократ по происхождению, утомленный никчемной столичной жизнью, отправляется, сначала пешком, потом то пешком, то верхом, то в экипаже, бродить по своей родной стране – по Испании… Терпит голод, холод, приключения… Наблюдает деревню, интересуется архитектурой старинных городов… Заходит в церкви и часовни. Одно время его манит к себе идея церкви, аскетизма. Душа у него тонкая, художественная. Он мил, наблюдателен, умен…
Но потом он постепенно убеждается, – ясней, чем день, – что церковь выветрилась, выдохлась, просто-напросто обмирщилась, обмещанилась и излицемерилась до последней степени. Вернее – умерла. И держит власть над такими же мертвыми людьми…
А тут – встреча, почти нечаянная. Дальняя родственница, красавица-девушка, молоденькая, чистая. Бойкая, развитая и не неглубокая…
Полюбил. Встретил взаимность. Женился. Женился – и счастлив, самым хорошим, страстным чистой страстью, глубоким глубиною взаимной привязанности, естественным, необходимым и прекрасным – как утро, как вечер, ночь, солнце, луна и звезды, воздух, лес, деревья, – вот таким счастьем счастлив.
И все – мучившее – прошло. Прошла хандра. Прошло недовольство жизнью. Брюзжанье. Беспорядочного разврата уже нет, не может быть и никогда не будет. Человек спасен. Человек вочеловечился.
Фернандо чувствовал, как в его душе и теле, словно поток глубокой, чистой реки, растет мощное, сильное желание любви. Иногда… он принимался анализировать себя. И, замечая, что начало этого потока жизни и любви теряется где-то в бессознательном, он думал, что он – это как бы ключ, бьющий из недр природы и отражающийся в себе самом, а Долорес – большая река, в которую он впадает. Да, она – великая, мощная река природы. Теперь, яснее, чем когда-либо, Фердинанд понимал все огромное величие женщины и, целуя Долорес, верил, что она послана ему самим Богом, – этим неизвестным, но живым Богом, который творит семена и вечно колеблет мертвую материю содроганиями жизни.
Перед Долорес он чувствовал уважение, как перед некоей священной тайной. В ее душе и в ее теле, верил Фернандо, в ее груди и в округленных руках заключено больше науки жизни, чем во всех книгах мира. И видел он, как в искреннем, здоровом сердце его жены бьются великие, неясные чувства: Бог, вера, жертва, – все.
…Счастье его не было захватывающим, подавляющим: оно не было страстью, мучимой беспокойствами и опасениями. Они вполне понимали один другого, – может быть, именно потому, что никогда не старались понять.
Ко всему Фернандо ощущал какой-то особый прилив нежности: к доброму солнцу, которое своим нежным теплом ласкало поля, к земле, вечно щедрой и вечно плодотворной…»
А потом родился ребенок, и отец, сидя у его колыбели, давал себе слово «беречь мальчика и удалять от него смущающие, мрачные идеи искусства и религии…» Пускай сын его «в жизни этой увидит не скорбные тайны, а несказанные, светлые прелести».
Когда знаешь, скольких людей и как ломали, в молодости их или даже в зрелом возрасте, ложно понятые принципы религии и морали, все эти прещения и запрещения естественной человеческой жизни ради созданного необузданным, фанатическим воображением идеала мнимо-чистой и мнимобесплотной жизни, то радуешься душевно за судьбу опоминающихся вовремя Фернандо, радуешься смелости и глубине ума писателя, поставившего и правильно разрешившего старую, наболевшую проблему, к которой, по большей части, подходили односторонне.
А жизнь сторонников идеи целомудрия? Да вот она! В том же романе живописует Пио Бароха быт маленького испанского городишки Йекоры, всецело находящегося под влиянием и в руках многочисленного местного католического духовенства.
«…Йекора осталась в тисках суровой, формалистической, бездушной религии, в лапах у маленьких кациков, крючкотворов, ростовщиков, попов, людей с грязными пороками и с жалкими, лицемерными фразами на устах.
…Жизнь в Йекоре – мрачная, унылая, отталкивающая… Нигде не заметно, чтобы кто-либо заботился об удобстве или красоте. На лицах не видно улыбок. На улицах не встретишь девушек с цветами на волосах, и не увидишь по вечерам молодых людей под балконами возлюбленных. Мужчина, соединяясь с женщиной, чувствует какую-то боязнь и мрак на душе, как будто пол есть нечто постыдное и преступное…» (Это – совсем как у «толстовцев»!). «…Женщина уступает мужчине без страсти, без желания нравиться, рождает детей без любви, без наслаждения, думая, вероятно, об адских муках, которыми угрожал ей священник, и эту свою варварскую боязнь греха передавая только что родившемуся существу».
«Варварская боязнь греха…» Конечно, бывает и такая! У примитивных людей прежде всего: у крестьян, не вышедших из круга интересов одной деревни и еще не порвавших с церковью, у наших бывших купцов замоскворецких и приволжских. Тут образ Кабанихи из «Грозы» Островского выплывает в памяти, фигура Манефы из его же комедии «На всякого мудреца довольно простоты». Но поддаются «варварской боязни греха» и многие сектанты, из тех, что «не приемлют мира» и придерживаются утверждения о греховности плоти. «Толстовцы» – в том числе.
«Варварская боязнь греха» – заразительна. Архимандрит Фотий заразил ею стареющего Александра I, быть может, действительно превратившегося в старца Федора Кузьмича. Отец Матвей Константиновский – Гоголя. Неведомые силы (юродивый Гриша? оптинские старцы? русская, византийско-православная, религиозная традиция вообще?) – Л. Толстого.
Нужно новое Возрождение, как в 15 и 16 веках, новый кризис веры, чтобы «варварская боязнь греха» исчезла. В этом отношении все, что привнесли в русскую жизнь глашатаи идеи коммунизма, сыграет, и во многом сыграло уже, положительную роль. Люди пробудились к вере в себя, к вере в жизнь, к инициативе, к творчеству, к счастью. Попы из Йекоры их уже не запугали бы.
В августе 1910 года Л. Н. Толстой получил от сибирского крестьянина Василия Ермохина, когда-то посетившего его в Ясной Поляне, статью о безбрачии. В статье высказывалась и доказывалась мысль о том, что формула «плодитесь, множьтесь и наполняйте землю» устарела и что ее надо заменить формулой: «совершенствуйтесь». Хотя формула «устаревала», от сотворения мира, когда она впервые, по Библии, была провозглашена, в продолжении не менее (по церковному счету) 7000 с лишним лет и «устарела» окончательно только при Ермохине, Лев Николаевич «с большим интересом» прочел статью о безбрачии, приветствовал ее «цельность», констатировал в письме к В. И. Ермохину от 12 августа 1910 г., что «он с ним одних и тех же взглядов», и выразил удовольствие «быть в общении с такими людьми»78.
Может быть, общение с своеобразным мыслителем из народа, а вероятнее всего – своим последователем, и было, действительно, приятно для Льва Николаевича, но неужели сибирский крестьянин и на самом деле прибавил что-то, своими рассуждениями об «устарении» библейского закона о бытии и продолжении рода человеческого, к мировоззрению великого Толстого?
Иудаизм, как я уже говорил, не является столь абстрактным, столь оторванным от земли учением, как христианство. В нем меньше идеализма, романтизма, эстетизма, меньше порыва и полета, чем в христианстве, но, кажется, больше истинной мудрости и понимания человека и жизни.
– Старый-то Бог умнее нового Бога – говорила, сравнивая отношения иудаизма и христианства к половому вопросу, одна очень оригинальная старуха в Москве. Она интересовалась Толстым и «принимала все» у него, кроме его отношения к половому вопросу, и слово Библии «плодитесь и размножайтесь…» казалось ей в данном случае более веским, чем слово Евангелия.
Учение иудаизма отдает себе отчет в том, что у жизни есть свои законы и что нельзя не считаться с ним. Требования природы извечны. Просто «отменить» их не дано даже и Христу. Учение о самоотречении, о любви к другому больше, чем к самому себе, ведет к походу против собственной жизни, а, следовательно, и к походу против жизни вообще, между тем как природа предписывает нам не самоуничтожение, а самоутверждение. Тайное еврейское учение Кабала, глубокая философия, выраженная в форме мифо