И что же? Надо было, по Толстому, оторвать академика Ферсмана от этого увлечения камнями? Перевести его работу на что-нибудь более «полезное»? Иначе говоря: убить его душу?
Не думаю. Ведь он и полезного много сделал: все его важнейшие открытия в области минералогии использованы были с техническими целями. А главное, таких поэтов и «фанатиков науки», сравнительно, так мало, что нет никакой нужды укладывать их на прокрустово ложе толстовской теории «полезного знания». Пусть увлекаются, пусть горят и шумят. Авось, и нам станет веселее, и на нашу долю перепадет что-нибудь от этого горения и шума.
К счастью, такой именно точки зрения придерживалось и Советское правительство, поддерживавшее академика Ферсмана во всех его предприятиях и предоставившее ему все возможности для успешного развития его блестящей научной и популяризаторской деятельности. То же самое можно сказать и о гордости нашей земли – замечательных летчиках-космонавтах.
Надо также учесть, что Толстой, по-видимому, был мало осведомлен и недостаточно ясно представлял себе, как делается наука. Если бы он знал, сколько любви и самоотвержения вкладывает ученый в свое дело, может быть, он и отказался бы от своего скептического отношения к науке. В университетские лаборатории он не заглядывал. А ведь наука делается не только в больших городах и в великолепных университетских зданиях. Она делается, и с успехом делается, и в провинции, и среди дикой природы, где-нибудь в пустыне или в степи, а то так на задних дворах или около уборных, как рассказывает об этом хотя бы книга А. Поповского «Во имя человека» (М., 1948). В этой книге мы находим много ярких картин из жизни и деятельности знаменитого офтальмолога В. П. Филатова, прославленного хирурга А. В. Вишневского, изобретателя литогенетических лучей А. Г. Гурвича и известного паразитолога Е. Н. Павловского, а также замечательных учеников последнего – Причетниковой, Латышева и др. О настоящем, а тем более великом, ученом можно сказать, что у него нет личной жизни, что он весь, целиком, принадлежит избранной им научной дисциплине и что нет такой жертвы, которой он ей бы не принес. Он не доспит, не доест, он отказывается от отдыха, он пустит в дело свои деньги, когда не хватает денег казенных или общественных, он заразит себя разными болезнями, чтобы испытать тот или иной способ лечения на себе самом, он откажется от кафедры в столице, чтобы сохранить за собой возможность продолжения научной работы в самых суровых условиях где-нибудь в Средней Азии, он и близких своих не пожалеет, веря, что и для них – счастье участвовать в его труде на благо человечества. Писательский фанатизм Лев Николаевич понимал и сам много работал, а вот оценить труд и вдохновение ученого отказался. А, между тем, начав с упорного изучения какого-нибудь комара, клеща или москита, ученый спасал потом целые области от жестокой лихорадки, тифа или других болезней, истощавших население и уносивших столько жертв, сколько их не уносят и войны. Так это было и с великим Пастером во Франции. А сколько поисков, сомнений, ошибок и разочарований переживает часто какой-нибудь творец великого научного открытия прежде, чем подойдет к нему! Сколько телесного, нервного и душевного напряжения отдает он своим изысканиям!
И там, где, казалось бы, должны звучать только слова признательности и благодарности, там вдруг раздается слово насмешки и осуждения: все это, дескать, чепуха, все это ни к чему…
Нет, нет, такое отношение к науке может быть только плодом незнания, только результатом намеренного закрывания глаз на жизнь, на действительность.
Характерно скептическое отношение Льва Николаевича к медицине.
«Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все-таки выздоровел». Это – из «Войны и мира». И этот мотив повторяется в романе не раз. И это – в отношении к исторической эпохе, полной страданий и несчастий человеческих! Как-то это несерьезно и даже… нехорошо. Что же, врачам надо было, ссылаясь на недостаточность медицинских познаний, оставаться безучастными ко всем страдающим? Не лечить ни князя Андрея, ни Анатолия Курагина, ни Пьера, ни Наташи Ростовой?
Нет, Л. Н. Толстой в этом, сложившемся еще в молодости и постоянно проявлявшемся в старости, мелочном, упорном, насмешливом и недобром скептицизме по отношению к врачам и медицине положительно спускается с той высоты, на которой иначе он стоит неизменно как человек, художник и мыслитель.
Лев Николаевич определенно несправедлив к медицине и врачам. И когда у него, – вообще, такого доброго, справедливого, – не хватает доводов, то он начинает приписывать медицине то, чего у нее нет. Так, в «Круге чтения», в отрывке на 29 апреля, он уверяет нас: «Ложно же направленное врачебное искусство, вместо того (?), чтобы заботиться об облегчении страданий, ставит себе целью избавлять людей от смерти (??) и научает их надеяться на избавление от смерти (???), на удаление от себя мысли от смерти и тем лишает людей главного побуждения к нравственной жизни» (????)91.
К чему такая казуистика? Какой врач не хочет, по возможности, избавить человека от страданий? И что это за фантастические врачи, старающиеся не просто отдалить момент смерти, если физическое состояние человека это позволяет, а «избавить людей от смерти»? Смог ли, наконец, хоть один врач, да и стремился ли к этому – удалить мысль о смерти у своего больного? И ответственен ли врач, благодаря этому, действительно, за то, что у людей, таким образом, якобы пропадает «главное побуждение к нравственной жизни»?..
Все это так нарочито, так рассудочно, так неясно и недоказательно, что ни Толстому-мыслителю чести не делает, ни медицину и врачей нимало не затрагивает. Но эта упрямая и глубоко консервативная толстовская оппозиция науке, знанию, вере человека в себя и в свои силы получила в приведенном афоризме яркое выражение. Пойдем ли мы тут за Толстым-консерватором? Нет.
– Я не верю в прививку Пастера, – сказал Л. Н. 21 января 1905 г.92
Это записал доктор Маковицкий, домашний врач Толстых.
Тут же он рассказал, со слов одной крестьянки, которая боялась, как бы ей не заразиться бешенством от коровы, укушенной бешеной собакой, и собиралась ехать на освидетельствование в Москву, что будто Л. Н. сказал ей:
– Напрасно ты едешь! Меня бы хоть три собаки укусили, я бы не поехал.
Слава Богу, судьба сохранила Льва Николаевича от укуса бешеной собаки.
Но, случись такое несчастье, – право, при всем моем уважении и любви к Толстому, я позволю себе все же высказать сомнение, что он не сделал бы себе пастеровской прививки. Ведь поехал же Л. Н. в 1901 г. в Крым, вместо того, чтобы оставаться хворать в Ясной Поляне. Лечился он, пользуясь советом врачей, и от всех других своих болезней. Впрочем, не «подлавливаю» его на противоречиях. Меня интересует другое: не был ли только словесной фрондой этот вечный его скептицизм по отношению к медицине? – Какие, на самом деле, греховодники эти врачи: помогают (и с успехом, надо сказать!) телу, тогда как заслуживает помощи единственно душа…
– Я не верю в прививку Пастера!
Лев Николаевич хотел ошеломить этими словами «дьявола угождения телу» и всех «материалистов». «Напущал туману» и притворялся круглым невеждой. Но люди не верили мнимому «невежеству» гениального писателя и… преблагополучно лечились – и прививкой Пастера, и другими средствами научной медицины. Это было на пользу их здоровью и нисколько не вредило душе, тем более, что, когда приходил час последнего расчета, они, смиряясь перед Высшей Волей, покидали пути земные, а врачи – шли помогать другим.
Нам легко теперь рассуждать о «ненужности» науки или хотя бы некоторых ее областей, когда вся жизнь наша окружена наукой и, так сказать, плавает в науке; когда и самое это утверждение о «ненужности» науки внушено нам, как культурным людям, именно избытком нашей культурности, иначе говоря – тою же наукой. Но крестьянину и рабочему, до революции по большей части тонувшему в темноте и невежестве и часто сознававшему это, наш поход «против науки» был бы, наверное, непонятен. Они рвались вон из своего болота и бывали благодарны каждому, кто протягивал им хоть соломинку, чтобы вылезти. Так что не было необходимости Льву Николаевичу становиться против этого почти что «инстинктивного» тяготения к науке и, например, советовать родителям не отдавать детей в школу, а молодым людям – не идти в университет. Какая бы ни была при нем школа и как бы ни было несовершенно университетское образование, они все же были школой и образованием и просвещали хоть верхушку народа, а от нее потом знание просачивалось и вниз.
Помню, когда я, горячий последователь Толстого, прочел в 1910 году, в стенах Московского университета, свой реферат против университета, Лев Николаевич одобрил этот мой шаг и приветствовал меня, по возвращении в Ясную Поляну, особенно сердечно, как «победителя», а журналист А. Столыпин (брат премьер-министра) писал обо мне в своих «Заметках» в газете «Новое время»:
«Не понимаю студента Б.! Какого ему еще рожна нужно?! Россия и без того тонет в темноте и невежестве, а он открывает поход против высшего образования, так мало у нас распространенного!..»
Конечно, А. Столыпин представлялся мне тогда жертвой «ложного знания», человеком, для которого закрыто познание «истины», но теперь я готов пожалеть, что не услышал вовремя его предостерегающего голоса.
Впрочем, мое положение особое. Я не переставал заниматься наукой и покинув стены университета. Общим правилом мой пример не мог бы стать.
Замечательно отношение КПСС к науке. Свалив весь буржуазный строй, коммунисты пестуют школы и университеты как любимые детища: не надышатся на них и ничего для них не жалеют. Они поняли огромную силу образования, силу науки. Сделали обязательным обучение. Выдвигают ученых, наряду с рабочими, в первое сословие. А ведь это – народная власть. Народ знает, где его выгода, где его жизнь. Образованию придан практический характер. Все чисто утилитарные цели, поставленные знанию техническому, выполняются. Но не забываются и задачи теоретические, прогрессируют и астрономия, и зоология, и ботаника, и археология, и языкознание, и все другие отрасли науки, занимающие ум человеческий. Чего же ради придерживаются правители Советского Союза такой широкой точки зрения на задачи знания, на организацию школы? Думаю, прежде всего потому, что они признают, что знание –