«Если у тебя два каравая хлеба, продай один и купи лилию», – говорит китайская народная мудрость.
Прелесть одного такого выражения убивает наповал антиэстетические теории, вроде тех, что развивали у нас некоторые нигилистические философы и публицисты 1860-х годов, или той, какую отчасти развивал Л. Н. Толстой в своей книге об искусстве.
Живопись… Что важнее: краски или сюжет? Старая проблема, старый спор, разбивший любителей искусства на два лагеря. Лагери эти, для краткости, пожалуй, можно было бы назвать французским (краски!) и русским (сюжет!). Французская живопись, в самом деле, – в том, что касается развития формы и красок, – идет дальше всех и впереди всех. И, пожалуй, нет другой, столь же насыщенной идейностью, столь же богатой по содержанию и по сюжетам, как русская.
Куда приткнуться?! К какому лагерю?!
Ища синтеза, можно будет, пожалуй, сказать, что русская школа является до известной степени школой синтеза. В самом деле, многие, очень многие выдающиеся произведения русской живописи, произведения, художественной значительности которых не станут отрицать и критики-формалисты, отличаются как раз не только ярким идейным содержанием, но полноценной гармонией красок: так это и у Венецианова, и у Федотова, и у Александра Иванова, и у Брюллова, и у Крамского, и у Репина, и у Серова. С технической стороны картины этих художников нисколько не ниже творений лучших западноевропейских мастеров.
Между тем, искусство Запада, искусство высокое, за немногими исключениями (вроде, скажем, гениального испанца Гойи, французов Ленена и Милле или немца Менцеля второй половины его деятельности), развивается почти исключительно в соответствии с понятиями и вкусами сначала феодального, потом капиталистического общества и руководствуется, главным образом, лишь теми или иными эстетическими, формалистическими теориями и принципами.
Темы западного искусства: портреты королей и принцев (Веласкес, Ван-Дейк, Менгс), библейские, античные и батальные сюжеты, семейные портреты и семейный быт буржуазии (голландцы, австрийцы, немцы), обнаженное женское тело (французы, итальянцы), женские головки (Грез, английские художники), виды городов – в их центральной, парадной части (Каналетто, Беллотто), изображения соборов и замков, история в ее наиболее эффектных и красивых эпизодах (Менцель, Давид), охоты, шинки, выпивки (голландцы, немцы), пейзажи, натюрморты, в последние годы – необъяснимые явления болезненной экспрессионистической, сюрреалистической, абстракционистской фантазии…
Темы русского искусства: портреты выдающихся деятелей культуры (Кипренский, Тропинин, Брюллов, Крамской, Перов, Репин, Серов), преступления власть имущих (Флавицкий, Репин, Ярошенко, Якоби), пороки аристократии и буржуазии (Федотов, Пукирев, Неврев), жизнь трудового крестьянства (Венецианов, Мясоедов, Максимов, Савицкий, Прянишников, Богданов-Бельский, Серебряков, любимый художник Л. Н. Толстого Н. Орлов), жизнь городской бедноты (Перов, В. Маковский), жизнь рабочих (В. Маковский, Архипов, Касаткин, С. В. Иванов, Лемох), нарастание революции в стране и борьба против царского правительства (Репин, В. Маковский, Ярошенко, С. В. Иванов, Серов), осуждение войны (Верещагин, Савицкий), история в ее поворотных пунктах (Суриков, Прянишников, Серов), вольное изображение евангельских сюжетов (Крамской, Ге, Поленов), прямая критика церкви (Перов, Корзухин, Репин), народные легенды и сказки (Васнецов, Нестеров, Рерих), пейзажи – не столько эффектные, сколько интимные (Саврасов, Ф. Васильев, Шишкин, Остроухов, Левитан), – русский пейзаж, впрочем, вообще скромен и интимен… Идейность и сюжетная насыщенность советской живописи еще более повышается.
Конечно, это – только схема, исполненная недостатков. Я признаю сам, что «стилизую», «закругляю», «выдумываю» оба перечня, но все же, как мне кажется, они в основном близки к действительности.
Сюжетным содержанием искусства, главным образом, и не может не определяться и его роль в культуре и в народной жизни. И в то время, как на Западе искусство остается принадлежностью высших и хорошо обеспеченных классов, в России оно пользуется общей, всенародной популярностью. К искренней, интимной любви русского студента, русского интеллигента, а в последнее, пореволюционное время и русского рабочего (не только московского, а любого, кого только судьба закидывает в Москву) к Третьяковке не подберете на Западе никакой параллели. Парижский Лувр? Да, но не посещается ли он, преимущественно, тучами налетающих в Париж «для разгулки времени» (по выражению сумасшедшего «князя Блохина» из «Так что же нам делать?» Толстого) иностранцев, с Бедекерами в руках? А о любви, об интимной любви широких народных кругов к своей национальной галерее и к выставленным в ней сокровищам национальной живописи тут едва ли можно говорить. Да и не может быть интимной любви человека из народа к изящным, но холодным творениям Пуссенов и Матиссов.
Связи с народом западное искусство не завоевало и не обладает, не может похвастаться ею, хотя установление такой связи именно на Западе, при сравнительно широком распространении общего образования, и не представляло бы, как кажется, никаких особых затруднений. Но… жизнь народа на Западе, – и это не только во Франции, но и в других странах, – сама по себе, а искусство – само по себе. Это обесценивает искусство, лишает его того особого значения, какое оно всегда имело и имеет сейчас на нашей родине.
Впрочем, я отнюдь не собираюсь выступать в роли хулителя западного искусства. Его культурное значение и глубокое влияние на людей образованных неоспоримо. Говорю это на основании личных впечатлений и наблюдений. Мне посчастливилось видеть на Западе много замечательных, прекрасных полотен, начиная с прославленной Сикстинской Мадонны и кончая оригинальными работами мало известного в России выдающегося швейцарского художника Годлера! А между Дрезденом и Берном – и лондонская Национальная галерея, и парижский Лувр, и берлинский «остров музеев» с Пергамоном, и чудная венская галерея, и мюнхенские, и лейпцигские собрания, и прекрасные галереи в Брюсселе, Гамбурге, Касселе, Праге и других городах Западной Европы. И я не могу не назвать иначе, как великим богатством душевным все то, что я получил от посещенных мною музеев и галерей. Сколько высокого наслаждения доставило мне созерцание тех холстов, которые составляют высокую и бесспорную ценность в западном искусстве! Говорю и об отдельных картинах, полных глубокого идейного содержания (а их много), и о работах просто прекрасных, отразивших глубокий художественный вкус и художническую виртуозность их создателей. Иногда я думал: хоть и работал тот или другой художник феодального или капиталистического мира на богатого и властного заказчика, но все же его талант и бескорыстно-светлое отношение к миру и жизни, его любовь к прекрасному и изящному сквозят в любом сюжете, и искусство тут побеждало.
Подолгу простаивал я, бывало, перед такими шедеврами, как «Мария с младенцем и святыми» Лоренцо Лотто или лондонская и чудесная, хоть и менее известная, «Мария с младенцем» Ван-дер-Верффа, «Портрет дожа Лоредано» Джиованни Беллини или «Дремлющая Венера» Джорджоне, перед тициановскими, рембрандтовскими, боттичеллевскими холстами и перед другими картинами венецианской, флорентинской, испанской, французской, голландской школы, в которых все дышало непостижимой красотой и гармонией и божественным краскам соответствовал прелестный, легкий и совершенный рисунок.
Каждая из таких картин оставляла свой след в душе.
Искусство, едва ли не всякое совершенное искусство, несомненно воспитывает, по внутренней, подспудной, глубокой линии, без каких бы то ни было (хотя бы и Толстовских) программ и катехизисов.
Искусство подымает.
Искусство гуманизирует. Не может быть зверем тот, перед кем открывается такая красота. Поневоле ценит созерцающий искусство и любовь художника к прекрасному, учится преклоняться перед его трудом-подвигом и быть ему признательным за то, что он ввел его в храм своей души.
К величайшим ценностям искусства относятся и выдающиеся скульптурные произведения. Нам дороги и древние, наивные и примитивные – египетские, китайские, индийские, мексиканские и др. статуэтки как памятник жизни древних народов. Восхищаемся мы и прекрасными классическими образцами скульптуры.
К прекраснейшим из них, вне сомнения, относится виденная мною в Лувре античная, полуоблупившаяся от времени, но живая статуя из тепловато-розового мрамора: знаменитая Венера Милосская. Невозможно себе представить более совершенное исполнение в мраморе человеческого, женского тела. Атмосфера чистоты и красоты окружает это произведение.
Другое могучее впечатление, в том же Лувре, это: две статуи, по бокам одних дверей, «Рабов» Микеланджело. Статуи – колоссальные. Недоконченные. Фигуры, недовысеченные из мрамора. На ногах и за спинами их виднеется еще грубый, не снятый мрамор. И это производит такое впечатление, как будто рабы выбираются, освобождаются на свет из облепившей и охватившей их грубой, бесформенной материи.
Оно так и есть: статуи только рождались в свет, но не дородились. Работа скульптора была прервана. Огромные, сильные «рабы» так и остались рабами охватившей и пленившей их материи. Они – прекрасны, но «скручены» камнем по рукам и по ногам. Титаны, жаждущие свободы, но никогда ее не достигающие.
Если бы Микеланджело кончил статуи, они не производили бы такого огромного, такого потрясающего впечатления.
А еще – огромное впечатление от скульптуры: это обломки статуй, украшавших западный фронтон афинского Парфенона, похищенные англичанами и хранящиеся в Британском музее в Лондоне, в частности – один из них: именно, юношеская фигура полулежащего Кефиса. Мрамор поддался уже времени, местами искрошился, расщепился, но работа Фидия или одного из его учеников так идеально прекрасна, что вы смотрите на этот кусок камня как на живое, прекрасное тело. Связь с V столетием до нашей эры устанавливается непосредственно и мгновенно, и это очень трогает.