В самом деле, если бы спросить не только у «толстовцев», но и у самого Толстого, верили ли они серьезно в возможность осуществления своего политического и социального идеала на деле, то ответ был бы, без сомнения: нет. Толстой бы, наверное, даже прибавил, что не надо думать о последствиях своей деятельности и что дело не в осуществлении идеала, а в том, чтобы к нему стремиться и непрестанно приближаться. И в этом он и его ученики коренным образом отличаются от политических коммунистов, которые, выработав программу социального преобразования, без устали и добросовестно работали и работают практически, чтобы осуществить свою программу, осуществить идеал социального равенства – и во многом уже добились этого осуществления. Тут – их отличие не только от «толстовцев», но и от всех теоретиков-идеалистов.
Замечательно говорит об этом выдающийся чешский философ и критик Франтишек-Ксаверий Шальда (1867–1937) в своей статье «Пятнадцать лет Советской России» («Salduv zapisnik», ч. V), перевод с чешского:
«Что может сказать о Советской власти такой человек, как я, который не является правоверным марксистом, хотя и был структуралистом другого направления? И многие-премногие, кто находится в таком же положении? Думаю, что какова бы ни была их теоретическая точка зрения, они не могут отказать в своем интересе к этому грандиозному эксперименту, подобного которому до сих пор не существовало. Удастся он или не удастся, будет иметь полный успех или только половинчатый, это никак не может уменьшить уважения к нему, уважения, обусловленного именно титанизмом его размаха. Ни за что на свете мы не должны желать, чтобы перестало быть то, что произошло; чтобы это завоевание человеческого духа вернулось к своему исходному пункту; чтобы было стерто все усилие последних пятнадцати лет, столь беременное будущим, как никакое другое доселе не только в русской, но и во всемирной истории. Наоборот: спиритуалист ли ты, или христианин, или идеалист, красней, что дело общественной справедливости вершится за границей на основе материалистической и атеистической и не подвигается дома, у тебя, на основах твоей идеологии, которую ты считаешь единственно правильной. Как это возможно, что эти твои хорошие идеологии совершенно недействительны в жизненной реальности? Что они годятся только для того, чтобы покрасоваться ими? Только для академической тихой пристани, безветренной, уютной? Нет, вам бы следовало попытаться принудить свои государства и народы не к борьбе с Россией, а к всемирному соревнованию с ней, по своим планам и идеологическим методам, чтобы они не оставались только на бумаге, а постарались обратиться в дело».
Шальда советует сделать своим соотечественникам то самое, что они делают теперь, после победоносной войны славянства против немцев, а именно: идя в ногу с Советским Союзом по пути социального прогресса, стремятся доказать, что и они способны стоять на высоте современного научно-политического миропонимания.
Обличения Шальды относятся и к тем, кто, как Толстой, внутри России считал, хотя бы и с лучшими намерениями, «единственно правильной» свою «хорошую», но «недействительную в жизненной реальности» идеологию.
Конечно, можно продолжать спорить – «по-интеллигентски» – с теорией Ленина, но практика его учения, сказавшаяся через 40 лет, опрокидывает спорщиков «вверх тормашками».
Большевики, – как хороший землекоп, – запустили глубоко лом, нажали изо всех сил на ручку и выворотили страшенный ком… И все начали строить по-новому. Хоть и дорого обошлось, а добились своего. Правда, и людской материал в их распоряжении был подходящий. Кажется, только русский народ, с его смелостью, верой в себя и способностью самоотречения, мог провести и осуществить столь грандиозный переворот.
Можно ли говорить об идеализме у коммунистов? Можно.
«Класс, имеющий силу в своих руках, класс, действительно в трудовом порядке изменяющий мир, всегда склонен к реализму, но он склонен также и к романтике».
К мечте. Но только это – не недостижимая фантастическая звезда, не утешающая химера. Это просто – самый план, самая советская пятилетка и дальнейшие сверхпятилетки.
Это – тот «практический идеализм», о великом наличии которого у материалистов говорил Энгельс в ответ на упреки противников марксизма в «узости и чрезмерной трезвости».
Проповедуя необходимость физического, главным образом земледельческого труда, Лев Николаевич рассматривал интеллигенцию в целом как не работающее сословие. Интеллигенция, чем бы она ни занималась, по сути приравнивалась Толстым к фабрикантам и помещикам, т. е. к паразитам народного труда. Он выделял еще, до некоторой степени, учителя как полезного труженика, но уже профессия врача казалась ему абсолютно никудышной. Подобный взгляд едва ли можно признать правильным. Движение к «опрощению», которое захотело бы уничтожить и интеллигенцию, переведя ее на работу топором или лопатой, поступило бы крайне нерасчетливо. Отказавшись от высококвалифицированных представителей труда и знания в разных областях, народ только подсек бы свое собственное положение, подсек бы возможности прогресса и улучшения как в своей хозяйственной и культурной жизни, так и в области политического продвижения вперед. Жизнь без интеллигенции обошлась бы народу еще «дороже», оказалась бы более накладной для него, чем жизнь и работа под руководством этих «ненужных» (по Толстому) политиков, экономистов, врачей, инженеров, агрономов и т. д.
Толстой был противником разделения труда, причем в значительной степени на отрицательное отношение его к этому принципу подействовало резкое классовое разделение, господствовавшее в его время, то ужасное, ненормальное положение, в котором находился труд рабочего и крестьянина при царском режиме. И вот, вместо того, чтобы посвятить себя изысканию средств для изменения или свержения старого режима, как это, с своей стороны, делали его современники Чернышевский, Петрашевский, Лавров, Плеханов, Ленин и другие, Толстой обратился к выходу чисто индивидуальному: в своем сочинении «Так что же нам делать?» (1886) он рекомендует всем, желающим встать на правильную почву в вопросе труда, применение в своей жизни знаменитых «четырех упряжек», т. е. разделение своего рабочего дня на четыре равные части, из которых одна посвящалась бы тяжелому земельному труду, другая – более легкому труду ремесленному, третья – умственному труду и четвертая – общению с людьми. Таким образом, – говорит Толстой, – удовлетворены были бы и все основные требования человеческой природы: деятельность мускулов, деятельность пальцев и кисти рук, деятельность ума и воображения и естественное стремление к общению с другими людьми.
Лев Николаевич пытался и сам в своей жизни применить эти «четыре упряжки» и был вполне удовлетворен воздействием их на свой организм, на состояние своего сознания. Он оговаривался, что если кто не мог так распределить свою работу, то важно, чтобы он развил в себе, по крайней мере, «сознание обязанности на труд» и постарался перейти к занятию физическим трудом, преимущественно земледелием, поскольку труд на фабрике удален от природы.
Все эти, крайне наивные с точки зрения современного экономиста, рассуждения могли иметь место разве что в эпоху 80-х и 90-х гг. прошлого столетия, когда они были высказаны и когда инициатива единицы переоценивалась, а к мысли об общих революционных действиях пришло лишь незначительное количество интеллигенции. Способ «четырех упряжек», конечно, превосходен, но только для проведения его в жизнь нужно кем-то и чем-то предварительно подготовленная материальная база, которая могла быть у помещика, но представляла большие затруднения для городского интеллигента и являлась абсолютно недостижимой для рабочего и крестьянина. Последним приходилось работать по 10–16 часов в сутки, утомляясь до одури и забывая о каких бы то ни было «упряжках», чтобы обеспечить себе и семье кусок хлеба. А разделив свой день на «четыре упряжки», человек труда очень скоро должен был бы умереть с голоду и уморить всех членов своей семьи.
И для огромного большинства искренних «толстовцев» проблема труда на земле носила поистине трагический характер: перейти на земледелие готов, но земли нет, как нет и денег на ее приобретение. Что делать?! Как быть?! Так и оставаться тунеядцем?! Эти отчаянные вопросы, иногда и с присовокуплением просьбы одолжить деньги, то и дело летели в Ясную Поляну, вплоть до самой смерти Льва Николаевича. И что же он отвечал своим ученикам? Всегда одно и то же: добрая жизнь, которой нельзя устроить без денег, не есть добрая жизнь. «Не выходя из того положения, в котором вы находитесь, старайтесь работать над собой, над своей душой!» Такой ответ, конечно, не удовлетворял. Для чего же души были напрасно взволнованы идеалом земельного труда?
Улучшить состояние здоровья и духа нескольких помещиков и интеллигентов система «четырех упряжек» могла, но для народа она была совершенно бесполезна.
Принцип разделения труда может и должен быть сохранен, ради целесообразности производства и организации, хотя, конечно, его нельзя обращать в предлог для разделения людей на тружеников и паразитов. Но все роды труда, и физического, и умственного, сейчас до такой степени развились и усовершенствовались, что человеку уже трудно быть универсальным и уметь делать все. Важно только, чтобы делали все и чтобы продуктами труда люди, действительно, обменивались, не пытаясь захватывать и присваивать себе плоды чужой работы незаконно и в недопустимом, сверхнормальном количестве.
Регулировать такой обмен должно, однако, опять-таки государство, социалистическое государство, отрицавшееся Толстым.
Максим Горький рассказывает в воспоминаниях об Александре Блоке, что однажды поэт «заговорил о русской интеллигенции надоевшими словами осуждения», которые показались Горькому «особенно неуместными после революции».