Алексей Максимович не оставил слов Блока без возражения. «Я сказал, – говорит он, – что отрицательное отношение к интеллигенции есть именно чисто “интеллигентское” отношение. Его не мог выработать ни мужик, знающий интеллигента только в лице самоотверженного земского врача или преподобного сельского учителя; его не мог выработать и рабочий, обязанный интеллигенту своим политическим воспитанием. Это отношение ошибочно и вредно… Всегда, ныне и присно наша интеллигенция играла, играет и еще будет играть роль ломовой лошади истории. Неустанной работой своей она подняла пролетариат на высоту революции, небывалой по широте и глубине задач, поставленных ею к немедленному решению»119.
Л. Н. Толстой, с его скептическим отношением и к интеллигенции, и к революции, пожалуй, не согласился бы с Горьким. Но суждение последнего от этого ничего не потеряло бы в своей убедительности.
Что касается кучки «толстовской» интеллигенции, то в роковую для родины минуту она оказалась в хвосте истории. Из нашего отвлеченного, холодного к подлинной жизни и ее нуждам спиритуализма народ (под которым мы, как и Толстой, разумели главным образом крестьянство) не мог извлечь для себя ничего спасительного. Ведь он нуждался не столько в душевной помощи (сам Толстой признавал его духовную жизнь высокой), сколько в помощи внешней, конкретной, материальной: заели его кулаки-мироеды, помещики, фабриканты, становые. А мы, горожане-мечтатели, это видели и не видели, понимали и не понимали. «Терпеливо» ждали, пока все само собой, по-толстовски, «образуется», не замечая, что если наше терпение рассчитано на долгий срок, то терпение измученных народных масс уже кончается. И какой-то двусмысленный характер приобретало постоянное восхищение Льва Николаевича терпением трудового народа.
Иной дорогой шла радикальная политическая мысль. Ленин, вспоминая о Белинском (которого он считал одним из предшественников русской социал-демократии), говорил: «Передовая мысль в России… жадно искала правильной революционной теории… Марксизм, как единственно правильную революционную теорию, Россия поистине выстрадала». Замечательное наблюдение, – не наблюдение только, а вывод из собственной практики. Ленин в такой же степени, как Белинский, отдал свой мозг на служение народу. Годами готовился он к этому служению, подготовил соратников, целую школу – выступил в нужный момент и победил.
Между тем, для «толстовцев» и для других русских идеалистов, окопавшихся в одностороннем и потому бесплодном идеализме и спиритуализме, выступление Ленина после краха первой русско-германской войны было поистине своего рода deus ex machim120. И рост, и быстрое укоренение нового движения в народе и особенно в рабочем классе им тоже были непонятны. В лучшем случае, они объясняли его «сложившимися обстоятельствами», если только не «злонамеренностью» и «недобрым нравом» вождя. А, между тем, у великого вождя все было рассчитано и заранее приготовлено. Расчет мог кое в чем не удасться. Но тогда должны были прийти и пришли преемники Ленина, перехватившие его инициативу и дополнившие его дело. Общее же развитие шло по той же, первоначально определенной и намеченной линии.
Да, ленинскую теорию Россия выстрадала. Теперь же доказано, что, следуя этой теории, Россия может оставаться Россией, т. е. жить не только материальной, но и глубокой духовной жизнью. Современная и будущая Россия не отвергнет, конечно, и общечеловеческих элементов теории толстовской. Она, без сомнения, любит и не перестанет любить как Ленина, так и Толстого.
«По рождению и воспитанию Толстой принадлежал к высшей помещичьей власти в России, – он порвал со всеми привычными взглядами этой среды и, в своих последних произведениях, обрушился со страстной критикой на все современные государственные, церковные, общественные, экономические порядки, основанные на порабощении масс, на нищете их, на порабощении крестьян и мелких хозяев вообще, на насилии и лицемерии, которые сверху до низу пропитывают всю современную жизнь.
Критика Толстого не нова. Он не сказал ничего такого, что не было бы задолго до него сказано и в европейской, и в русской литературе теми, кто стоял на стороне трудящихся. Но своеобразие критики Толстого и ее историческое значение состоит в том, что она с такой силой, которая свойственна только гениальным художникам, выражает ломку взглядов самых широких народных масс в России указанного периода и именно деревенской, крестьянской России. Ибо критика современных порядков у Толстого отличается от критики тех же порядков у представителей современного рабочего движения именно тем, что Толстой стоит на точке зрения патриархального, наивного крестьянина. Толстой переносит его психологию в свою критику, в свое учение. Критика Толстого потому отличается такой силой чувства, такой страстностью, убедительностью, свежестью, искренностью, бесстрашием в стремлении «дойти до корня», найти настоящую причину бедствий масс, что эта критика действительно отражает перелом во взглядах миллионов крестьян, которые только что вышли на свободу из крепостного права и увидели, что эта свобода означает новые ужасы разорения, голодной смерти, бездомной жизни среди городских «хитровцев» и т. д. Толстой отражает их настроение так верно, что сам в свое учение вносит их наивность, их отчуждение от политики, их мистицизм, желание уйти от мира, «непротивление злу», бессильные проклятья по адресу капитализма и «власти денег». Протест миллионов крестьян и их отчаяние – вот что слилось в учении Толстого.
Представители современного рабочего движения находят, что протестовать им есть против чего, но отчаиваться не в чем… Отчаяние свойственно тем, кто не понимает причин зла, не видит выхода, не способен бороться.
Современный промышленный пролетариат к числу таких классов не принадлежит»121.
Лев Николаевич постоянно обсуждал вопросы политического и общественного устройства с точки зрения требований религии и отвлеченной нравственности. Естественно, что такой подход к решению этих вопросов не мог быть плодотворным. К политическим вопросам религиозного критерия прикладывать нельзя. Пути религии и политики – разные. Религия занимается духовным состоянием человека, политика же основана в первую голову на экономических взаимоотношениях людей. Политика – борьба и притом настолько суверенна в своей области, а постулаты ее настолько неотвратимы, что религия почти ничего существенного в развитие политики внести не может. Я имею при этом в виду, разумеется, религию внекультовую, чистую, идеальную, – религию в духе Толстого. Гораздо хуже обстоит дело, когда за политику берутся церковники, именно католики в Западной Европе, имеющие во многих странах свои партии: тут религия является только ширмой, прикрывающей самые определенные, чисто экономические, буржуазные интересы. О такой «религии» не стоит и говорить!
Впрочем, диктуемый высшими религиозными и религиозно-нравственными побуждениями политический и социальный идеал (безнасилие, равенство, полный отказ от войны и т. д.) можно считать своего рода программой-maximum, довольствуясь в то же время борьбой за конкретный режим, являющийся программой-minimum и хоть сколько-нибудь, хоть в самом главном приближающийся к чаяниям религиозных людей, хоть до известной степени удовлетворяющий всех «взыскующих Града», по старому выражению.
Христианский коммунизм мог бы считаться подлинным политикосоциальным идеалом религиозных людей. Можно, не дожидаясь общего осуществления этого идеала, проводить его в жизнь в более узкой сфере – личной, общественной: отказываясь от всего излишнего, организуя кооперативные объединения, артели, земледельческие колонии и т. д. Но нельзя рассчитывать на то, чтобы все общество в целом, не пройдя предварительных политических ступеней, усвоило себе сразу идеальный, с «толстовско»-христианской точки зрения, режим. И дело тут не в том, что кому-то не удалось убедить общество, а в том, что у политики есть свои законы развития, наиболее полную и точную характеристику которых мы находим в трудах Маркса, Энгельса и Ленина. Время наивного идеализма, расточавшего много красивых слов и призывов, но на суть дела не действовавшего, окончилось. Установлено и признано, что в истории и в общественном развитии – неукоснительно и реально – действуют законы диалектического и исторического материализма. Вопрос о характере производительных сил и производственных отношений является решающим для политики, которая теснейшим образом и прежде всего связана с экономикой той или иной страны. Политику делает народ, политику делают классы, выдвигающие на работу своих специалистов – инженеров от политики. Религиозным людям, как таковым, там делать нечего. Вот почему, лелея «толстовский» идеал, можно только со стороны оценивать усилия отдельных партий на политической арене и сочувствовать той из них, чье знамя христианину-идеалисту ближе всего.
Или – надо совсем отказаться от беспочвенного, с точки зрения политики, идеализма и включиться в правильную и регулярную политическую работу, не боясь борьбы во всех ее формах и не боясь, что тот или иной шаг в борьбе не отвечает христианскому жизнепониманию.
В «толстовском» учении имеются два пункта, придающие ему как будто политическую силу: 1) требование о переходе к физическому, по возможности – земледельческому, труду и 2) отказ от военной службы. Но оба эти пункта обязательного значения не имеют, и учитель придавал им значение только как личным, и притом идеальным, требованиям. Все, кто знал Толстого, подтвердят, что он 1) всегда отговаривал людей города (студентов, служащих, купцов и т. д.) от выполнения их намерений перехода на землю, как могущего оказаться для них сверхсильным и повредить их душевной жизни, и 2) что он настойчиво требовал смотреть на отказ от военной службы только как на акт личный, не могущий и не долженствующий иметь значения революционного выступления: «отказываюсь только потому, что такова моя вера, что