допустить, что кто-нибудь из наших близких, «ушедших в загробный мир», может подавать нам те или иные сигналы или знаки, как будто у него, при жизни на земле, не хватало времени, чтобы окончательно договориться обо всем с нами, живущими. Толстой, шутя, даже пробовал условиться с близкими, каким образом он даст о себе знать из-за гроба. Иногда высказывался он также в том смысле, что ему любопытно было бы узнать, что будет с ним после смерти. С этой точки зрения Льва Николаевича интересовал даже самый момент смерти, момент перехода в какой-то другой, новый мир. Тут можно было и шутить, и притом тешить себя какой-то неопределенной надеждой. Недаром, провожая посетившего его сына его любимого мыслителя Генри Джорджа, Лев Николаевич спросил:
– Что мне сказать вашему отцу, когда я увижу его на том свете?
– Скажите, что я продолжаю его дело, – ответил молодой Джордж.
Ответ тронул Толстого, но, наверное, желания хотя бы один раз увидеться с Генри Джорджем у него было больше, чем веры, что это может случиться в данных условиях.
Мне не надо говорить, что, конечно, Толстой категорически отрицал церковные понятия ада и рая. Ум Толстого был слишком силен и слишком серьезен. Толстой понимал, что ни суеверными умственными комбинациями, ни шутками вопрос о «загробном» бытии не разрешается, и, будучи, если можно так выразиться, логикой вещей «приперт к стене», всегда, на серьезные вопросы о том, что будет (и будет ли) после смерти, отвечал: «это – тайна! мы этого знать не можем!».
Назвать прямо роковую правду, состоящую в том, что духовная и физическая жизнь человека неразрывно связаны и что со смертью тела кончаются и все возможности для проявления духовной жизни, Толстой все-таки не решался…
Впрочем, он признавал: «тело сгниет и станет землею». Но что будет с тем, что мы называем душою? «Об этом, – говорил Толстой, – мы ничего не можем сказать, потому что вопрос: “что будет?” относится ко времени. Душа же вне времени. Душа не была и не будет. Она одна есть. Не будь ее, ничего бы не было».
Это метафизическое разрешение вопроса, конечно, серьезно. Но оно «говорит о душе» только тех, кто разделяет духовное, спиритуалистическое мировоззрение автора приведенного изречения, кто верит, что если бы не было души, то ничего бы не было. А как быть тем, кто не принадлежит ни к «толстовцам», ни к кантианцам, ни к спиритуалистам вообще?
Тем Толстой порекомендовал бы (и, действительно, рекомендует) наполнить свою жизнь делами добра, любви, самоотверженного служения людям, борьбы за лучшее будущее, иными словами – «понять свою жизнь в том, в чем она бессмертна». И какой бы тесный ни был круг деятельности человека, «Христос ли он, Сократ, добрый, безвестный, самоотверженный старик, юноша, женщина, – если он живет, отрекаясь от личности для блага других, он, – по Толстому, – здесь, в этой жизни уже вступает в то новое отношение к миру, для которого нет смерти и установление которого есть для всех людей дело этой жизни».
Кто не ценит доброй, нравственной, самоотверженной жизни! Конечно, она и сама является следствием определенного мировоззрения и, в свою очередь, содействует установлению нового отношения человека к миру. Но установление этого нового отношения человека к миру едва ли совпадает с понятием бессмертия, т. е. непрерываемого бытия в пределах этого мира.
С своим правдивым и мудрым незнанием будущего и с возобновлявшимися, время от времени, «легкомысленными» в его собственных глазах попытками «заглянуть в будущее» и отгадать, где, как и каким образом проявит человек свое бытие после смерти, дожил великий старец до конца. В наших глазах он, как писатель и мыслитель, действительно не умирает и не умрет. Но сам он об этом ничего не знает.
Вспоминается давнишняя книга И. И. Мечникова «Этюды оптимизма». Помню, я читал ее в тульской тюрьме в 1915 году. Л. Н. Толстой, не переносивший и не допускавший, чтобы кто-нибудь решал основные вопросы жизни иначе, чем он сам, считал эту книгу неумной. Но у меня не было, нет такого впечатления. Правда, больше всего места в «Этюдах оптимизма» посвящено научному доказательству того, что постоянное употребление болгарского йогурта (уничтожающего вредные бактерии в нашем желудке) удлиняет человеческую жизнь. Но в заключении книги Мечников подымает вопрос как раз о том, что человек, проживший нормально-долгую, – скажем, 90– или 100-летнюю, – жизнь, изживает всего себя и, вследствие этого, спокойно и без возражений принимает смерть. Так что задача наша, по Мечникову, сводится, собственно, к тому, чтобы оберегать нормальное течение нашей жизни и стараться, пользуясь всеми радостями ее и деятельно работая на общее благо, не уйти из жизни преждевременно, а продержаться в ней до пределов самой глубокой старости. Тогда человеку естественно будет желать отдохнуть, естественно – закрыть навсегда очи и завещать жизнь своим детям, своим потомкам.
Мечников описывает таких, сытых жизнью и готовых покорно расстаться с ней, глубоких стариков, и его теория и доводы кажутся нам сами собой напрашивающимися и вполне обоснованными.
Да, только бы перестал человек сам безрассудно губить свое тело и сокращать свою жизнь, – пьянством, дурманами, развратом, организацией войн, отказом от физического труда, излишествами всякого рода, – и жизнь наградит его, как библейского патриарха, «долготою дней» и он расстанется с нею c спокойствием и достоинством Авраама, Исаака, Иакова.
Смерть молодого еще может рассматриваться как несчастье, катастрофа, но кончина глубокого старца – благовременна и благословенна. Мечников прав.
Родной мой брат Вениамин, 73-летний старик, человек, вообще-то, бодрый и жизнерадостный, с грустью упомянул в письме о щемящей, жалобной ноте в романсе Чайковского о том, что «были дни светлого счастья… и этого счастья не стало»145.
«О словах этих и о жалобной этой ноте, – писал я в ответ, – я не очень задумываюсь. У меня сложилось твердое отношение к конечности нашего телесного бытия как к непреложному, извечному закону, которому надо повиноваться. Существование наше не могло бы быть бесконечным: на Земле тогда места не хватило бы для кошмарного старичья. И, напротив, я верю в судьбу молодого поколения, которому мы, – охотно или неохотно, – освобождаем место. Пусть наш Никита, твой Алеша (внучата) и тысячи, миллионы таких же, как они, радостно вступают в жизнь, развертываются и проходят все ее обязательные ступени. А нам следует посторониться, открывая для них, как это теперь говорят, зеленую улицу. В жестоком этом на вид законе много мудрости, – подумай-ка!
Добавлю, что и уходить надо не со злобой и не с разочарованием, а с благодарностью за все, что мы видели, испытали, пережили, – точнее, за все то хорошее, что мы… и т. д., и т. д. Но прожить как можно дольше мы обязаны.
Лично я, – скажу тебе искренно и по душам, – готов к расставанью с жизнью в любую минуту».
Мы не можем, вместе с церковными людьми, верить в воскресение человека. Нам чужда и теория библиотекаря Румянцевской библиотеки в Москве Н. Ф. Федорова об «общем деле» всего человечества, состоящем в том, чтобы воскресить всех умерших, при содействии науки, как непонятно и то, что подобная теория могла увлекать целый ряд интеллигентных людей и в том числе Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского. Но уже более привлекательным кажется нам разделяемое миллионами индийцев буддийское представление о «реинкарнации», о перевоплощении душ, поскольку мы можем наблюдать, в разных формах, явление духовной наследственности в человечестве. Но так как и тут от нас требуется не столько знание, сколько вера, то мы должны все же сказать, что мы отнюдь не знаем наверное и того, что реинкарнация, перевоплощение существует в природе вещей на самом деле. Хотя какая-то тайна и стоит, по-видимому, у двери гроба, но разгадать эту тайну человек едва ли когда-нибудь сможет. Нельзя только отрицать, что все мы несемся в едином, извечном потоке никогда не умирающей и не истощающейся жизни.
Вот – строки из одного сочувственного письма.
«С большой печалью прочла я Ваше письмо о кончине верного друга-жены. Стольких потерявшая сама, я знаю тяжесть такой утраты. Но знаю и другое: жизнь ушедших продолжается в нашей жизни, свет их души продолжает светить в нашей. Все мы так или иначе носители добра, вложенного в нас близкими, родными, друзьями и далекими во времени предками, а также учителями – с маленькой или большой буквы. Так и любимая жена, спутник Вашей долгой и многотрудной жизни, продолжает жить в Вас, в Ваших работах, в Ваших детях, в ее бывших учениках, во всем и во всех, кому только она раздавала сокровища своего ума и сердца, в кого влагала душу свою, – все это живет и от нее перейдет к другим.
Часто жизнь бывает трудна, жестока. Труден быт, антипод бытия. Живые не живут без ссор, трений, взаимного непонимания, подчас даже отчаяния. И вот, мне кажется, что смерть уносит именно это, неважное, второстепенное. Именно это испаряется в первую очередь из памяти, – свет и добро остаются.
Вспоминаю о своей матери, писательнице, поэтессе. Она была трудным человеком, и жизнь с ней была трудна и полна взаимных несправедливостей. И что же? Все это ушло безвозвратно из памяти сердца. Остались же навсегда неугасимые огни таланта, материнской любви, человеческого обаяния, душевного благородства, великой человеческой красоты.
Старайтесь же сохранить самообладание, мужественно перенести боль и горечь потери, чтобы не прекращать движения дальше и выше, в жизни и труде, всегда нужных многим и многим, для кого живем и работаем» (Ариадна Эфрон).
«Все в мире растет, цветет и возвращается к своему корню. Возвращение к своему корню означает успокоение, согласное с природой. Согласное с природой означает вечное; поэтому разрушение тела не заключает в себе никакой опасности» (Лао-Тсе)