146.
«Смерть уже много лет не имеет для меня и тени трагичности. Она кажется трагичной лишь постольку, поскольку человек уверен, что вселенная существует для увеселения его личности. Но как только увидишь ясно, что личность твоя – лишь орудие для творческого усилия вселенной, – нечто вроде радиоприемника, – то исчезновение личности становится лишь заслуженным отдыхом, конечно, при условии, что ты работал честно и изо всех сил» (Виктор Лебрен).
«Неужели тебя страшит перемена? Ведь ничто не делается без перемены. Нельзя согреть воды без того, чтобы не совершилось превращение с дровами. Питание невозможно без изменения пищи. Вся мирная жизнь есть ничто иное, как перемена. Пойми, что ожидающее тебя превращение имеет тот же точно смысл, что оно только необходимо по самой природе вещей. Надо заботиться об одном, как бы не сделать чего-нибудь противного истинной природе человеческой, надо поступать во всем, как и когда она укажет» (Марк Аврелий)147.
Есть еще одно соображение, помогающее нам привести в норму отношение к смерти, и тут мы, наверное, сойдемся с Л. Н. Толстым. Смерть, без сомнения, наиболее тяжела эгоисту – человеку, живущему только собой и для себя. «Как это он, он! – и может быть выброшен из жизни?! Какое оскорбление его личности!..» Тот, кто все время трясся только над собой и над своим «драгоценным» существованием, естественно продолжает трусить и судорожно цепляться за жизнь, когда его коснется грозный перст Судьбы. Он умирает паскудно, малодушно. Иначе расстается с жизнью мученик за веру, герой на войне, революционер на баррикадах, ученый, отдающийся опасным опытам и вообще человек, готовый «положить жизнь за други своя». Он понимает, что внесенное им в жизнь не кончается со смертью, и хочет, чтобы его «посмертное» существование было достойно и не позорило его. Он жил не только в личном, но и в общем, а общее – народ, человечество, родина – не умирает, общее – вечно.
«Старушка-крестьянка за несколько часов до смерти говорила дочери о том, что она рада тому, что умирает летом. Когда дочь спросила: почему? – умирающая отвечала, что она рада потому, что зимой трудно копать могилу, а летом легко. Старушке было легко умирать, потому что она до последнего часа думала не о себе, а о других»148.
Мы все связаны круговой порукой, и в пространстве, и во времени.
Людям эгоистического и малодушного склада привычно возражать на призывы к труду для других, для более близких или далеких потомков: «какое мне дело до других, до тех, кто придет в жизнь после меня! не хочу служить лишь удобрением для будущих поколений, для будущей жизни!».
На это так легко ответить:
– А ты признаешь, что и для тебя самого те, кто жили до тебя, предшествующие поколения служили тоже самоотверженным «удобрением»? Кто тебе дал все богатства культуры и цивилизации? Кто тебя поднял и вывел, в течение тысячелетий, из каменного и железного веков? Кто тебе дал, – если не радио, телеграф, телефон, телевизор, автомобиль, аэроплан, железные дороги и т. д. (может быть, ты отрицаешь их пользу), то хотя бы твою чистую и зимою теплую комнату со стеклами в окнах? твою рубаху? твои сапоги? искусство читать и писать? Кто? Твои предки.
Да, через этот прогресс жизни ты неразрывно связан с ними. Они работали и творили для тебя, подвигаясь шаг за шагом вперед.
Не ленись же и ты продолжать их работу – для твоих детей и для детей твоих детей, – и так до бесконечности.
Конечно, ты живешь, непременным звеном живешь в общей жизни человечества. Но рассчитывать на физическое бессмертие было бы легкомыслием: где место для всех нас?! Мы ведь еще, несмотря на успехи космонавтики, не завоевали звездных миров, а через Землю прошли и проходят, сменяясь, миллиарды и миллиарды людей. Признай это!
И признай, что Мать-Природа не так уж глупа и не так жестока, как это иногда сдается ее бунтующим сыновьям.
«Жить одному… И умирать одному…» Этот мотив часто повторяется в дневниках Л. Н. Толстого за последние годы. И хоть он и связан у него с религиозным чувством, с покорностью высшей воле, но все же веет от него глубокой грустью и безнадежностью.
…Сейчас мне в первый раз пришло в голову, что у Льва Николаевича, когда он оставался один, оттого иной раз такая тоска была на душе (см. его дневники за последние годы), что он не победил до конца так мучившего его всю жизнь страха смерти, а не победил он страха смерти потому, что был индивидуалистом и что все его миросозерцание было чисто индивидуалистическое. Родину он променял на человечество, человечество было слишком далеко, отвлеченно, своей «церкви» или «партии» он не основал и не хотел основывать, и даже с кружком ближайших своих друзей и единомышленников никакими узами зависимости связан не был и не стремился к такой связи, с семьей разошелся, – великой скалой, но скалой в пустыне возвышалась его фигура.
Мне, когда я жил в Чехии, несказанно импонировал человек иного склада, именно 70-летний чешский профессор, он же министр просвещения и президент Академии Наук, Зденек Неедлый, который, будучи горячим патриотом и состоя членом коммунистической партии, бодро и мужественно глядел вперед. На разных собраниях раздавался его голос – молодой, исключительно умный, немного задорный голос, который я очень любил. Зденек Неедлый не боялся приближающейся семимильными шагами смерти и даже скептически улыбался ей навстречу. Он не принадлежал ей, потому что он жил не только за себя, но и за народ, за партию, а народ, партия, как целое, не умрет. Неедлый всю свою жизнь посвятил борьбе за счастливое будущее народа и рабочего класса – и он жил с ними и в них. Он знал, что он – не один, знал, что знамя, которое выпадет из его рук, подхватят и понесут другие. Он жил для коллектива и знал, что этот коллектив не перестанет существовать и после его смерти.
Умирать как части легче, зная, что целое цветет. Уходя, только очищаешь место своим детям и внукам, а на них нельзя негодовать. Покидаешь мир, благословляя его, так же, как с тобой расстаются, любя и благословляя тебя.
Нет, нет! Не одному жить и умирать. Напротив: и жить, и умирать надо с людьми, на людях. И да оправдается, хоть и в более глубоком смысле, старая поговорка о том, что «на людях и смерть красна».
Смерть заставляет нас смотреть серьезнее на жизнь. Но жизнь от нашего взгляда не меняется. Она равна себе. Принимайте и жизнь, и смерть как Необходимое. Это – две сестры, дополняющие и исправляющие работу друг друга.
Помню, – это было уже много лет тому назад, – проснулся я однажды в постели от детского пения. Это моя трехлетняя дочка Танечка, поднявшись раньше как птичка и сидя неодетая на своей постельке в соседней комнате, усердно распевает:
– Тлай-лай, лай-лай! Тлай-лай, лай-лай!..
Лицо мое невольно расплылось в улыбку, и в одно мгновенье я с пронзительной ясностью почувствовал: и силу Танечкиного детского счастья, и временность, непрочность нашей земной жизни (в состоянии полусна я часто не умом, а сердцем их чувствую), и, наконец, естественность, благость всего круговорота человеческой жизни, начиная с Танечкиного возраста, полного через край брызжущих счастья и силы, – до моего, упадочного, и до самой могилы. Пускай смерть явится, в свое время, завершением этого круговорота: сам по себе он прекрасен и нравственно-необходим, как бесценный дар Божий, и, дети Божии, мы должны уподобиться нашим детям, детям Земли: подчиняясь предначертанному круговороту, проходить свой земной путь с ликующим кликом:
– Тлай-лай, лай-лай! Тлай-лай, лай-лай!..
Часть IIПереписка В. Ф. Булгакова с Л. Н. Толстым
29 октября 1900 г. Томск
г. Томск
29-е октября.
Ваше Сиятельство!
Будучи поклонником Вашего таланта, смиренно прошу Вас, благоволите прислать мне Ваш неоцененный автограф. Извините, Ваше Сиятельство, мою просьбу, с которой я имел дерзость к Вам обратиться.
Ваш горячий поклонник
уч. III-го класса Томской гимназии
Валентин Булгаков
P. S. Прошу Ваше сиятельство выслать в Томскую гимназию, учен<ику> III – го кл. Валентину Булгакову.
11 сентября 1901 г. Томск
Ваше Сиятельство!
Простите мне мою дерзость, с которой я имею честь к Вам обратиться; но я слышал и читал, что вы не отказываете в нескольких, драгоценных для всех словах и нам – гимназистам, а потому осмеливаюсь спросить Вашего почитаемого мнения, Вашего совета в одном деле, о котором я решаюсь открыть только Вам, творцу «Войны и мира», «Анны Карениной» и других великих произведений. Я, Валентин Булгаков, воспитанник Томской гимназии, и еще два ученика той же гимназии основали общество… развития силы воли… Прочтя эти слова, Вы, может быть, рассмеетесь, скажете, что сделать это и могли только гимназисты, но, простите, Ваше Сиятельство, мы задались серьезной целью – выработать из себя людей крепких волею, энергичных и деятельных. У нас есть правила, которые заключаются, главным образом, в том, что мы должны уметь побеждать самих себя, побеждать свои дурные желания, а также обходиться более или менее самостоятельно. Мы все трое живем в пансионе гимназии, что позволяет нам устраивать собрания, на которых мы обсуждаем разные вопросы, касающиеся общества или его членов. О существовании нашего общества, кроме нас троих и теперь Вашего Сиятельства, не знает ни один человек. Еще раз простите за доставленное Вам беспокойство.
Вашего горячего поклонника и преданнейшего слугу
Валентина Булгакова
Томск,
11 сентября, 1901 года.
Мой адрес: Томск, мужская гимназия, Валентину Булгакову.