Очень жалею я милого, кроткого и самоотверженно-деятельного Душана Петровича. Упрекаю вас, что вы подвергли его такой участи и взяли его подпись4. Весь народ вокруг Ясной очень жалеет его и бедствует без медицинской помощи. Вчера был случай на деревне, где нужна была немедленная хирургическая помощь, а подать ее некому, и вероятно больной умрет. И много таких случаев, и это на вашей совести. И самого его, Душана, жаль; он немолодой, слабый.
Вашу мать я, к сожалению, не видала, мне бесконечно жаль ее5. Почему вы решили, что то, что вы сделали – это fais се que doit6… а может быть, совсем не doit, т. е. не нужно было.
Впрочем, простите; вместо утешения я только расстроиваю вас. Помоги вам Бог до конца вынести то, что вы переживаете, и продолжать верить в пользу ваших мыслей и поступков.
Живу я грустно, за всех болею сердцем и чувствую свое 70-летнее бессилие во всем. – Ниночка вам кланяется, а я желаю всего лучшего.
Вы спросили о судьбе рукописей. Я все свезла в Рум<янцевский> Музей7, но ничего не разобрано, не готово помещение. Прощайте, Бог даст, когда-нибудь увидимся, хотя у меня уже нет будущего.
Преданная вам
С. Толстая
20 июня 1915 г. Тула
20 июня 1915 г.
Дорогая Софья Андреевна!
Я давно уже получил Ваше письмо, о котором Вы говорили мне при личном свидании. Искренно благодарю Вас за него. Приятно было мне получить сведения о членах Вашей семьи, – то, что Вы не досказали в короткое время свидания. – Что касается вопроса о защитниках, то он выяснен вполне. Защитниками нашими будут: В. А. Маклаков, Н. П. Карабчевский, Б. О. Гольденблат, П. Н. Малянтович, Н. В. Тесленко, Н. К. Муравьев и М. Л. Гольдштейн. Об именах этих я знаю от матери и от Гольденблата. Каждый из нас, обвиняемых, должен заявить о допущении к его защите всех семи адвокатов. – На днях же я получил письмо от А. Е. Грузинского, ответ на мое. Личные недоразумения между нами мы, слава Богу, покончили совсем. Он пишет, что постарается убедить Толстов<ское> об<щест>во оставить право окончить описание библиотеки за мной (это он решил сам, без всякой моей просьбы) и что, во всяком случае, Об<щест>ву необходимо подождать результатов суда надо мной. Это тем более не может быть стеснительно для Толстов<ского> об<щест>ва, что все равно во время войны трудно искать у публики интереса к изданию описания в свет и что, таким образом, «время терпит». В самом деле, м<ожет> б<ыть>, мне и удастся освободиться не через слишком продолжит. срок. Тем не менее я высказал Грузинскому свое желание составить объяснительную записку по поводу моей работы, с подробнейшими указаниями, на чем работа остановилась, с чего нужно ее продолжать и т. д., и т. д. Он оч<ень> одобрил эту идею и предложил послать эту записку прямо в Правление Толст<овского> об<щест>ва. Я так и сделал: подробнейшая записка составлена и уже отослана мною Об<щест>ву. Следовательно, если не удастся окончить описания библиотеки мне, другое лицо, с моей запиской в руках, сможет заменить меня. Мысль об этом теперь успокоила меня за судьбу описания. Грузинский прибавляет, между прочим, что пока никто не должен трогать оставленных мною в Я<сной> П<оляне> материалов по описанию библиотеки без разрешения Толст<овского> об<щест>ва. Я тоже думаю, что это было бы необходимо, т. к. иначе весь план моей работы может быть нарушен, и это непоправимо повредит делу, в важность и полезность которого я оч<ень> верю. – О нашей переписке с Грузинским, да и вообще о всех своих делах, писал я на днях Сергею Львовичу. Мне давно хотелось ему написать. Он – тоже одно из тех лиц, которые своим добрым участием ко мне так трогают меня здесь. Недавно с С<ергеем> Л<ьвови>чем виделся в Москве мой брат, и мама пересказывала мне подробности этого свидания.
– Чувствую я себя оч<ень> хорошо: вполне спокойно. Много читаю. Пишу. Даже стихи пишу! Вот образчик (слабый, как и все), написанный на слова из 2-й ч. «Фауста»: «О, Mutter, Mutter! ‘s klingt so wunderlich!»1 —
Великие уста провозгласили,
Но лишь шепнули снова тот же стих,
Когда о смысле странных слов спросили.
К таинственным и дивным существам,
Праматерям, источникам вселенной
Свой возглас относил и Гёте сам,
И все, толпой коленопреклоненной.
А я, к кому вчера нежданно мать
В темницу из-за тысяч верст явилась,
Чтоб нежной лаской сына поддержать,
И перед ним от слез остановилась, —
Я, видя светлый взор и в глубине
Души прекрасной скрытое страданье,
Всю близость с ней почувствовал вполне,
Поняв всю жизнь ее – одно терзанье, —
«О, Mutter, Mutter! ‘s klingt so wunderlich!» —
Воскликнуть был готов не о начальных,
Мистических, а о живых, земных,
О наших матерях многострадальных.
Мать моя сейчас все в Москве, у брата. Туда же приехала сестра. Они были у меня недавно. Не знаю, соберутся ли они в Я<сную> П<оля>ну. Кажется, мама стесняется Вас беспокоить. Впрочем, обе они скоро уедут домой.
Пока позвольте пожелать Вам, Софья Андреевна, всего, всего хорошего! Искренний привет мой Ант<онине> Т<ихонов>не. Душевно преданный Вам
В. Булгаков.
8 августа 1915 г. Тула
8 августа 1915 г.
Дорогая Софья Андреевна, шлю сердечный привет! Как Вы поживаете? Последние вести о Вас я получил уже довольно давно от сестры. Благодарю Вас за память и за добрые пожелания, присланные с ней, а также за добрый прием ее в Я<сной> П<оляне>: она, конечно, очень радовалась, вновь, и притом летом, побывавши там. Не беда, что она забыла привезти мне мои ботинки, за которыми, по ее словам, и поехала! Среди поэтической обстановки «толстовского гнезда» ей было так хорошо, что немудрено было позабыть о такой прозе, как ботинки…
В Ясной ли по-прежнему Татьяна Львовна, Танечка, мисс Уэллс, Антонина Тихоновна? Я всех вспоминаю часто и приветствую. Увижу ли когда-нибудь?!.. – Недавно получил письмо от Сергея Львовича в ответ на мое, очень обрадовавшее меня – и отношением ко мне, и хорошими, интересными мыслями. Вот и он говорит, что тяжело переживать все происходящее. И я часто думаю, что нас, сидящих здесь, железная решетка как-то облегчает: нет такого сильного чувства личной ответственности, потому что предпринять все равно ничего не можешь. – Между прочим, я жду теперь результата нового прошения матери прокурору Москов<ского> военно-окр<ужного> суда об освобождении меня на поруки. Тюрем<ный> врач засвидетельствовал мое нездоровье (хронич<еский> катар желудка, явное малокровие, неврастения). Одно время затеплилась, было, слабая-слабая надежда, что хоть недели на две до суда выйду на свободу, увижу Ясную, всех вас… Но… надежда затеплилась и, в сущности, уже потухла, хотя ответа от прокурора еще не было. – Моя мать и сестра уже в Сибири. В прошлом письме я послал Вам стихи по поводу приезда матери (на тему из «Фауста»: «О, Mutter, Mutter! ‘s klingt so wunderlich!»). Получили ли Вы это письмо, Софья Андреевна? – Вообще я себя чувствую оч<ень> хорошо. Занят, как могу. Порядочно читаю. На этих днях попался мне в № 7 «Журнала для всех» за 1905 г., в воспоминаниях Б. Лазаревского о Чехове, такой отзыв о Чехове Льва Ник<олаеви>ча, слышанный будто бы Лазаревским в Я<сной> П<оляне>, в сент<ябре> 1903 г.:
– «Чехов… Чехов – это Пушкин в прозе. Вот как в стихах Пушкина каждый может найти отклик на свое личное переживание, такой же отклик каждый может найти и в повестях Чехова. Некоторые вещи положительно замечательны… Вы знаете, я выбрал все его наиболее понравившиеся мне рассказы и переплел их в одну книгу, которую читаю всегда с огромным удовольствием».
– Мне интересен и самый отзыв, и сообщение о любимых Л. Н-чем чеховских рассказах, переплетавшихся якобы для Л. Н-ча в особый томик. Неужели это правда? Я даже по обязанности своей заинтересовался им, т. к. при описании библиотеки, помнится, он мне не попадался. Не знаете ли Вы, Софья Андреевна, об этом томике любимых Л. Н-чем чеховских рассказов? Что касается отзыва Л. Н-ча о творчестве Чехова, то мне однажды довелось услыхать противоположный, неблагоприятный отзыв Толстого о Чехове. Интересно бы узнать истинное мнение Л. Н-ча. Какое у Вас сложилось общее впечатление об отношении Л. Н-ча к Чехову? Мне сейчас особенно любопытно было бы узнать это, т. к. я только что прочел 5 томов Чехова, и многое мне очень, очень понравилось. Если только не в труд Вам, Софья Андреевна, в свободную минутку черкните о толстовско-чеховском вопросе словечка два.
Кончая письмо, позволю себе передать Вам, по просьбе А. Медведева (когда-то помогавшего мне в библиотеке), его почтение. (Мне он пишет, что «часто и с почтительной любовью вспоминает» о Вас.) Увы! – писать негде. Рад был бы получить весточку от Вас. Целую Ваши руки.
Ваш Вал. Булгаков
13 августа 1915 г. Ясная Поляна
13 августа 1915 г.
Получила сегодня ваше письмо от 8 августа, дорогой Валентин Федорович. Огорчилась, что здоровье ваше так стало плохо. Еще бы! столько месяцев тюрьмы! Но и без тюрьмы люди измучились и изнервничались от этой ужасной войны, избегнуть которой не было и нет возможности. В настоящее время сердце мое отдыхает, пока Миша с семьей в деревне, отпущен на поправку после тяжелой кишечной болезни. Саша же пока здорова, ехала уже домой, но дорогой заболел вновь сопровождавший ее в трудах – Онисим Денисенко1 и они задержались в Тифлисе. Две Татьяны с мисс Вельс в Кочетах, поехали к 8-му августу, дню годовщины смерти Михаила Сергеевича2. У меня гостила 5 недель Н. А. Лютецкая и уехала раньше срока ее отпуска, потому что соскучилась по мясу. Странные бывают люди! Рядом тысячи людей истинно страдают от разных причин. А при нашем вегетарианском роскошном столе