страдать трудно.
Вы спрашиваете меня, был ли переплетен особый томик любимых Львом Николаевичем сочинений Чехова. Я совсем этого не помню. Помню, что Л. Н. очень любил Чехова, но вдруг что-нибудь ему не понравится, он отзовется о Чехове отрицательно.
Стихи ваши трогательные я получила и прочла с удовольствием. Вы, верно, знаете тоже сочинение «Мать», переведенное на множество языков3. Трогательно и стихотворение Некрасова, в котором он пишет, что самые тяжелые и горькие слезы «то слезы бедных матерей»4. Хорошо, что хоть кто-нибудь на свете это понял. А то большинство к матерям относится или совсем равнодушно, или с насмешечкой, что матери чего-то не понимают и чему-то не сочувствуют.
Перечла еще раз ваше письмо, и, к сожаленью, о Чехове мало могу сообщить. Помню, что одно время Л. Н. очень им восхищался, но потом как будто стал холоднее к нему относиться. Да ведь последнее время жизни своей он вообще интересовался больше книгами духовного и философского содержания и изредка читал другое.
Была я вчера в Овсянникове, видела Ивана Ивановича Горбунова и его семью; они все милые и занятые люди. Он очень много работает в своем «Посреднике» и в изданиях «Маяка»5.
Сегодня едем с Антониной Тихоновной к ее родителям, поздравить батюшку Тихона Агафоновича с днем его именин. Ант<онина> Тих<оновн>а все живет со мной и просила меня вам кланяться. Она по моему примеру рисует полевые цветы Ясной Поляны и очень хорошо. Сама я специально ничем не занята; приказчика Юр<ия> Ив<ановича> взяли ведь на войну, и я должна хозяйством заниматься. В эти дни составляла каталог мелких брошюр Льва Ник<олаевич>а, которые служили мне матерьялом для моего 12-го издания6. – Жизнь наша очень тиха, однообразна и грустна. Мировые события измучили всех. Мы много гуляем, ходим за грибами, которых очень много было, так же как яблок. – Мало интересно мое письмо, и ничем не могу ни утешить, ни подбодрить вас. Вы молоды, может быть, еще много вам радости впереди. А мы, старики, в горе потухаем. Жму вашу руку и желаю всего лучшего.
Преданная вам
Софья Толстая
28 сентября 1915 г. Тула
28 сент<ября> 1915 г.
Дорогая Софья Андреевна! Я все не писал, п<отому> ч<то> в конце августа мать и брат подали мне надежду на мое скорое освобождение, и я все ждал ответа из в<оенно>-о<кружного> суда. Но ответа нет, и я решил, не откладывая, сообщить Вам о получении письма Вашего от 13 авг<уста>. – Как Вы порадовали меня! И сообщениями об общих близких знакомых, и описанием отношения Л. Н. к Чехову, и прежней, столь ценимой мною, добротой ко мне. М<ожет> б<ыть>, придет время, когда взбаламученное море успокоится, и я встречу Вас еще, и при других (хотел бы, чтобы при таких же, как когда мы вместе работали в Ясной Поляне над литературным наследием Л. Н-ча) условиях…
Живу я по-прежнему, внешне однообразно, но вовсе не скучая. Между прочим, занялся сейчас перечитыванием всего Пушкина. За ним пойдут – Лермонтов и Тургенев. Я рад, что все это явилось возможным получить. Пока – до свиданья! Целую Вашу руку. Мой большой поклон А<нтонине> Т<ихонов>не и всем домочадцам.
Ваш В. Булгаков
7 октября 1915 г. Ясная Поляна
7 октября 1915 г.
Сегодня получила ваше письмо от 28 сентября, дорогой Валентин Федорович, и рада была узнать, что вы здоровы и не слабеете духом. Скоро будет то роковое число (28), в которое ушел из дому Лев Николаевич и в которое увезли вас1. Год в тюрьме! как это должно быть тяжело. Сегодня принесли мне из флигеля, где поселилась с дочкой и англичанкой Татьяна Львовна, целый большой ящик с книгами и два небольших с периодическими изданиями. Этот ящик был привезен еще из Москвы, и теперь я должна все это разобрать, распределить по еще не занятым полкам в шкапах, перенесенных из флигеля. Работа мне предстоит большая, я надеюсь на помощь Антон<ины> Тих<оновн>ы, но сколько раз помяну вас и пожалею, что не вы исполните эту скучную работу, которую вы исполняли так добросовестно. Я не помню, что в этом ящике, кажется, больше учебники; их надо просто бросить.
Я очень надеялась, что ваша бедная мать, столько огорчавшаяся, выхлопочет взять вас на поруки, да, видно, неразрешимо и ей. А когда будет конец нашим ожиданиям о решении вашей участи и участи Душана Петровича – неизвестно.
Вернулась моя Саша с войны, получила Георгиевскую медаль за свою службу сестрой милосердия, и, отдохнувши и поправив здоровье, снова стремится на войну в том же звании сестры милосердия. Миша мой тоже на войне в Дикой команде2, там же, где Великий Князь Михаил Александрович, о котором он говорил с большого любовью и уважением, и я рада, что Миша в таких счастливых условиях. Его две дочери, 12 и 10 лет3, гостят сейчас у меня в Ясной Поляне, чему очень рада Танечка Сухотина. Навещал нас раза два Андрюша; он на службе в Петрограде, и на днях едет туда и его семья. Сережа в Москве с семьей, Илья где-то путешествует по России по своим делам, а сын его, Андрей, на войне получил два Георгия, чин прапорщика и еще что-то, и его все очень хвалят и за храбрость, и за хорошее поведение, и я рада, что, взявши на себя известный долг, он его исполняет хорошо.
Брат его Миша в плену у австрийцев, а еще брат Илюша плавает у берегов, кажется, Японии.
На Засеке поместили 400 человек беженцев. Я им хочу послать картофелю и капусты. По вечерам мы все шьем рубашки детям беженцев и делаем респираторы от удушливых газов, пускаемых немцами.
Люди у меня живут все те же, только приказчика взяли на войну, хозяйничает садовник, жена приказчика и я, что очень мне скучно и трудно.
Ну вот все я вам написала из моей несложной жизни. Собираемся читать вслух романы Сенкевича.
Хорошо, что у вас есть возможность читать русских авторов; это и приятно и воспитательно. А вы по натуре филолог и литератор; только бы скорей вас выпустили. Нельзя ли как-нибудь помочь?
Жму вашу руку, дай Бог вам бодрости и здоровья.
С. Толстая
23 октября 1915 г. Тула
23 октября 1915 г.
Дорогая Софья Андреевна! Сердечно благодарю Вас за письмо от 7 октября. Приятно было узнать все новости о Толстых. Между прочим, только из этого письма я понял и ясно представил себе, что Татьяна Львовна поселилась в Ясной Поляне, в флигеле. Воображаю себе флигель преображенным, и очень бы хотелось заглянуть в наверное уютный уголок одним глазком. Читая о военных отличиях молодого Андрея Ильича, я вспомнил, как прощался с ним в Ясной перед отъездом его на войну и мы оба высказали надежду встретиться там, когда я приеду санитаром. Случилось иное… Да, 28-е число близко. Трегубов видит особое, мистическое знамение в том, что меня взяли именно в этот день, – день «ухода» Л. Н-ча. Я только посмеиваюсь этому совпадению. Но приближающаяся дата невольно заставляет думать об итоге 365-дневного заключения. И, право, я считаю этот итог хорошим для себя в разных отношениях. Это было – испытание, экзамен, новый опыт, новые «ума холодные наблюдения и сердца горестные заметы»… Моя жизнь и до тюрьмы далеко не была непрерывным беспечным праздником, а между тем в конце концов из меня выработался неисправимый оптимист, каковым, пока что, я и пишу Вам это письмо. Итак, не смотрите грустно на мое положение. – Дело о поруках стоит в таком виде. 28 сентября брат писал мне из Москвы: «Был еще раз у прокурора в<оенно>-о<кружного> суда. Мне сказали, что дело ваше скоро пойдет на заключение и что возможно благоприятное разрешение вопроса о поруках, и не только относительно Маковицкого и других, но и тебя с Трегубовым, хотя вас и считают главарями…» Прошел еще месяц этого «скоро», тянущегося уже довольно давно. Терпение мое готово тянуться еще того дальше. То же надо сказать и о Д<ушане> П<етровиче>, который, сколько я знаю, чувствует себя внутренно наилучшим образом. Его здоровье, слава Богу, тоже удовлетворительно. Я вообще думаю, что наше (не буду говорить о старике Д<ушане> П<етровиче>, но о себе, по крайней мере) положение в тюрьме гораздо легче, чем это кажется со стороны нашим друзьям и близким. Моя мать, напр., пишет на днях, что она чувствует себя «хуже, чем в тюрьме». И, разумеется, в самой тюрьме нет для меня ничего неприятнее и более грустного, чем подобное впечатление, производимое ею на мать. А бабушка моя – та до сих пор совсем не подозревает, где я, постоянно расспрашивает сестру и маму, как я поживаю в Ясной Поляне с Софьей Андреевной, – те расписывают ей всякие небылицы в лицах, передавая вместо моих писем то, что придет в голову… А сказать правду нельзя: такое «несчастье» с любимым внуком убьет больную старушку. – От Пушкина я в восторге. Вы сейчас по вечерам читаете вслух за круглым столом. Включите в программу этих чтений «Медного всадника», – в мое воспоминание, чем доставите мне большое удовольствие. Кажется, это лучшее, что написал Пушкин: совершенно оригинальный сюжет, глубоко, сильно, удивительно психологически правдоподобно – и какое совершенство формы!.. – Рекомендуя перечитать «Медного всадника», я в то же время хочу быть непозволительно дерзким: в этом же письме послать Вам сочиненное в тюрьме, еще в июле, длинное ст<ихотворе>ние гекзаметрами. Великодушно простите! Посылаю только для того, чтобы из него Вы могли почувствовать еще одну сторону нашей жизни здесь: общение с природой через те дырочки и щели, какие еще между нами и ею остаются.
Пока до свидания! Я должен еще просить у Вас прощенья, что не поздравил Вас с днем рождения. Но я помнил его и думал о Вас. Всего хорошего, Софья Андреевна! Примите мою благодарность, что не забываете меня. Александре Львовне, Татьяне Львовне, Танечке, мисс Уэллс, Антонине Тихоновне прошу передать мои приветствия и лучшие пожелания. 28-го и 7-го незримо буду в Ясной Поляне.