Любящий Вас
Вал. Булгаков
Большой мой поклон Илье Васильевичу.
Бывают ли посетители на могиле и в доме? Хорошо ли и много ли расходится брошюра Сергея Львовича о Ясной?..1 Кто и как вспомнит Л. Н-ча 7-го, в пятилетие со дня смерти? Интересно бы узнать.
Матери-природе
Строена крепко тюрьма. Кирпичей не жалели на стены,
Ни на ограду высокую, в пять четвертей толщиной,
Прочны замки на дверях и решетки железные часты…
Наглухо заперты мы! Все ж, однако, я вижу всегда
Иль сквозь решетку в окно, иль открыто во время прогулки
Узким двором, над собой, между стен, голубой небосвод.
Вечный, прекрасный! Тебя-то от нас уж никто не отнимет.
Так невозможно сознание Бога отнять, что в душе —
Мыслей, и чувств, и забот всех превыше – как небо, сияет.
В тусклые стекла иль в форточку я любовался не раз
Долгой зимою на пышный закат и на вид деревеньки
С церковью белой, окрашенной вечером в розовый цвет,
С рощей старинной и чистеньким домом священника подле.
Вон далеко по дороге, чернея, лошадки трусят,
Все запряженные в дровни: домой мужички поспешают;
Утром проехало много их в город, сегодня – базар.
Мирные в душу картины теснятся… А часто, бывало,
До свету вставши, гляжу, как заря занимается: вдруг
Белый оконный косяк загорается отблеском алым,
Двух этих красок сиянье аккордом торжественным, звучным
В душу вливается, зренье чаруя. – Природа-краса,
Сердцу довольно и этого, чтобы тобой насладиться!
Зимушка старая, сердишься что ты? Морозы кряхтят,
Вьюги метут да метут, и в сугробах весь двор утопает.
Вьюги метут… Но однажды я вышел, одетый тепло, —
Боже! – Капель. Крыши мокры и черны, и грязны дорожки,
В воздухе ж теплом и влажном и свежем – весть о весне!..
Галок откуда-то много взялось, и теперь ежедневно
Я из окна за двумя наблюдаю: то – муж и жена.
Заняты оба усердно постройкой жилища, – но где же? —
В банной трубе. Ведь заметили, хитрые, как-то, что печь
Эта не топится вовсе и что над трубой не клубится
Синий дымок. Ну, и тащут туда всякий хлам для гнезда.
Сядет на край, а там – юркнет в трубу, только хвостик ткнет в небо.
Злы люди. Птичьей невинной работе зачем бы мешать?
Верно. Но вот человек как-то лезет на крышу, на баню,
Влез и железным листом поплотней накрывает трубу.
Галки, потерян ваш труд! Не кружитесь, не вейтесь, ступайте
В новую сторону – лучшей удачи и счастья искать.
Вот прилетели грачи в подкрыльях, как в черных шальварах.
Важно, вельможами по двору ходят. Знать, близко весна!
Частые дождики все моросят, и весь снег почти стаял.
Возле дорожек, на грядках цветочных, примятых, кой-где
Свежая травка видна. И все глубже лазурное небо!
Выставил раму, окно распахнул я: звенящей волной
Воздух и свет полился, и в камере стало просторно!..
Вижу: деревья оделись прозрачным зеленым пушком, —
Гуще да гуще пушок, уж от церкви видна лишь верхушка…
Солнышко ж греет и греет… И вот как-то в теплую ночь,
Средь тишины, раздается вдали соловьиная песня!..
С этого вечера долго, всю весну, из темных кустов
Трели лились соловьиные, радуя узников сердце.
Ласточек рой острокрылый кружился над нашей тюрьмой:
Маленькой темною тенью скользя по воздушной дороге,
Быстро и смело они прорезали пространство собой;
Их щебетанье веселое слышалось целое лето,
Будто покинуть нас в горе певуньям казалося жаль.
Раз, возвращаясь с прогулки, я глянул в окно коридора, —
Что ж? На кладбище белеет цветущей черемухи куст!
Мимо ж тюрьмы, вдоль ограды, два мальчика в летних рубашках
Тихо идут: у того и другого прелестный букет
Тоже из веток пахучих черемухи. – Дайте мне, дайте!
Свежих цветов ароматом хочу я упиться!.. Но нет,
Судьбы несходные, детки, у нас и различны дороги:
Мирно идите, резвитесь! Я ж, право, доволен и тем,
Если сердечную радость могу испытать от сознанья
Вашего счастья – наивного краткого детской поры. —
Бабочка желтая вкруг головы облетела, играя…
Птенчик-воробышек мне на дорожке попался, худой,
С голым брюшком и подшибленной ножкой. Я в камеру, было,
Думал его отнести, накормить, приютить и согреть
Этою близостью теплого маленькой трепетной жизни
Сердце свое одинокое, но, подобравши птенца,
Мать-воробья я заметил, тревожно, с чириканьем, мимо
Два или три пропорхнувшую раза. Тогда я пустил Птенчика.
Надо ль мешаться мне в жизнь воробьиную? Полно! —
Как ни слаба крошка-мать, а родное дитя сбережет.
Клонится время все дальше. Громовые грозы грохочут,
В небе зарницы сверкают, и ливни, и грады идут.
Рожь за деревней желтеет, а близко, «у нас» в огороде,
Темно-зеленый картофель, капуста – стальной полосой
Черную землю покрыли. Полоска картофеля скоро
Белыми сплошь запестрела цветами, а там, вдалеке,
Клевер скосили уже, да рожь убирать начинают.
Вон, словно шапки, снопы по жнивью раскидались…
И как Скучно мне станет глядеть на тюремные серые стены,
Голые, да на некрашеный пол, да на черную дверь, —
Тотчас к окну подойду и на виде прелестном и милом
Всею душой отдыхаю я. Сколько я раз за него
Господа благословлял, и поныне все благословляю!..
Ночью же в легкой рубашке к решетке в окне припадешь:
Бездну глубокую темного неба и в ней излученья
Чудных светил созерцаешь – тот вечно горящий алтарь, —
Станет на сердце легко и торжественно, дух воспаряет
К звездам прекрасным, он – там, среди них, и не давит тюрьма!
Нет, не замкнуться никак и нигде не укрыться вам, люди,
Персти сыны, дети земли, от тех благ, что природа всем смертным дарит,
Мощным дыханием и за тюремной стеной ободряя,
Дивно внушая сама эту песнь намогильным цветам.
21 июля 1915.
По написании этого письма получил от брата новое письмо. Содержание его (о нашем деле) излагаю на открытке, которую посылаю сегодня же.
24 октября 1915 г. Тула
24 октября 1915 г.
Дорогая С. А.! Открытка эта – P. S. к длинному-длинному письму, посылаемому сегодня же. Написал его и вдруг получаю письмо от брата о нашем деле. Оказывается, что вопрос об освобождении нас на поруки зависит от командующего войсками Москов<ского> воен<ного> округа. Прокурор суда составил так наз. «заключение» по нашему делу и передал его команд<ующе>му в<ойска>ми. Ответ должен быть через 2–3 недели. В «заключении» этом, переписывавшемся на машинке целую неделю, деяния наши приравниваются, как сказали брату, к «выборгскому воззванию» членов 1-й Госуд<арственной> Думы. Если не отпустят нас на поруки, то придется посидеть в тюрьме до суда еще месяца два. «Все на благо… -»1 – кончу письмо последними словами последнего дневника Л. Н-ча.
Ваш В. Булгаков
16 марта 1916 г. Москва
Бол. Алексеевская, д. 30.
16 марта 1916 г.
Дорогая Софья Андреевна!
Надеюсь, Вы не посетуете, если я поделюсь с Вами некоторыми из первых моих московских впечатлений.
Был в общем собрании Толстов<ского> об<щест>ва. Из 200 членов собралось всего 11 человек. Среди них были: Сергей Львович, кн. Голицын, И. И. Горбунов, Грузинский, Богданов и др. Председательствовал проф. Новгородцев, с к<оторым> мне приятно было познакомиться: оч<ень> любезный и умный человек. Грузинский запоздал, а сначала было прочитано его письмо о том, что описание библиотеки закончено. Я сделал к письму добавления. Новгородцев, как председатель, выразил мне благодарность за работу и отметил, что ее значение огромно. Его внимание и мнение я оч<ень> оценил, т. к. это мнение не профана, а оч<ень> культурного, развитого, ученого и вообще понимающего человека. Из других вопросов интересен был касавшийся Хамовн<ического> дома. Решено следить за его состоянием, причем расходы по ремонту просить городское управление взять на себя. Но этого мало. Я, И. И. Горбунов и библиограф Боднарский подняли вопрос о том, что необходимо ускорить постройку собств. здания музея. В. М. Голицын поддержал нас, и собрание постановило, даже не считаясь с военным временем, поручить Правлению Об<щест>ва собрать необходимый материал о желательном виде и устройстве здания музея, а затем представить этот материал в Моск<овское> гор<одское> управление, с ходатайством о неотложном осуществлении постройки. После собрания Голицын отвел меня в сторонку и спрашивал, неужто нельзя надеяться, что пожертвованные Вами в Румянц<евский> музей рукописи и др. предметы вернутся в центральный Толстов<ский> музей? Я ответил, что, по-видимому, нельзя, но что если здание музея будет построено, то можно вполне надеяться получить новые ценные вклады как от гр. Софьи Андреевны, так и от других лиц. «Знаете, – сказал Голицын, – ведь эти пожертвования в Румянц<евский> музей и Александры Львовны – в Академию наук – собственно говоря подрывают существование Толстовского общества!» Я согласился с кн. Голицыным и стал просить его употребить его влияние в городских сферах в пользу скорейшего благоприятного разрешения вопроса о постройке городом здания музея, и, кажется, Голицын намерен это сделать.
Словом, хоть собрание было и малолюдно, но продуктивно, и я не раскаиваюсь, что из-за него рано приехал в Москву.
Был я у Ольги К<онстантинов>ны1. Письмо Сонечке2 передал, а альбом еще нет, п<отому> ч<то> зашел к ним из другого места, нечаянно, не захватив альбом. Подарку Вашему и письму Соня страшно рада. Оч<ень> довольна и О<льга> К<онстантинов>на. – Дети оч<ень> поразили меня той трогательностью, с к