<оторой> относятся они к памяти Андрея Львовича. Я сидел около постели больной (печенью) Сони, Илюша обнимал меня, и разговоров только и было что об А<ндрее> Л<ьвови>че. Мне показали, как реликвии, все вещи, вывезенные из Петрограда: орла на белом мраморе, ручку с пером Ан<дрея> Л<ьвови>ча, чинилку для карандашей, зеркало, а также предсмертные его подарки: двое золотых часов. На мраморе Илюша хранит каплю стеарина, п<отому> ч<то> «ее, наверное, капнул папа». Ручка с грязным пером завернута в бумажку и не употребляется. На чинилке – следы зеленых карандашей, которыми, по словам Илюши, последнее время пользовался его отец. Илюша не хочет стирать этот след, для чего отвинтит ножичек, запачканный зеленым, будет хранить его, а для своего употребления привинтит новый. Рассказали также мне дети, что есть у них старое седло, которым когда-то Ан<дрей> Л<ьвови>ч пользовался, будучи сам мальчиком и которое потом подарил Илье; они при жизни отца хотели продать это седло, «но теперь, конечно, продавать этого седла нельзя», – добавил серьезно и просто Илюша. В свою очередь я должен был рассказать детям, как я ездил к А<ндрею> Л<ьвовичу> в Топтыково, о чем мы там говорили, что делали, в какой комнате я спал и т. д. Внимание их было совершенно исключительное. Подробно и с живым интересом расспрашивали они меня и про Ясную Поляну, которую они очень любят.
Между прочим, передали они мне, что в Ясной Поляне, в павильоне, есть чей-то неоконченный портрет Ан<дрея> Л<ьвови>ча. (Я сам видел этот портрет.) Так, оказывается, когда они живали в Ясной, маленькие, то оба, Соня и Илюша, тайком бегали к павильону и в окошко смотрели на портрет отца… Они спрашивали, лежит ли портрет по-прежнему в павильоне, и я по глазам их видел, что им оч<ень> хочется взять портрет из пыли и повесить его у себя на стене. Если б это можно было как-нибудь устроить, дети, наверное, были бы счастливы.
Альбом же отнесу Соне не сегодня-завтра и, вероятно, после этого она сама будет писать Вам.
У Серг<ея> Л<ьвови>ча спрашивал о Румянц<евском> музее. Он сказал, что был там и обо всем Вам напишет.
Сегодня у Муравьева – совещание подсудимых и некоторых свидетелей.
Видел наше воззвание на немецком и английском языках. На французском тоже есть, но у Трегубова, с к<оторым> я еще не встречался.
Брат мой до того увлекается кооперацией в большом селе Владимирской губ., что даже на наш процесс идти не хочет. К тому же он держит государ<ственный> экзамен и оч<ень> занят.
Остановился у брата в Космодемьяновском пер., но адрес мой (на всякий случай) – на Бол. Алексеевскую.
Дима Чертков вчера заболел. Приехал Г. М. Беркенгейм и нашел, что у него брюшной тиф, – надо надеяться, однако, что в легкой форме.
Не откажите в любезности, Софья Андреевна, сообщить Татьяне Львовне следующее. Я справлялся в в<оенно>-о<кружном> суде, может ли Т<атьяна> Л<ьвов>на приехать на второй или на третий день нашего процесса. Мне сказали, что может. С формальной же стороны полагается обставить это так. Следует об этом известить председателя суда телеграммой, а явившись, представить свидетельство врача о причине запоздания – болезни.
Вот пока все, что я, как добросовестная газета, могу сообщить Вам. Когда начнется процесс, буду извещать Вас о ходе дела.
Пока всего хорошего! Главное будьте здоровы. Мой сердечный привет Льву Львовичу, Татьяне Львовне, Антонине Тихоновне, мисс Уэллс.
Целую мою бывшую ученицу3. Как-то ее дорогое здоровье?
Ваш Вал. Булгаков
P. S. Забыл написать. Сергей Львович просил передать Вам, что было бы нужно и хорошо, по его мнению, послать Грузинскому 2-е издание Писем Льва Николаевича к Вам4.
Извините, пожалуйста, что в этом письме я сделал столько помарок.
В. Б.
17 марта 1916 г. Ясная Поляна
17 марта 1916 г. Ясная Поляна
Дорогой Валентин Федорович, получила сегодня ваше длинное и очень интересное для меня письмо. Об отношении моих внуков к памяти Андрюши, их отца, я не могла без слез читать, и вызвало во мне уважение и любовь к Ольге, их матери. Несмотря на то горе, которое причинил ей поступок Андрюши по отношению к его первой семье, она не только не нарушила любви детей к отцу, а воспитала их в этом чувстве. И это так хорошо!
Портрет Андрюши, написанный, но не конченный художником Орловым, лежал на шкапу в комнате Антонины Тихоновны. Он немного попорчен, прорван в двух местах. Я свезу его в Москву, когда поеду, и дам реставрировать и куплю раму. Детям не отдам пока; пусть будет в Ясной Поляне, где уже много фамильных портретов. Теперь мне особенно дорог портрет Андрюши. Думала ли я, что переживу его.
У нас все по-старому; по вечерам с Левой и Ант<ониной> Тих<оновно>й читаем книгу «К жизни» Мильфорда. Из дому не выхожу, так скользко, что падаю; снегу еще много, езда невозможна ни на чем, глубокие просовы, вода в низах, и пасмурно, скучно! В Москве в это время года лучше: сухо и больше похоже на весну, а у нас мрачно. Да мне теперь и везде мрачно.
То, что вы пишете о музее, мне досадно. Ведь когда умер Толстой, войны не было. Пять лет бездействовали, а в то же время в Москве воздвигались десятки огромных домов. И даже теперь, когда требовались какие-нибудь три тысячи рублей для отделки Толстовского кабинета в Румянц<евском> Музее, и тех не дало правительство. Чего же ждать от города и долго ли еще ждать? Толстовское общество малочисленно, и многие, как Н<иколай> В<асильевич Давыдов>, скоро из жизни уйдут. Надо было все убрать побезопаснее, что я и сделала.
Два тревожных известия меня опять мучают. Сын Илья и внук Андрей больны, пишет внучка Вера, а чем – не пишет. И Саша собирается в Крым, кашляет, лихорадка.
Уезжает сегодня Душан Петрович, и опять грустно! Не знаю еще, поедет ли Татьяна Львовна; она и сама еще не решила. Уж очень плоха дорога, и очень тяжело в вагонах; Душ<ан>а Петр<ови>ча чуть до смерти не сдавили.
Дай Бог вам обоим благополучного окончания вашего долга. О вас вспоминаем часто и скучаем. Все вам посылают привет.
С. Толстая
21 марта 1916 г. Москва
Екатерининский зал, 21 марта 1916 г.
Сижу в суде, на скамье подсудимых1. Читают вот уже больше часа обвин<ительный> акт, и это оч<ень> скучно. Т<атьяна> Л<ьвов>на, Ал<ександра> Л<ьвов>на, С<ергей> Л<ьвович>, Стахович, Ол<ьга> К<онстантинов>на и др. – пока в свидет<ельской> комнате, и их оч<ень> жаль. Видел Сережу Булыгина и так был рад, что даже прослезился. В общем, все идет «как следовает»: много измененных формальностей и т. д. Письмо Ваше получил и сердечно был рад ему. Шлю всем сердечный привет.
В. Бул.
17 июня 1916 г. Москва
Москва, 17 июня 1916 г.
Многоуважаемая и дорогая Софья Андреевна! Мне бы следовало написать раньше и побольше, а я пишу поздно и мало. Но оч<ень> некогда и все время работаю. Материала для разборки оказалось оч<ень> много, и оч<ень> интересного. Живу с И. М. Трегубовым в квартире И<вана> И<ванови>чаЧ Ходил к Георгиевскому в Румянц<евский> музей, но Г<еоргиевский> оказался в Петрограде, а его помощник – не в курсе дела устройства Толстов<ской> комнаты. – Неожиданно для себя встретился в Москве с моим старшим братом, подпоручиком, к<оторый> привез из Сибири 1200 чел<овек> солдат и уже сдал их в Тверской губ. – Приеду, наверное, дней через 5. Пока я и И<ван> М<ихайлович> шлем Ясной Поляне сердечный привет!
Ваш В. Булгаков
12 августа 1916 г. Москва
12 авг<уста> 1916 г.
Многоуважаемая и дорогая Софья Андреевна, шлю привет Вам и всем в Ясной Поляне – из Москвы. Пишу, сидя в своей новой, чудесной комнате при музее. Доехал я вполне благополучно и привез все, с чем выехал. Бюст цел. Тотчас по приезде отправился покупать мебель и купил деревянные некрашеные столы, шкафчики и пр.: мило, просто, но оч<ень> дорого. Делами музея еще не занялся. Канцелярию по-прежнему ведет Н. А. Лютецкая. Кроме меня, при музее живут артельщик с женой и еще сторож. Питаюсь в вегет<арианской> столовой, а сахаром запасусь у артельщика, доставшего его где-то по своим знакомствам, – иначе нельзя, около магазинов – сотни людей в хвостах.
Пока до свидания и всего лучшего! Ваш Вал. Булгаков.
13 августа 1916 г. Москва
13 августа 1916 г.
Многоуважаемая графиня Софья Андреевна!
Честь имею известить Вас, что музеем имени Л. Н. Толстого получено и выставлено для обозрения публики Ваше пожертвование: барельеф Вашей работы, изображающий Вас и Льва Николаевича.
От имени Музея приношу Вам глубокую благодарность за пожертвование и за внимание к задачам музея.
Пом<ощник> хранителя Толстов<ского> музея
Вал. Булгаков
15 августа 1916 г. Ясная Поляна
15 августа 1916 г.
Получила ваши два письма, дорогой Валентин Федорович, и чувствую по ним, что вы в очень бодром и предприимчивом расположении духа. Желаю, чтоб энергия ваша не падала и чтоб музей Толстовский процветал при вашей деятельности.
В нынешнем году все мои молодые друзья, по-видимому, меня покинут. Вчера вечером Антонина Тихоновна мне объявила, что брат ее, Евгений, ее подбил ехать в Москву учиться живописи и рисованью, и вот она едет 20-го держать экзамен и поступать в школу живописи на Мясницкой.
Вспомнилась мне пьеса Чехова «Три сестры», которые стремились «в Москву, в Москву», и помимо счастья нет.
Мне грустно, что Ниночка уедет, а главное – мне жаль ее. Она хрупкая, нервная и болезненная натура, никогда не жила в городе, заработка нет, а главное – страшная дороговизна, которую она себе не может представить. Сестра ее, Таисия, тоже едет в Москву на курсы. Как это все неразумно и рискованно во время войны и при таких ценах на жизнь.