не, нора, — значит, тут и живет чудотворная лисица. То же поверье и относительно древних развалин храмов и вообще необитаемых мест. Стоит только кому-либо увидеть прячущуюся здесь лису, как сейчас же является целая толпа религиозно настроенных людей с зажженными курительными свечами в руках, пришедших просить денег, исцеления и т. д. Пепел от сожженных свечей завертывают в бумагу, приносят домой и съедают сами или же дают больному. В случае исцеления делают благодарственные приношения в виде, например, упомянутых выше шестов или же в виде красного или желтого холста с надписью: «Если попросишь у него, то обязательно получишь». Любопытно, что, будучи чаще всего женщиной (оборотнем), лисица обожествляется как мужчина (лаойе — чиновник).
7 июня. Скрючившись, как могу, среди грязных, обильно усыпанных лессовой пылью вещей, вытягиваю ноги на оглобли и сплю. Проезжаем по деревням, сосредоточенно погруженным в страдную работу. Убирают жнитво. Видя повсюду крестьянок, выполняющих тяжелую работу на своих изуродованных ножках, ужасаюсь и говорю с досадой кучеру. Смеется: «Ничего, оно больно с первоначалу, а потом попривыкнут. А если не будут бинтоваться, то кто же их замуж возьмет?» Извозчики наши начинают изо всех сил гнать мулов, чтобы подоспеть к переправе через Желтую реку. Кто может себе представить, что такое значит нестить рысью в китайской телеге по китайским проселочным дорогам? Ужасно, непередаваемо. Можно раскроить себе череп, своротить челюсти, выломать все имеющиеся хрящи, откусить язык, вывихнуть руки и ноги. Приходится упираться мускулистыми частями в борта телеги и ждать конца мучению или же попросту бежать за телегой, в которой болтаются ваши пожитки.
Подъезжаем, наконец, к Цихуасяню (уездный город), сломя голову мчимся по его пригородам — и вот мы на берегу огромной реки Хуанхэ, с незапамятных времен кормящей и тревожащей исконный Китай. Река грязнейшего темно-желтого цвета свирепо бурлит. Паром ждет. В непередаваемой словами суматохе кое-как нагромождаем свои телеги на паром, притуливаемся сами за их кузовами и несемся при помощи длинных весел и шестов на другой берег. Вылезаем и останавливаемся в гостинице, довольно большой, с просторными помещениями. Обращаю внимание на параллельные хвастливые надписи на дверях о том, что сюда «со всех путей сходятся купцы толковать о торговле. А если придут чиновники и баре, то толкуют об ученой старине». Надписи в Китае настолько интересны, что как я выше уже упоминал, их изучать — не труд, а сплошное удовольствие. Есть особые сборники, в которых собраны наиболее интересные надписи на все случаи жизни, в том числе, конечно, и надписи для гостиниц, составленные из поэтических и древних классических выражений, в соответствии с данным предприятием.
Приходят три малюсенькие певички, девочки лег десяти-двенадцати, развязно ковыляют к нам в комнату и спрашивают о наших «почтенных» фамилиях, «уважаемом» государстве и т. д. — все, как полагается по ритуалу. Начинают петь, и пение, довольно бесхитростное, наполняет душу жалостью к этим тренирующимся на погибель существам. Предлагают свою незатейливую программу, написанную на отдельном листочке, в которой несколько песенок с названиями вроде «Гости мои подрались» и весьма фривольным содержанием.
Быстро приканчиваем завтрак и «летим» дальше. Жара сегодня донимает нас как-то особенно усердно. Не желая задерживать движение телеги, извозчики не натягивают тента, и потому жара сжигает и лицо, и ноги.
Люднее и люднее становятся деревни. Наконец, все они превращаются в сплошную огромную деревню. Это уже пригород Цзинаньфу, губернского города Шаньдуна.
Перед самым городом ряд серых европейских железнодорожных построек и сеттльмент. Далее несколько вновь построенных чистых гостиниц. Решаем остановиться в центре, чтобы удобнее передвигаться при обозрении города. И вот наш обоз громыхает по узким, выложенным неровными плитками улицам Цзинаньфу. Жизнь здесь кипит гораздо бойчее, чем в Пекине, улицы люднее и богаче, народ разбитнее. Должно быть, зрелище, представляемое европейцами, проникшими в город не по железной дороге (Циндао — Цзинань), а в телегах, оригинально. На нас тычут пальцами и за спиной острят вволю.
Проехали, таким образом, весь город, а гостиницы, все нет как нет. Дело в том, что мой спутник забыл из своего прежнего опыта, а я и вовсе не знал, что в Китае гостиницы располагаются только в пригородах, за стеной города, так как иначе трудно было бы регулярно закрывать городские ворота. Совершенно измученные въезжаем в какой-то большой и грязный двор, где нам и отводится центральное помещение, ранее, очевидно, предназначавшееся для храма. Ослы, мулы и лошади, стоящие во дворе чуть не целым стадом, производят шум и вонь, доводящие нас до ужаса. Вот так отдых!
8 июня. Утром едем осматривать храмы на горе Цяньфошань, т. е. Тысячи (скульптурных) будд, близ города. Гора, вернее холм, действительно представляет красивое зрелище. Она вся покрыта храмовыми строениями и вековыми деревьями, сообщающими ей славу отменно прекрасного места для прогулки и развлечения. И действительно, все стены заполнены стихами разнообразных непризнанных поэтов и лиц, желающих запечатлеть на кирпиче свое имя. В отличие от России и Европы могу с уважением сказать о китайской заборной литературе, что она отнюдь никого не шокирует, не скабрезна и не фривольна. Стихотворения недоучек чередуются с перлами серьезного творчества. Эти стихи описывают восхищение перед красотами данной местности и перед вековой ее славой. Дифирамб занимает иногда всю стену, опоясывая ее линией семизначных строф. Читать их иногда одно удовольствие.
От подножья горы ведет наверх прекрасная лестница, обрамленная ароматными туями. В этом воздухе, приводящем нас в восхищение, мы медленно поднимаемся вверх. Вот и первая мраморная арка в чисто китайском стиле с надписью, взятой из одного древнего стихотворения и означающей: «Отсюда все девять областей страны Ци (Шаньдуна) кажутся лишь девятью точками в дымке». Все надписи такого рода гиперболичны. В них надо искать скорее красот языка, чем соответствия с действительностью. Еще ряд арок — и мы в центре «тысячебуддия»[20]. В гротах, выдолбленных в скале, сидят раскрашенные позднейшими религиозными усердствователями статуи будд в различных положениях с надписями, указывающими имя жертвователя, запечатлевающими молитву его к божеству и т. д. Гроты, водопады, ручейки и прочие особенности природы в этом знаменитом месте именуются высокопарными названиями, вроде «Пещеры драконова источника» и т. д. Над одной из арок вижу надпись: «Тень журавля, посох буддийского монаха». Это намек на известную легенду, излюбленную многими танскими поэтами. Буддийский монах и даос спорили, кому поселиться на прекрасной горе. Император У-ди, чтобы разрешить этот спор, приказал им какой-нибудь вещью отметить, где кому хочется жить. Даос взял белого журавля, буддийский хэшан взял посох. Журавль прилетел первым и встал у подножия горы (где пейзаж был особенно великолепен), но, услышав стук посоха, испугался и улетел. Гору покрыли буддийские храмы.
Нас радушно принимают монахи, заведующие хозяйством храма, в обширном помещении, из которого открывается восхитительный вид на Цзинаньфу, весь в зелени, окруженный в отдалении горами, с нежно-зеленым пятном большого лотосоносного озера Даминху.
Смотрю на юг, туда, где летняя дымка прикрывает наш дальнейший путь...
Цзинаньфу — богатейший город, оригинальный. С горы течет изумительный ручей, поящий весь город прекрасной водой. Внизу, в ямыне губернатора, красивые водоемы.
Дома выстроены по тому же типу, что и в I в. до н. э., нисколько не сложнее, так как китайское зодчество не подвергалось столь стремительным и радикальным изменениям, как в Европе; мы и ныне можем видеть древнюю традицию живой. Ни одного окна на улицу, масса переулков-тупиков. И, как во всяком провинциальном городе, в Цзинаньфу то же соединение блестящей архитектуры (деревянной) с грязью и ветхостью. Грязная улица с насыпями вместо тротуаров. Налево — богатый дом, направо — бедные лавчонки, в глубине — разваливающиеся ворота с башнями.
И сама жизнь улицы полна тех же контрастов: богатство — нищета, безделье — тяжкий труд. Вот проехала богатая маньчжурка верхом на осле, сзади бежит погонщик. Нищая старуха бегает за экипажем и курит свечу, как перед богом. Носильщик с бамбуковым коромыслом, ритмически покачиваясь, несет, видимо, большие тяжести[21]. Рабочие присели на корточки, отдыхают (вот чего мы делать не умеем: сколько я ни пробовал — только ноги отсиживал). Перед уличной кухней неподвижно стоит нищий мальчуган, совершенно голый, принюхиваясь к съестным ароматам. На середину улицы вдруг стремительно выскакивает белоголовый старичок и подбирает навоз (это стариковское дело).
И повсюду прогуливают птиц: кур и уток. Это чрезвычайно типично.
В Цзинаньфу (и только в Цзинаньфу) я видел весьма своеобразный способ перевозки пассажиров. Телегу, вернее тачку, с одним колесом толкает перед собой возчик, и этакая неуклюжесть прет по криво вымощенным большими плитами улицам. Рикши в городе позорно дешевы, их много.
К моему великому сожалению, Цзинаньфу в нашем путешествии занимает место лишь организационной базы. Для Шаванна здесь нет ничего археологически интересного, и двойственность нашей миссии дает себя чувствовать весьма остро. Мне бы хотелось здесь задержаться, ибо жизнь улицы городской гораздо более интересна с точки зрения бытовых надписей, нежели жизнь улицы деревенской, где надписей очень мало (ибо народ живет неграмотный), а выискивать их иностранцу не всегда удобно. Ну, а Шаванн торопится изо всех сил, ибо полевая археология в Китае — единственное средство добычи материала. Китай — деревня, Китай — старина! А нынешний живой Китай говорит о себе со своих стен, дверей, косяков, потолков, лодок (о чем я уже писал). Китаисты часто не обращают на это внимания и на улицах ничего не читают и не понимают. А между тем китайская улица — это целая сложная наука. Особо характерны линии лавок с каллиграфическими росписями стен под вывески. Бывают вывески и на особых столбах перед лавкой. На некоторых — роскошная золоченая резьба по дереву и... тут же, конечно, грязь, вонь и свалка.