Подъезжаем к Тайаньфу. Люднее и люднее деревни. Наконец, стены. Обретаем себе наилучшее до сих пор пристанище. Моемся с наслаждением, граничащим с исступлением. Затем отлично обедаем огромной курицей.
Приходит славный малыш — сын хозяина, и я долго и с удовольствием с ним беседую. Вот из кого следовало бы создавать передовые ряды китайской интеллигенции!
В сопровождении мальчугашки идем в лавки покупать хуары — лубочные картинки. Нас изрядно надувают (на то мы и европейцы), но не в этом дело. Купили заклинательное изображение Чжан Тянь-ши и его амулет. Картинка печатана с деревянной доски и представляет собой порождение весьма грубой и вместе с тем интересной для наблюдения фантазии.
Чжан Тянь-ши — «небесною силою учитель» — изображен в угрожающей позе, с поднятым мечом и чашкой с лекарством, которое отгоняет ядоносных животных, ибо заклинательная компетенция Чжана, кроме бесов и нечистой силы оборотней, кошмаров и т. д., простирается еще на так называемых пять ядоносов, к коим относятся скорпион, паук, трехлапая жаба, змея и стоножка. Все они изображены под ногами заклинателя: он попирает их, устраняя, таким образом, возможность причинять людям зло. Эти «ядоносы» особенно вредят человеку при наступлении жары в пятой китайской луне (т. е. как раз теперь, в июне). Поэтому надпись на амулете призывает силу амулета на пятое число пятого лунного месяца. Также весьма любопытны картины-заклинания, которые на языке местных торговцев называются «Пять чертей веселят Пхара», изображающие фигуру заклинателя Чжун Куя (в простонародные именуемого Пхаром) в компании подчиненных ему бесов, старающихся ему угодить, чтобы не навлечь его гнева и не быть «разрубленными» его священным мечом. Рыжеволосые, безобразные бесы всячески стараются снискать благоволение маэстро Чжун Куя: один из них взгромоздился на другого и держит в руках чайник с вином, готовясь сейчас же налить в опорожненную повелителем чашу. Другой держит поднос с плодами на закуску. Пять ядоносных зверей — жаба, стоножка, ящерица, змея и паук — также празднично настроены и слушаются хозяина. Сам он, изображенный в плаще ученого (ибо, по легенде, он неудачный кандидат на доктора), с отвисшими жировыми складками (заимствованный из буддийской иконографии символ полного довольства), пьет вино из чарки, но сохраняет свой свирепый вид и, судя по направлению взгляда, отлично помнит, где лежит его грозный меч. Смысл картины, по-видимому, следующий: «Вот как слушаются черти Чжун Куя! Мы просим его изгнать бесов, шалящих в нашем доме и наводящих болезни, бедность, неудачи, и ядоносных насекомых, вредящих нашим детям». Отсюда понятно, что наибольшим спросом такие картины-заклятья пользуются именно сейчас, в разгар жары.
Эти религиозные картинки-иконы при первом же взгляде на них явно напоминают китайского актера: та же поза, экспрессия, пышное одеяние. Таким образом, китайская лубочная икона представляет собой трогательное соединение религиозного содержания с пышной парадной театральной формой, и покупатель, надо полагать, ценит второе не меньше первого.
На обратном пути зашли в школу (сегодня таковых видели уже три). Малюсенькие ребятки от восьми лет сидят и зубрят знаменитое «Четверокнижие» («Сышу»)[33] — первые книги старого китайского обучения. Архаический язык этого конфуцианского канона настолько далеко отстоит от разговорного языка, на котором уже привык думать и говорить ребенок, что сходство можно рассмотреть лишь пристальным ученым глазом. Почти иностранный язык, только что в китайской фонетике! Конечно, он не по силам начинающему, и поэтому весь текст вместе с элементарным, непосредственно к нему примыкающим комментарием усваивается наизусть, без особых пояснений, вплоть до возраста, когда ключ к разумению отыщется уже из общего развития ученика. В Пекинском высшем училище (да сюе тан) лекции по китайской классической литературе состоят из чтения ученым профессором выдержек из какого-нибудь классика (в прошлом году «Лицзи», т. е. канон обрядов или установлений) со сводным комментарием, причем оборот мысли схоластически-догматический без всякого участия объективного критицизма. История Китая для китайцев вообще имеет как бы религиозное значение и вполне объективной критике тех событий, которые считаются важными, не подлежит. Тем более в школах. А вначале вообще одна голая зубрежка в виде напевания самых прихотливых мелодий по загадочным нотам — иероглифам. При этом, конечно, каждый поет свое, ничуть не согласуясь с соседом; и образуется настоящий гвалт, который мы и услышали, как только приблизились к школе.
Прелюбопытно экзаменовать ребятишек, заставляя их читать. Читают, ничего не понимая, по задолбленным цзырам[34]. Шаванн раздавал вопрошаемым мной ученикам карточки, виды Парижа. Один мальчугашка потом подходит ко мне и храбро говорит: «А тут еще есть наши ученики, дай и им карты». Я был очень тронут. Мальчуган красивый, разумный. Прочел уже массу: «Сышу» («Четверокнижие»), «Лицзи» и т. д. Побольше бы таких мальчуганов! За ним и другие осмелели, рассказывают, кто что прочел. Одно удовольствие, огромное, говорить с ними, дарить подарки! Прелесть!
«Учиться и постоянно упражняться... Не радость ли?» — говорит Конфуций. Но и не ужас ли, что образование дается с таким трудом и, начиная с шестилетнего возраста и кончая чуть ли не к тридцати годам, китайский так называемый потомственный ученый посвящает все свое время, с утра до ночи, изучению своего языка? Не говоря уже о том, что при такой системе обучения совершенно не остается времени для иных предметов. Трудно, видя это, не стать на сторону реформы, и самой решительной реформы. Но также невозможно и не согласиться с необходимостью поддержать преемственность национальной древней культуры, не теряя унаследованных сокровищ. Ясно, что нужна какая-то «золотая середина».
18 июня. У самого подножия горы раскинулся огромный Таймяо — храм Владыки Восточного пика, как обычно именуется Тайшань — высший судья душ умерших. Он, как и чэнхуан, — самый характерный показатель китайской религии. Культ его повсеместен и едва ли, например, в Пекине он менее ярок. Надписи в его храме — это большей частью цитаты из китайских древних классиков и делаются «сих дел мастерами», работающими при храме же, делаются по классическим трафаретам. Китайскому ученому-конфуцианцу их применение к данному культу кажется, конечно, только банальным, ибо в контексте, из которого эти цитаты вырваны, они историчны и логичны, а здесь сплошной трафарет, гораздо более обильный, чем надписи христианских храмов, но такой же ограниченный и повторяющийся. Надписи эти — прежде всего общее славословие: «Твою силу мы чтим выше трех других» (Священных Гор) и т. п. Далее в надписях указывается сила воздействия духа на совесть и судьбу: «Ты будишь закоснелых и заблудших!» И, наконец, надписи славословят божью благоутробную милость: «Здесь у тебя в руках все виды счастья людей», «Своей милосердной благостыней ты охраняешь наших голеньких» (ребят), «Ущедри грешных нас, как землю дождь». Здесь уже компетенция бога расширена до общей благости, охраняющей детей, дающей богатство и т. п., как будто бы и не относящейся к загробному судопроизводству. (Точно то же мы наблюдаем и в храмах чэнхуана.)
Все эти надписи не имеют ни подлежащих, ни местоимений, выдержаны в строгой ритмичности и полностью соответствуют эпистолярному стилю в христианских храмах. Переводя, я восстанавливаю их по контексту, который ясен.
Конечно, массовый посетитель храма, будучи безграмотным, ничего не понимает. Для кого же они? Переводчиками-посредниками являются полуграмотные даосы-монахи, под влиянием которых находятся главным образом женщины, доверчиво внимающие прописной морали.
«Честно нажитые деньги твои дети и внуки наследуют» и т. п.
Некогда Таймяо являл зрелище величественное: храм спланирован по образцу Запретного города в Пекине. Громадные дворы, обсаженные деревьями, стройные арки, ворота, множество павильонов-храмов, прекрасные памятники плиты. И на все это былое величие надвигается запустение, готовясь поглотить его полностью. Только кипарисы выдерживают натиск: тысячелетние могучие деревья действительно великолепны. Одно из них посажено танским богдыханом (как сообщает надпись). Заходим в первый павильон-храм. На, полу — кучи сена, через все помещение, от статуи к статуе (от божества к божеству) тянутся веревки, сушится белье. Два страшилища с огненными волосами (один черный, другой белый) напрасно свирепо таращат глаза: их присутствие не нарушает домашней обстановки, и в храме по-семейному спят, едят, просевают хлеб. По соседству разместились торговцы и, видимо, не дождутся неистовствующего бича, как «торгующие во храме» иудеи.
Идем дальше. В следующих дворах целый ряд памятников содержит указы богдыханов ехать на поклон к Дунъюэ (Восточной горе). Высокопарно и трудно читаемо. Заходим в следующий храм. Он занят цирюльником. На стенах, расписанных божествами в облаках и лентах, на фоне их блаженных физиономий висят японские объявления о противоопиумных пилюлях. И так на каждом шагу. На рекламы местных лекарей, вроде «Специально лечу от тошноты» и т. п., мы вообще перестали обращать внимание. Предприимчивость монахов, сдающих все эти храмы в любую аренду, как видно, не имеет предела. Представить себе что-нибудь подобное в Италии или Испании! До чего все это непохоже на сурово-религиозную Европу! Наконец, входим в главный храм. Огромные пространства стен заняты великолепно сохранившейся росписью времен династии Сун. Множество фигур изображает шествие богдыхана на поклонение горе Тайшань: отправление из столицы, шествие и встреча богдыхана на верху горы. Свита, придворные, войска, карета богдыхана, дары на диковинных зверях-чудовищах — все выписано тщательно, красивым, четким штрихом.
В одном зале Таймяо нам показали огромный кусок яшмы — драгоценность, не имеющую цены. Это знаменитая хотанская яшма, с одного края она теплее, с другого — холоднее. Яшма вообще ценится в Китае выше всех других камней и служит предметом обожания и мистической поэтизации. В литературе это — самый классический и изысканный образ. Яшма чиста, струиста, тепла, влажна, одновременно мягка и тверда. Она не грязнится, не зависит от окружающей ее температуры и, следовательно, есть лучший образ благородного человека, не зависящего от условий жизни. Яшмы в руке поэта — его стихи. Яшмы в порошке — это разбросанные по бумаге перлы каллиграфа (а каллиграфия в Китае ценится наравне с живописью). Яшма — это красивая девушка, это — человеческая доблесть; яшма — это милый, прекрасный человек, ибо чистое сердце его сквозит и струится, как яшма. Наконец, «яшмовый сок» — это вино... Решительно, все лучшее — это яшма.