чжисянь, хоть он и цзюйжэнь, этой веры уже не имеет. «Самопитание» разочаровало его, он тянется к «питанию извне». Несомненно, много читает, и, когда говорит о прочитанном, то преинтересно видеть, как воспринимается наша культура этой уже двойственной натурой. С воодушевлением говорит о Петре I, особенно о его роли в науке. Энергичная борьба Петра с интуицией и слепой верой в отправные пункты в русской дореформенной науке, конечно, не случайно находит восторженный отклик в его душе, ибо именно этот момент имеет место в науке китайской.
Но интереснее всего, пожалуй, было выслушать его мнение об Евангелии. Его поражает, как это Европа может жить Евангелием: «...ведь там обычные вещи, написанные без всякой учености, простым разговорным языком. Я читал — неинтересно, приторно, обыкновенно». Вот она, свобода суждения! И, осуждая ее, тем самым осуждаем самих себя, произносящих подобное же о классических творениях и мыслителях на Востоке (Коран и Конфуций). Библия читаема только потому, что вошла в наш мир путем пропаганды и проповеди. Секрет не в форме (утерянной) и не в содержании (скучном и для нас «детском»), а в заданном тоне. Суждение о Библии, произведении Востока, как о Ведах, Коране, Конфуции, было направляемо религией и общественным тоном. Никто не рискнул бы сказать: дрянь, макулатура, тощища! Однако вот именно это и слышишь от китайца (за спиной которого не стоит миссионер).
28 июня. Вот и месяц путешествия! Утром отправляемся к священному месту Китая, могиле Конфуция. Это в общем роща кипарисов, в которой стоит скромная могила с надписью: «Самый совершенный человек и первоучитель наш, мудрец Кун». Вокруг — целый город храмов, выставок, кладбищ. Некоторые храмы роскошной архитектуры, возобновляемой от времени до времени на щедрые пожертвования императорского двора, о чем непременно гласит какая-либо стела. Этих стел целые сотни, в том числе и на языке былых властителей Китая — монголов и нынешних — маньчжуров. Нам обоим приходит в голову, что надо бы вскрыть могилу Конфуция, чтобы там, быть может, найти ответ на то, что, как и чем писал Конфуций (как известно, он после себя не оставил в письменной форме ровно ничего). Это захоронение, вероятно, дало бы науке очень много. Однако фыншуй (геомантия) и окружающий народ этого не позволят... Мне бы хотелось дожить до этих раскопок, хотя не лишено вероятия, что при нынешней археологической вакханалии и при цене на археологические находки грабители опередят ученых.
Нас сопровождает толпа. Мальчонка, следовавший за нами по пятам, вдруг наткнулся на меня из-за угла и в паническом страхе, приковывающем к месту, закричал: «Я боюсь тебя, не пугай меня...» Ужасно было на него смотреть.
Заходим в храм Чжоу-гуна, конфуцианского героя-министра, который во время развала древней династии Чжоу проявил высшее благородство и верность законному претенденту на престол. Статуя Чжоу-гуна, как и статуя Конфуция, — воскообразная фигура в шапке с бахромой. Рядом с ней алтарь Лу-гунов, князей удела Лу (родины Конфуция).
Оттуда возвращаемся через деревню, где дудят и бубнят, прося дождя.
В городке тоже целый день процессии, молящие о дожде. Знамена с изображением бога грома Лэй-гуна, богини молний Дянь-му, дракона и прочего. Публика равнодушно несет их, без всякого религиозного экстаза. Это равнодушие подчеркивает условность китайской религии (как и нашей, и любой вообще). Есть религиозный язык и жесты. Они неминуемы, но до искреннего убеждения далеки, их повторяют автоматически. В толпе причитают только женщины, склонные к истерике, да барабанщик вдохновлен нервным ритмом барабанной дроби. В балдахине — Лун-ван, перед ним куча курительных свечей. Слуга из нашей харчевни тоже кладет пачку.
За этой процессией снова следует процессия, исключительно состоящая из ребят. Балдахин Лун-вана целиком сделан из веток, а не только покрыт ими.
Вторично идем в храм Конфуция. Сонно бродит Шаванн, педантичным взором отыскивая позиции для снимков, и с недовольным видом дает на чай. Осматриваем жилище Кун-цзы, огромную пустую фанзу со столом для жертв. Во дворе традиционная реликвия: древний колодец дома Кунов. Солдаты, идущие за нами, смеются, играют, проводник выказывает знаки нетерпения. Выходим. Возле дома Конфуция стоит самое современное училище — постройка полуиностранного образца. Внутри грязно, пусто: сейчас вакации. По стенам висят карты европейского образца, доски. Элементарная европейская школа. Новый Китай вытесняет старый даже в самом его сердце!
С другой стороны храма Конфуция, тоже бок о бок с ним, находится самая большая лавка лубочных картин. Вообще в Цюйфу я, к своей радости, нашел такое разнообразие этих картинок, какое никак не ожидал здесь встретить. Накупил массу и теперь нахожусь во власти постоянных мыслей о диссертации.
Большинство картин, купленных здесь, имеют морализующий характер. Все основы конфуцианской морали запечатлены на них, конечно, отнюдь не в виде отвлеченных философских рассуждений, а в виде красочных сценок, изображаемых чаще всего, как театральное представление. Учение Конфуция, пронизывая на протяжении веков всю общественную жизнь Китая, не могло не всосаться в кровь народа. Действительно, кто станет оспаривать исключительную и демонстративную китайскую вежливость? «Китайские церемонии» сделали свое дело. Нигде, ни у одного народа, выражение «не понимающий вежливости» (буцзянли) не является столь бранным, по силе своей равняющимся слову «скотина» или «собака».
С этими же «церемониями» связана совершенно сверхъестественная боязнь китайца «потерять лицо», т. е. быть поставленным в такое положение, при котором даже «церемонии» не прикроют сущности его поведения. В понятие «потери лица» входят даже такие простые вещи, как, например, отказ в ссуде денег, и этим объясняется всегдашняя боязнь китайца говорить о деле прямо, без третьих лиц.
Не трудно также отметить обычную невозмутимую сдержанность китайцев, объясняющую тот удивительный факт, что при всей антипатии к иностранцам мы всюду встречаем предупредительность и вежливость. Осуждение в течение столь многих веков войны как грубого насилия привело к ярко выраженному миролюбию этого народа. Проповедь культурной силы привела к тому, что в каждом китайце, на каком бы уровне культуры он ни был, сидит вера в совершенствование человеческой природы путем проникновения в книжную премудрость. Исключительное уважение к ученым, благоговейное отношение к покрытой письменами бумаге, строжайшее почитание старших, семейное долготерпение, позволяющее нескольким поколениям жить совместно, и, наконец, полное отсутствие всякой религиозной исключительности[44], — во всем этом не трудно видеть конфуцианское влияние, и все это нашло свое отражение на лубочной картинке. Однако картинка, являясь одним из проводников конфуцианской идеологии, отнюдь не пассивна: прописная мораль облекается народной формой, органически смешиваясь с народной фантазией. Вот перед вами, например, мальчуган, как символическое пожелание мужского потомства и вместе с тем как символ моралиста, ибо рядом с ним лежит открытая книга, в которой стоят вещие конфуцианские слова: «Люди вначале от природы определенно хороши, но если не учить их, природа тогда извратится...» Это первые слова конфуцианского катехизиса (Сань цзы цзин). Ряд исторических примеров, в виде популярных анекдотов с морализующей тенденцией, иллюстрирует это основное положение конфуцианской морали. Среди них на первом плане стоит рассказ о том, как мать знаменитого философа Мын-цзы, желая оградить своего сына от нежелательного соседства, трижды переменяла свою квартиру, пока не очутилась в соседстве со школой, в которой малютка Кэ[45] мог научиться манерам и мудрости. На картине изображена нарядная мамаша, ведущая сына, одетого в платье пышного и мудреного покроя. Мальчики несут на коромыслах принадлежности ученого обихода: в первую очередь, конечно, книги, затем лютню, цветы, а затем уже и всякую домашнюю утварь. Другая картинка рассказывает о знаменитом писателе Су Сюне (XI в.), который, не желая учиться смолоду, воспылал рвением к учению двадцати семи лет, что, однако, не помешало ему своих двух сыновей учить как следует и вовремя. Известно, что оба эти сына стали вместе с отцом крупнейшими писателями и вошли в группу знаменитых корифеев китайской литературы. На картинке состарившийся отец несет в руках книгу, а двое сыновей идут сзади. Справа изображен урок: ученик отвечает, повернувшись к учителю спиной, что практикуется в старых школах. Картина называется: «Путь учения детей». Весьма любопытна картинка, изображающая шестнадцать мальчиков-школьников. Все они порознь или по двое играют какие-нибудь роли из театральных пьес. Так, например, две центральные фигурки, одна с наклеенными усами, а другая — с большой палкой в руке, играют пьесу «Бьет палкой». Речь идет о женщине, которую собирался ограбить разбойник и велел ей раздеться, а она попросила его уважить ее девичий стыд и положить хотя бы палку между ними в виде, скажем, реки, чтобы она могла раздеться на берегу. Разбойник положил палку, она схватила ее и давай его бить. На другой картинке, очень нарядной и красочной, умные мальчуганы-школьники изображены среди героев легенды о белой змее. Жесты, костюмы, сами персонажи — все говорит о влиянии театра. Надпись, сделанная в виде стихов народного склада, призывает к учению и уважению к учителю. Еще одна весьма живописная картинка. Мальчики окружают старичка, рисующего дракона. Дракон тут же отделяется от бумаги и парит в воздухе. Это историческая легенда: старичок — известный художник, который так мастерски нарисовал дракона, что тот взвился в облака. Здесь, конечно, и благожелание: пусть ваши сыновья побывают у знаменитых людей.
Однако наиболее излюбленным сюжетом морализующих лубочных картинок является сыновняя почтительность — сяо. Имеется целая стереотипная серия так называемых двадцати четырех исторических образцов сыновней почтительности. В своеобразных красочных медальонах изображены двадцать четыре рассказа о детях, отличившихся своим самоотверженным служением родителям. Так, например, изображен Ван Бао на могиле своей матери, которая при жизни боялась грома. «Я здесь, мама, не бойся», — кричал добрый сын на могиле во время грозы. Другой примерный сын, Чжу Янь-цзы, изображен в шкуре оленя, которую он надел, чтобы пробраться в оленье стадо и добыть оленьего молока. Ван Сян лежит на льду, чтобы растопить лед и добыть живого карпа, которого требовала сварливая мачеха (лед сразу же треснул и пара карпов попала в руки самоотверженного мальчика). Надпись на картине говорит об этой добродетели с весьма пространной и интересной аргументацией, взывая к чувству благодарности тех, на кого с самого раннего детства льется, не останавливаясь в своем благодетельном потоке, родительская любовь и забота, и это должно заставить человека быть постоянно настороже в своей сыновней почтительности.