Другая домашняя, семейная добродетель, совершенно необходимая для китайских патриархальных домов, добродетель терпения и терпимости, также является излюбленным сюжетом лубка. Картина, представляющая собой историческую иллюстрацию, изображает знаменитого танского полководца Го Цзы-и, окруженного семью сыновьями, жившими вместе со всеми своими семьями и не нарушавшими семейного мира. Мораль — хвала семейному долготерпению — является отражением конфуцианских идей, однако ею же полны и народные пословицы: «Дома ладно — и все дела сладятся», «Единым клубком, в ладном духе», «Вся семья с одним сердцем» и т. п. Другая картинка с той же морализующей тенденцией показывает и корень зла: семейный раздор, изображенный в виде театрального представления. Свирепая свекровь с ножницами в руках хочет изуродовать свою невестку, но дочь уговаривает ее: «Родят сына, берут ему жену, желая сберечь свою старость: никак нельзя слепо рушить это законное правило!» Сын в костюме ученого стоит рядом в полном бездействии, ибо иначе на него обрушится одна из сторон (в том или ином случае).
Восхваление долготерпения может быть представлено на картинке и просто четырьмя грубо написанными и раскрашенными иероглифами: «Проявляющий долготерпение (в этом) найдет удовлетворение». Присутствие такой картины на стене бедного китайского дома (богатые дома таких картин не признают, конечно) крайне показательно, ибо говорит о том, что и в Китае проповедь долготерпения обращена к тем же, к кому и в христианских странах. Но наряду с этой неприкрытой прописной моралью встречаются картинки, весьма богатые фантазией. Маленькая, провинциальной выделки картинка изображает двенадцать иллюстраций пагубного человеческого недовольства (аналогичных русской сказке про «разбитое корыто»), в очень динамичных рисунках и стихах народного склада. Начинается все со скромного желания бедняка вдоволь поесть и иметь нарядную одежду, затем уже видим богача с красавицей женой, потом чиновника в должности уездного губернатора, который слушает доклад коленопреклоненного служителя, затем он уже и министр, но аппетит все разгорается, и вот он император и играет в шахматы с бессмертным старцем, но и этого мало, и «задумал он Яшмовому царю стать родным», и вот карабкается по лестнице на небеса, но «Яшмовый государь, услыша об этом, здорово рассердился, рукавом халата хлоп его за то, что влез по небесной лестнице». И снова исходная позиция: стоит нищий у ворот и на него лает собака. Я описал лишь немногие образцы картинок, купленных в Цюйфу. Помимо картин этого типа, здесь, очевидно, ввиду летнего сезона в изобилии продаются религиозные и заклинательные листки, вроде приобретенных мною в Тайаньфу изображений Чжан Тянь-ши и Чжун Куя.
29 июня. Сегодня приходил сюда японец, путешествующий с еще более простой «установкой», чем мы: он идет всюду пешком, а слуга за ним тащит вещи. Порасспросил, что нужно, якобы ища помещения, и ушел. Характерно! Его все и принимают за шпиона!
Прощальный визит к чжисяню был очень длителен. Чжисянь снова надевал чиновничье платье и выходил поклониться Лун-вану, «успокоить сердце народа». Засуха принимает характер угрожающий.
Говорили об изыскании древних вещей. Чжисянь возмущается небрежением китайцев к древности. За чем же дело стало, думается мне. Чжисянь дарит нам великолепный и точный снимок со статуи Конфуция, специально для этого случая открытой (обычно она в полумраке скрыта за ризами-приношениями), снимки со знаменитых сосудов в храме Конфуция и т. д. Напоследок, разглядывая английскую карту Китая (Шаньдун), которой мы пользуемся, молча указывает на кружки под Вэйхайвэйем и Цзяочжоу[46]. Мы с Шаванном чувствуем себя при этом весьма гадко, хотя мы и не англичане, и не немцы. Говорим о трудном времени, переживаемом сейчас Китаем, когда стране грозит уничтожение сильными державами, около него сгруппировавшимися и жаждущими его раздела. Несомненно, это самая злая и худшая агрессия из всех, которым когда-либо подвергался Китай! А сколько их было! История Китая страшна: не будет преувеличением определить ее, как историю сплошных нашествий кочевников на Китай, начиная с сяньюней — гуннов (может быть с X—XI вв. до н. э.), — сяньби, жоужань, тоба, уйгуров киданей, а также японцев и, наконец, европейцев, напавших в тот самый момент, когда Китай, казалось, покончил с агрессией кочевников, шедших через Великую стену (которая, однако, сама по себе серьезного препятствия никогда не представляла). Китайцы считали, что с востока их надежно оберегает океан; в этом китайцы ошиблись не менее, чем в расчетах на свою знаменитую Великую («Длинную») стену. И прежде всего они ошиблись в направлении удара врага. Пираты-японцы им были привычны, и ждать врага с этой стороны они, в общем, могли; но пираты не задерживались, их можно было прогнать или от них откупиться. Неожиданно сильный, неизвестный и непонятный враг приплыл с юго-востока, хотя жил на западе, и это были европейцы разных наций и государств. Приплыли они на диковинных невиданных кораблях с пушками, чтобы торговать своими товарами, в том числе опиумом, а когда китайцы не захотели этого добра, то их стали принуждать к этому другим привезенным товаром — пушками, а за проявленную неуступчивость и слабость — к расплате своей территорией. Этого вида агрессии Китай не видел никогда и к ней подготовлен не был. Особенно смущала и выводила из себя сама постановка странного вопроса: как это можно торговать принудительно, под угрозой пушек и кромсания чужой земли? Из всех варваров, виденных Китаем, этот был особенно ненавистен, непонятен и неприемлем. Однако по старой привычке с ним воевали при помощи знаменитой ветхой стратегии Сунь У, Чжу-гэ Ляна и других, рассчитанной на кочевников. Войска были опять набраны с бору да с сосенки, генералы тоже были неучи и недоучки, а враг не только имел волю к разбою, но и военную тренировку всей жизни.
Вечером совершаем поездку на могилу Шао-хао — древнего легендарного правителя Китая. Это наш последний объект, завтра покидаем Цюйфу. Чжисянь любезно прислал нам ужасных лошадей с ужасными седлами. Бодро садимся и «скачем». Бодрость быстро улетучивается, но, к счастью, ехать недалеко (как хорошо было бы пройтись пешком!).
В запущенном кипарисовом саду с развалинами кумирен возвышается пирамида-насыпь, покрытая гладкими плитами. Это и есть могила. С трудом карабкаемся наверх, где в кирпичном павильоне посажена крашеная в три цвета статуя. Перед ней алтарь для жертвоприношений. Шаванн радостно набрасывается на надписи.
На обратном пути попадаем под дождь. Долгожданная влага падает крупными-крупными каплями. В соседней деревне усиленным темпом наяривают в барабан и цимбалы, «Ca y est!» — говорит Шаванн.
30 июня. Подымаемся ранехонько и — в путь. Идем проселочной дорогой, встречаем мужичков. Шаванн спрашивает у одного из них, как называется река, через которую идет дорога. Мужичок отвечает нечто нечленораздельное. Шаванн педантично настаивает — мужичок мямлит. Шаванн выходит из себя. Мужичок испуганно бормочет: «Не понимаю, сяньшэн, вот что!» Я вмешиваюсь и стараюсь наладить беседу, что удается не сразу, ибо он, видя чужестранца, сначала даже не хочет понимать, что ему говорят, но когда обнаруживает, что речь моя ему понятна, становится словоохотливым. Начинает обо всем расспрашивать, и эти расспросы в точности напоминают расспросы в других местах Китая: «Ну, как у вас там в России? Такие же, как у нас, поля, гаолян? И дождя тоже мало? У нас — хоть ты пропади!» Слышал о пароходе и паровозе, спрашивает, как ехать в Россию и сколько езды. Прощаемся приветливо-приветливо. «Заходи когда, — говорит, — чайку попить, побеседовать!»
Вежливость и приветливость так характерны для этого замечательного народа! Вещи все это простые, конечно, но для человека, знавшего до сих пор о Китае только из книг и видевшего Китай только через иероглиф, в таких беседах есть какой-то мощный корректив к кабинетной начитанности. Европеец, начинающий познавать Китай из простых бесед с простыми людьми и не видавший иероглифов, в культуре Китая, великой и мощной, не поймет ничего. Значит, китаист должен обязательно пройти через обе фазы, что бывает не часто: обычно он или сухо начитан в разных книгах и живого Китая не видел, и тогда весь Китай кажется мудреной загадкой; или, наоборот, он видел только живой Китай и, если о нем раздумывает, то открывает «Америки», давно открытые в литературе по Китаю. Так, один из моих пекинских знакомых, китаист этого типа (француз), хотел писать книгу о несовпадении норм китайской грамматики с французской и был очень разочарован, узнав, что такие книги уже давно написаны! Кроме того, китаист-книжник, сталкиваясь с живым Китаем, начинает вещать нечто архаическое, чем приводит собеседника-китайца в исступленное недоумение.
Подъезжая к деревушке Фуцунь, оказываемся в огромной толпе процессии дождя, да не одной, а трех. Вчерашний дождь только поманил.
Помещаемся в маленькой гостинице. Заказываем нашу постоянную куру, рис, абрикосы. А рядом с нами, упитанными путешественниками, сидят тачечники, рабы труда, и едят из большой грязной чашки накрошенные огурцы с какой-то жидкостью в виде соуса. Закусывают лепешками-момо, выскребывая ими остатки со дна. Если спросить: «Что ты ешь?» — сейчас же предложит попробовать. Хороший народ! И какая злая эта насмешка судьбы: питание праздных и голодание трудящихся. Когда заказываем для них куру — бухаются в ноги. Так принято благодарить.
Жара жуткая. На небе огромные тучи, земля же превратилась в легкую накаленную пыль, от которой слезятся глаза и дерет в горле. Жажда изматывает, как болезнь. Чаевничаем в харчевне. Бабы, ребятишки сначала удирают, потом глазеют издали, потом ближе, потом разговаривают. «Ишь ты, одинаково с нами говорит!» И обычные вопросы.
Надвигается дождь. Вот он хлынул, наконец. Под отчаянным ливнем шагаем до города Цзоусянь. В полутьме, под непрекращающимся ливнем, промокшие слуги внесли наши сильно подмокшие вещи и ушли сушиться. И ни одной вещи не пропало — честность феноменальная.