В комнате ужасно надоедают мухи.
1 июля. Идем с обязательным визитом в ямынь. Чжисянь южанин оказал нам чрезвычайно холодный прием в чрезвычайно грязной комнате. Бедный Шаванн ничего не в состоянии ему втолковать. Пытались отказаться от солдат, навязанных нам в качестве конвоя, совершенно ненужного. Не понимает, или не хочет понять.
Только что вернулись в гостиницу, как докладывают, что пришел чжисянь: ответный визит! В грязной, тесной и неудобной комнате, где не на что сесть, принимать важную персону — так себе дело. Разговор плохо клеится. Шаванн молчит. Я хватаюсь за спасательную тему о Пекине и его окрестностях и говорю минут десять. Наконец, чжисянь уходит.
Отправляемся в Мынмяо, храм второго мудреца, Мын-цзы. Все в развалинах: приношений нет, ибо конфуцианский философ — это не бог и ему не молятся, а государство тратиться не желает. Храм загажен птицами. Вороны, аисты в несметном количестве свили себе на кипарисах гнезда и сверху слетают не только их экскременты, но и добыча: лягушки, рыбы, змейки. И все это вместе с околевшими птицами валяется на заросших травой плитах и гниет, заражая воздух до невероятия. В первом дворе еще сладко дурманит голову воспрянувшая от дождя зелень, но смрад соседних дворов убивает и этот аромат.
Находим монгольские надписи. Монгольские правители, как видно, изо всех сил старались внушить Китаю, что и они понимают, что надо, и усердно ставили памятники с надписями на своем языке в храмах Кун-цзы и Мын-цзы.
Китайцы-эстамперы ловко, красиво, но медленно работают над надписями, снимая с них слепок для нас.
В храме любопытен бассейн для сжигания шелка, в котором, по словам привратника, приносили жертвы потомки Мын-цзы. В жертву духам предков приносится бумажная имитация шелка, которая сжигается в бассейне, дабы пепел не был растоптан (в противном случае духи не примут жертвы).
В основе религии предков, понимаемой конфуцианцами как высшее чинное поведение (ли), лежит почитание старших (сяо). Это обязательное почитание родителей даже тогда, когда они не стоят его, распространяется и на мертвых. «Чти своего; умершего отца, как если бы он был жив», — говорит Конфуций. В вопросе о том, что делается с душой после смерти, Конфуций придерживается взглядов, существовавших до него: злая душа способна мстить, добрая душа — светлая. Приносить жертвы можно, но лучше держаться от всего этого подальше. Конфуций вообще не любил этой темы: «Ты еще не знаешь жизни, как же ты хочешь познать смерть?»
Практическая же религия, культовый обряд, существует в виде шаманства, служения духам. Умерший незримо влияет на судьбу живущих. Души людей, за которых никто не приносит жертв, опасны, как бродяги (отсюда — бесы, оборотни, эгуй — голодные, духи, нечисть).
Патриархальная религия, культ предков непосредственно соединены и с конфуцианской моралью, и с практической религией мертвых душ. О предках нужно помнить всю жизнь и все время, они нуждаются в постоянных заботах, хотя и условных, со стороны потомков. Таблица предка — доска, на которой золотом по красному лаку пишут во всей подробности титул; имя-фамилию и прочие обозначения покойного, чтимого как дух, стоит на домашнем алтаре и перед ней приносятся жертвы: еда (рис, мясо, пирожки, фрукты, конфеты) и бумажная имитация денег, шелка и яшмы. Бумага сжигается перед алтарем, ибо огонь превращает эту имитацию в настоящие предметы, а съестные приношения съедают сами потомки. Молитвы предкам отличаются от обычных просительных и благодарственных молений и носят характер напыщенных деклараций. Так как только мужчины полномочны совершать жертвоприношения, то это религиозное обожание предков требует от китайца обязательного продолжения мужского рода[47]. Без мужского потомства китаец всегда чувствует себя обиженным судьбой. Девочки потомством не считаются. Мой учитель в Пекине Лю Да-бэнь считал себя «бездетным» и очень несчастным (не мог взять наложницу). Оказалось, что у него... четыре дочери, но они в счет нейдут: не приносят жертвы духу.
Выезжаем из Цзоусяня. Вчерашний дождь превратил дорогу в болото с лужами и рытвинами. Тачечники кряхтят. Продвигаемся медленно. Мы с Шаванном маршируем по обочине дороги. Идти великолепно: чудный, свежий воздух, ни признака пыли, пахучая зелень и простор, простор. Сегодня он прозрачный, а не такой томный и тяжелый, как в жаркие дни.
От солдата так и не отбоярились. С ружьем на плече, он важно шагает за нами и всюду командует, что не везде нравится, я замечаю. Своеобразно одет китайский провинциальный солдат. На груди и спине у него надпись: «Солдат-пехотинец уезда Цзоусянь». Обут в туфли-лапти из холста. Волосы собраны по-женски париком и в них вдет веер. На круглой соломенной шляпе символический рисунок «Пять благополучий» (у-фу), т. е. богатство, долголетие, покой, добродетель и достойная смерть.
2 июля. Ранехонько поднимаемся и в 5 часов трогаемся. Прекрасное утро, идти одно удовольствие. Подходя к Хуанхэ, впервые вижу, как китайцы пашут на осле. Мужичок, погоняя осла, кричит «трр-трр», когда посылает его вперед, и свистит, чтоб остановить его. Обратно нашему.
Переправа через Хуанхэ заняла много времени. Сутолока, беготня, крики и, конечно, виртуозная брань с упоминанием всех членов семьи, вплоть до самых отдаленных предков. Вот она, обратная сторона патриархальности и церемонности!
Подходим к большому торговому городу Цзинин. Долго ищем гостиницу, проходим весь город из конца в конец и не находим. Шаванн останавливается перед большим и грязным двором какой-то харчевни и не желает двигаться дальше. Вдруг подходит какой-то тип и говорит: там дальше есть большое и прохладное помещение. Идем. Приводит нас к... школе. «Да ведь мы никакого права не имеем здесь жить!» — «Нет, уж, пожалуйста. Чжичжоу[48] приказал». Вот оно что! Нас опять подхватили: прислали двух солдат, слуг из ямыня — толпа немалая. Эта история повторяется почти в каждом городе и составляет целую статью наших расходов.
Размещаемся в школе. Светлое, высокое, чистое помещение. К таким мы не привыкли. Рядом комната с таблицей Кун-цзы.
Однако задние помещения, в которых живут ученики, имеют вид лачуг, грязных и прокоптелых. Ученики спят на гаоляновых подстилках.
В сопровождении солдата (кому нужен этот конвой?) идем бродить по городу. Город раскинулся по обе стороны канала. Улицы узкие, мощенные плитами и накрытые циновками. Всюду необычайное оживление, бойкая торговля. Лавки чистенькие. Свежее мясо, политое водой, свежая зелень, арбузы радуют взор. В воздухе тесно от криков уличных торговцев, весьма любопытных: «Вишни, вишни, больше чем глаза старого тигра!» (прекрасное сравнение), «Сливы, лучше чем творог!» (творог — изысканное блюдо) и т. п. Торговцы платьем и холстом поют, показывая товар. Воспевают берег канала в Цзининчжоу.
Вечером приходит слуга и шепотом говорит: «Сейчас тут рассказывали страшные вещи о Цаочжоу. Говорят, ни пройти, ни проехать: одичали люди! Ничего не поделаешь. Разбойники смерти не боятся, дело свое делают!» Подумав, решаем ехать на юг, огибая Цаочжоу, и через север Хэнани в Кайфын.
3 июля. Утром идем в Вэньмяо. Как храм конфуцианский, он имеет распланировку совершенно тождественную с Кунмяо. Те же надписи, в том же порядке. Масса древних вещей. Нашли ханьские и танские памятники. Одна ханьская надпись тщательно изрублена знак за знаком. Возмущаемся: кто мог это сделать, зачем? «Дети», — равнодушно говорит сопровождающий нас тип. Идем менять деньги — обязательная процедура, отнимающая немало времени. На обратном пути мне посчастливилось купить подстилки в телеги, которые нам удалось здесь нанять. При их помощи устраиваемся великолепно. Воистину оцениваешь путешествие в телеге только после тачки и лошади. Дорога идет по каналу, потом сворачивает. Приезжаем в Цзясяньсянь, долго ищем помещение. Все занято солдатами. Грязные, в каскетках, идем к чжисяню и вручаем рекомендательное письмо из цзининского януцзюй (иностранного бюро). Чжисянь, фуцзянец, понимает и соображает туго. Никак не может понять, что такое скульптурные высечки на камне и какие надписи нам нужны.
Рядом с ямынем высится новенькая школа. Японец преподает в ней японский язык. А напротив, на крыше — крест: это католичество, насажденное каким-то немцем.
Нам отводится помещение в гостинице, явно переделанной из храма.
Вскоре является чжисянь с ответным визитом. Опять несложный разговор, стоящий бедному потуг. Прощаясь, дарит... лист скорописных знаков! Еле-еле удалось сдержать смех: уразумел, бедняга, за чем мы тут охотимся!
4 июля. Поднимаемся на гору в храм Сюань-у Дади — храм Темного воина-бога севера. В храме находим весьма любопытный, ассортимент богов: два Лэй-гуна (громовика), Черепаха-Змея, Пять Драконов и др., что является не более чем иллюстрацией к роману-эпопее «Сиюцзи»[49]. Наглядный пример того, что состав духов-статуй не зависит от религиозного потребителя, а является плодом самодержавной фантазии дающего на храм деньги богача. Если эта фантазия по безграмотности строящего храм не выходит за пределы местных преданий, то есть надежда на то, что он велит туда поставить наиболее популярные в данной местности божества. Но если он полуграмотен и слыхал, а то и сам читал романы типа «Сиюцзи», то фантазия его разрастается, и он помещает, в храме толпы действующих лиц, не заботясь об их доступности не читавшему роман населению. Однако позднейшие жертвователи, видимо, не находя в подобной ассамблее пищи для своего религиозного усердия, принесли сюда же бога денег Цайшэня, популярного всюду Гуаня и чадоподательницу няннян, как более доступных и нужных для обиходного культа. Основное божество этого храма — Сюань-у — имеет две статуи; большую и малую. Рядом с ними стоят воины: черный, белый, синий и красный.