Гора, на которой стоит храм, включена в городскую стену. Забавная картина сверху: город поражает множеством пустырей в нем, кажется маленьким, необитаемым, но чистым.
Неподалеку от храма Сюань-у прилепилась к скале беседка Вэнь-чана. Это божество литературного просвещения, т. е. всех литературных дел, в том числе и экзаменов. Божество это даосского типа, имеет «историческое» происхождение (при жизни носило имя Чжан Я). Рядом с ним стоит другой покровитель литературы — Куй-син. Это — обожествленная звезда (Звезда первых). Изображается Куй-син в виде демона (куй — дьявол, хотя он ничего дьявольского в себе не имеет) с «ковшом» созвездия Большой Медведицы в одной руке и кистью в другой. Стоит он на фантастическом чудовище, которое должно изображать собой космическую черепаху, выходящую из волн. Это изображение, означающее как ребус достижение первой ученой степени на государственном экзамене, ставится обычно в особой башне на экзаменационном дворе, но по обету может стоять, где угодно.
На скале огромные знаки: «Пики гор вздымаются высоко». Скала без надписи — не скала!
В сопровождении конного солдата отправляемся разыскивать местечко Люцунь, в котором, по точным китайским археологическим данным, должен находиться ханьский памятник. Вообще без китайской археологии с ее указателями, составленными по местности и по сюжетам, мы ничего не смогли бы отыскать, без китайской науки мы не могли бы изучать самих китайцев. Китай познал самого себя так, что, не в пример другим народам, для нашего изучения Китая мы на девять десятых должны обращаться к самому Китаю и только на одну десятую — к свидетельству о нем других народов. Да и в основе нашего познания Средней и Восточной Азии на протяжении трех тысячелетий, если не более, лежит китайская наука. Без нее мы не знали бы так хорошо о погибших религиях (манихеи), культурах (сися) и письменностях (билинь) и т. д. И вообще ничего не могли бы поделать с целым морем знания...
Приехали, но, оказывается, не в Люцунь, а в Люйцунь — тоже деревушка, в трех километрах от Цзясянсяня, но совсем не та. Так надо быть осторожным в произношении! Что же касается транскрипции географических названий на немецкой карте, которой мы пользуемся, то она такова, что если бы мы доверились ей то, наверное, недалеко бы уехали. Еще ужаснее наша русская транскрипция, представляющая собой не более как перевод западной и уже искаженной транскрипции китайских имен и названий и превращающая таким образом Бейцзин в Пекин, Гуанчжоу в Кантон, Цзяочжоу в Киао Чао, Тайвань — в Формозу и т. д.
Приезжаем в деревню Цзяочэнцунь. Расспрашиваем набежавшую толпу о древних камнях. Ведут в храм Гуань-инь и показывают камень, врытый между забором и каким-то новым памятником. Принимаемся за работу среди огромной толпы под знойным солнцем. Вытащили камень, вымыли, сделали слепки. «Вот тут был еще камень, врытый в стену, говорят указывая на отхожее место, да теперь исчез» (!). Значит знают где что есть, и все же так ужасно обращаются с памятниками. Затем ведут нас за ворота. Среди массы глыб врыта интереснейшая ханьская плита. Опять за работу, опять слепки. Потом на другом конце деревни среди материала, готового уже для стройки дома обретаем еще одну великолепную плиту ханьской скульптуры. Подобные же плиты уже всюду видны в фундаментах домов, в стенах. Историческое место варварски уничтожается.
Шаванну вдруг загорелось купить плиту и увезти ее в Париж в подарок Лувру. Уже сторговался с владельцем места за пятьдесят дяо. Меня, как обухом сразило: что подумают китайцы о нас, увидя такой пакет который, кстати, не влезет ни в одну повозку? Украли — одно слово! Из всех сил стараюсь отговорить Шаванна, он упрямится. И тут происходит нечто неожиданное: население, которое казалось таким варварски равнодушным к судьбе всех этих памятников, вдруг уразумев, что плиту собираются купить и увезти, набросилось на продающего, да еще как! Заговорил патриотизм! Молодцы. И за варварское обращение с памятниками надо конечно, винить не их, а равнодушное к национальному достоянию государство, представленное здесь этим тупицей чжисянем. Останавливаемся на постоялом дворе. В деревне и кругом масса солдат. Это все по поводу мацзэй (разбойников) Цаочжоу. Ходят слухи и т. д.
5 июля. Ранехонько едем в Люцунь. Наконец-то нашли! Памятник оказался в указанном китайскими источниками месте — в старой разрушенной кумирне. Лежит на земле, покрытый всяким сором. Публики, конечно, собралась масса. Запираем двери кумирни, чтобы избежать столпотворения любопытных, мешающих работать. Лезут через забор, становятся вокруг тесным кольцом и смотрят, курят. Спокойны до невероятия. На них сердишься, выставляешь за дверь, кроме смеха — ничего. Наоборот, всегда вежливы и услужливы. На вопросы, если понимают, отвечают охотно и в точности, И это обезоруживает. Простота души, незлобивость и: ребячья смешливость.
Камень крайне интересный. Особенно одна сцена, изображающая Цинь-шихуана, вылавливающего из реки Сы треножник Юя. Из треножника вылезает драконова голова и перекусывает нити. Треножник падает обратно, а с ним и все участвовавшие в покушении. Дело здесь вот в чем: Цинь-шихуан — захватчик-династ, закончивший в III в. до н. э. уничтожение предыдущей «законной» династии Чжоу, к тому же прославился сожжением древних книг и бесконечной жестокостью, т. е., с точки зрения конфуцианства, — лицо совершенно одиозное. Треножник, завещанный древним императором Юем, является династийной регалией, и то, что священный дракон не дает его Циню, — означает, что сами боги против его вступления на престол.
Из Люцуня едем в другое, знаменитое своими памятниками место — Улянсы.
Шаньдун — страна в археологическом отношении совершенно замечательная: древность на каждом шагу!
Улянсы — это своего рода музей. Плиты законопачены в стену полутемного здания. Вот и все. Но плиты великолепны. Это целая эпоха искусства! Конечно, масса их находится в состоянии полного небрежения: на них ступают, они служат сиденьями, лежанками и т. п.
Сторож «музея» — мастер-эстампер. Шаванн накупил у него массу великолепно сделанных слепков. Мастер — курильщик опиума. Лежит в глубине комнаты, нагревает опиум на лампочке. Угрюмо смотрит жена его (тоже, вероятно, курящая опий), гладя восьмилетнего ребенка. Картина ужасная и благодаря калящейся под розовым колпаком лампочке какая-то таинственная. Спрашивает меня, не курю ли я. «А что это за табак?» — «Даянь!» (опиум) — сказано твердо, без запинки.
Когда мы уходим, он уже в чаду, весело болтает, необыкновенно любезен.
Опиум — это такая напасть, от которой избавления нет, распространен до ужаса. Кажется, что весь Китай его курит. Губернатор Чжуан Юань, говорят, не вынимал трубки изо рта — так и умер! Курят все: и рабочие, и крестьяне, и... нищие, отдавая решительно все, лишая себя еды. Рикша сначала накурится опиума и только потом поест на оставшиеся деньги (наблюдал это в Пекине неоднократно). Нищий лежит в канаве голый, еле прикрыт рогожей... и тоже курит. В храмах предприимчивые монахи за деньги продают «места» для курильщиков, превращают храм в курильни опиума, так что иногда трудно бывает пройти между рядами зловещих ламп и одуревших полутрупов.
Для борьбы с этим злом вводятся особые «паспорта», без которых опиум не продают, пишутся воззвания, продаются пилюли, но все это, конечно, не приводит ни к чему.
6 июля. Ночью было душно в комнате, но из двери, ничем не завешанной (дверные пологи здесь не полагаются), несло холодом. Идет дождь не переставая. Колесим по размокшей дороге. Приезжаем в большое селение с оригинальными (как везде в Шаньдуне) башнями с зубцами, конструкцией напоминающими европейские здания. Грязь на улице не подлежит описанию. В ней утопают узенькие мосточки, по которым, балансируя, пробираются люди. На них я с изумлением увидел плащи из перьев и сандалии на двух перпендикулярных к подошве планках. Значит, эти предметы, столь характерные для японских картин, вовсе не японского происхождения! Любопытно!
8 июля. Встаем, как всегда, ранехонько и едем. Мой кучер, курильщик опиума, вид имеет ужасный. Вчера вечером я видел, как он курил, лежа в телеге, под дождем.
Проезжаем через весь уезд Шаньсянь. Начинают попадаться фуры, запряженные сбродно ослом, мулом и быком. Когда подъезжаем к городу Юйчэнсянь, повозки появляются чаще и чаще. Вот мы и у ворот — здесь уже гуща народу: ярмарка и процессии явно принаряженных женщин, впереди которых идут мальчуганы с тимпанами. Пробираясь сквозь толпу, долго-долго едем в поисках гостиницы. Не находим. Шаванн в отчаянии посылает визитную карточку чжисяню. Ответа ждем часа два, сидя на своих телегах среди моря бушующего любопытства, ничем не сдержанного, подобного стихии. Нелегко к этому привыкнуть, и, надо сказать, мы чувствуем себя прескверно. Откуда такое огромное стечение праздного люда? Наконец, приходит слуга чжисяня и все разъясняется: сегодня праздник чэнхуана![50]
9 июля. Выезжаем в 4 часа утра. Город еще сонный, но ребятишки, которые спят на улице перед раскрытыми дверями, заслышав скрип наших телег, бросаются в дом и вызывают своих. Нельзя же проспать такое потрясающее зрелище: шествие четырех колесниц! И, действительно, наши четыре телеги имеют вид внушительный. «Почти совсем как Гу Янь-у», — говорит Цзун, весьма находчивый на подобные сравнения. Гу Янь-у, известный историк и географ, путешествовал по Китаю с тремя телегами книг, на которых делал пометки в случае расхождения книжных показаний с его наблюдениями.
Нигде не останавливаясь, катим до Гуйдэфу. Помещаемся в большой удобной комнате, хотя потолка нет (как почти всюду), и со стропил свисают лохмотья черной паутины.
Ходили по городу. Он большой, но среднеторговый. На лавочных вывесках часто встречаются знаки: мечеть + кувшин. Это мусульмане, их здесь много. Продают говядину, свинины не едят. Интересно, что и в своих китайских общинах магометанство укоренило это отвращение к свинине и заменило ее говядиной, что совершенно противно китайскому вкусу. Себя магометанство, конечно, именует «чистым православием».