Главная художественная ценность заключается в самых дальних гротах, более древней эпохи. В них мы видим ряды красиво сформированных ниш. Внутри каждой помещается бодисатва в виде прекрасной женской фигуры. Они выполнены так смело и тонко, так пластичны и изящны их позы, что наполняют восторгом и эстетическим энтузиазмом. Изумляет тонкое понимание человеческого тела, безупречно пропорционального, готового к живому движению. На вершине холма две скульптурные фигуры поражают ярко выраженным греческим стилем, столь необычным в скульптурах Китая. Китайское искусство, как и всю китайскую культуру, можно сравнить с полноводной рекой, впадающей в море далеко не с тем составом воды, который у нее был в (предполагаемом!) источнике. Китайская культура, как и всякая другая, слагалась из наслоения очень многих культур, как национальных местных, так и иноземных, хотя основы ее, поскольку мы сейчас это знаем, почте исключительно национального, китайского же происхождения. Китайская культура — это звено какой-то грандиозной цепи в истории человечества, звено, оказавшееся более всех жизнеспособным. «Химический» состав его неясен, неизвестен; мы очень мало знаем древние источники китайской культуры, да и более поздние влияния (буддийское, иранское) еще далеко не достаточно изучены и ставят загадки на каждом шагу.
Все эти фигуры, а также очень интересные барельефы, изображающие религиозные церемонии ранней эпохи триумфа китайского буддизма, блестящим образом иллюстрируют нам период китайского искусства V и VI вв. н. э. (Северо-Вэйская династия).
Несомненно, все это представляет интерес огромнейший. И тем больнее видеть свирепствующий здесь, как и всюду, религиозный вандализм. Представьте себе какую-либо статую в состоянии некоторого разрушения. Религиозный человек смотрит на это сочувственно и решает покрыть статую маской раскрашенной глины, чтобы «выглядело лучше». Таким образом, Будда может обратиться в Лао-цзы или еще кого-нибудь, и все следы древней работы пропадают в этом варварском акте. Очевидно, именно такое происхождение имеет главная статуя самого интересного грота — так называемого грота Лао-цзы. Эта статуя с уродливо наложенной глиной, раскрашенной в грубые цвета, безобразит все. Почему-то она принята за изображение Лао-цзы.
Эти дни жара стоит колоссальная: в тени выше 30° по Реомюру. От нее буквально тлеешь, но любопытно, что обильный пот все же не изнуряет.
Вечером, пообедав, выходим на террасу и ждем луну. Над горой все желтеет, желтеет, светлеют облачка и, наконец, ярким серпом прорезается луна.
27 июля. Сегодня разразилась гроза. Отрезанные ливнем от наших гротов, сидим дома. Я занялся фонетикой со слугой, местным жителем. Все вверх дном, тоны улетели в лету. Изучать китайский язык можно только по частям, сравнивая эти части по мере изучения. Никаких обобщений делать нельзя, пока не исследованы отдельные части огромного целого.
Приставленные к нам чжисянем телохранитель и солдаты, кстати сказать, совершенно безоружные (только один имеет какое-то подобие сабли), разбрелись по гротам, из коих половина — притоны азартных игр и опиума. Опиумный смрад сочится отовсюду, тяготит голову. Несомненно, опиум продают сами хэшаны и за это позволяют курильщикам располагаться в гротах и храмах. Кстати, об этом. Декрет чжисяня, высеченный на камне, гласит: «В святом месте гротов помещаются пьяницы и отребье. Годится ли это? Смещаю прежнего, дурного, бонзу и назначаю нового, добродетельного. Всякого бесчинствующего хватать и тащить в ямынь». Любопытно для сопоставления с современным положением вещей. «Новый, добродетельный бонза» сонливо бродит между гротами-притонами и сосет кальян. Он тоже опиумист и, по всем признакам, сам продает его. На стене при дороге высечена другая надпись, гласящая о взимании пошлин со всех решительно повозок, проезжающих здесь.
29 июля. Дождь все идет. С гор свергаются шумливые ручьи. Река заметно пухнет. Шаванн пропадает в гротах, делает слепки. Я занимаюсь фонетикой, читаю.
По вечерам философствуем. Я много рассказывал Шаванну о русской литературе (в частности, о Леониде Андрееве). Только в России могут так писать. Я горд моим чудесным языком, я счастлив, что в моей стране растет нечто невероятно великое в умах ее лучших сынов... Скоро наступит переоценка всех ценностей. Слышны удары прибоя, прибоя новой жизни!
Шаванн довольно безучастен к подобным темам. Историю, по его мнению, делают выдающиеся личности (к коим он, по-видимому, причисляет и себя).
2 августа. Я еще раз убедился в том, что с Шаванном надо говорить только о Китае. Здесь он просто великолепен. Наши длительные беседы буквально по всем вопросам изучения Китая — краса путешествия. Сейчас же, оказавшись в западне, мы только и делаем, что читаем и говорим. Основная тема, конечно, Лунмынь и вообще история буддизма в Китае.
Буддизм, проникнув в Китай в I в. н. э., был встречен всеобщим недоверием, враждебным настроением и даже погромом. Этого и следовало ожидать от вторжения чужеземной религии в страну с совершенно другим укладом мысли и жизни. Главным препятствием ко внедрению буддизма в Китай была конфуцианская настроенность чиновничьей интеллигенции, глубоко атеистической и националистической. Единственным учителем почитался Конфуций и никаких других учителей и учений не полагалось. Конфуцианством буддизм был отвергнут, как вообще все иностранное, некультурное. Переводы буддийских книг на китайский язык были до того непонятны, неуклюжи и неясны, что до сих пор, через две тысячи лет после своего появления ни одной, строкой (и никогда вообще) не входили в учебные программы китайских школ, ни в своем «оригинальном» виде, ни в подражаниях. Через пять, примерно, веков после своего появления в Китае, произведя колоссальную переводную каноническую, а также пропагандную литературу, буддизм приобрел как бы право гражданства: придирчивый антологист царевич Сяо Тун принял в лоно своего «изборника» один образец буддийской храмовой эпиграфики, написанный «приличным» языком, т. е. конфуциански достойным и стилистически выдержанным. При династии Тан (619—905) происходит расцвет буддийской поэзии, совпавший с расцветом всей китайской поэзии. Появляются поэты-монахи чрезвычайно крупных дарований, бежавшие в буддийские монастыри от лицемерной и превратной жизни чиновника. Министр Сыкун Ту, конфуцианец по образованию и убеждению, писал молитвы бодисатвам и буддийские стихи, как правоверный буддист[59].
Однако параллельно этому очарованию буддизмом конфуцианство продолжало осуждать самый характер буддийского учения, как религии вообще и чужой в особенности. Считаются классическими по идее и форме обличительные реприманды трону[60] знаменитого Хань Юя (IX в.) — поэта и прозаика, по должности цензора, который обрушился на буддийскую религию, как на мракобесие, гибель для народа и государства[61]. Буддизм обслуживал в основном те слои общества, которые конфуцианство презирало: гарем царя, евнухов и суеверных богачей (весь Лунмынь — усердие такого рода). Сами правители тоже нередко увлекались буддийской верой. В 819 г. танскому государю Сюань-Цзуну доложили, что в знаменитом монастыре Фамыньси хранится палец Будды, который, по преданию, раз в тридцать лет разгибается, и тогда наступает благоденствие и покой. Ввиду непрекращающихся смут и зная склонность императора к суеверию, просили разрешения устроить торжественную процессию и встречу этой реликвии в столице. Царь согласился и даже велел оставить палец на три дня в самом дворце, а потом торжественно переслать его по всем монастырям... Понятно, что никто не смел что-либо сказать против этого государственного неприличия, и только бесстрашный министр Хань Юй, возвысил свой голос, резко осуждающий поведение государя и зло высмеивающий его суеверные увлечения.
Китайская литература гордится во всех отношениях, этим памятником гражданского мужества, не говоря уже об образцовом стиле, которым петиция написана. Конфуцианство еще раз выступило во всеоружии культурного атеизма, и если карта его была бита, то только в смысле кары на подавшего петицию (Хань Юй был сослан в сырые места далекого юга), но каста ученых-конфуцианцев хранит с тех пор эту петицию как первоклассное литературное достояние и знамя, под которым она не раз выступала против ненавистных и презренных религиозных ересей.
3 августа. Обсуждаем трудности научного писания и, особенно, переводов. Шаванн собирается приняться за новый перевод Конфуция. Пора и русским китаистам подумать о выработке нового метода перевода китайских классиков для включения их в общее литературное наследство. Не говоря уже о бесконечной сложности философской интерпретации конфуцианского наследия, во весь рост встает и проблема формы перевода. Действительно, существуют десятки переводов Конфуция и заповеданных им классических книг древности, но ни в одном из них нет достойного языка, и от этого Конфуций остался странным изрекателем бессвязных фраз. Наше незнание основоположника китайской культуры и науки отчасти зависит именно от тех переводов с китайского, которые преподносили, например, его афоризмы («Луньюй») в совершенно непонятном и неверном виде, ибо «простой» перевод текста двух с половиной тысячелетней давности на какой-то (неизвестного стиля) язык создает лишь фальшивое впечатление, поселяя недоверие к Конфуцию, говорящему детские (в версии переводчика) вещи.
Архаичные тексты, дошедшие до нас большей частью в редакции и истолковании Конфуция, его учеников и школы, передавали идеи, считавшиеся особо важными и глубокими. Следовательно, и форма их должна была быть соответствующей. Архаический язык этих текстов поэтому часто нарочито загадочен (сокровение от непосвященных), многие знаки (иероглифы) имеют единичное, более уже (за исключением цитат) неповторяющееся значение, масса фраз и целых мест недоступна и для комментаторов. Изучение этих текстов осложняется еще и тем, что их происхождение неизвестно; рукописи отсутствуют, и неизвестно, насколько те тексты, которые мы изучаем, соответствуют тем действительным текстам,