Затем францисканцы набросились на здешних протестантских миссионеров. Любопытно видеть, как секты христианства ведут между собой в Китае войну. Китайцы, надо думать, недоумевают.
Вообще, наблюдая христианство в Китае, вижу, что Европа, израсходовав колоссальные суммы на «евангелизацию темного Китая», не только не заменила, как надеялась, старые китайские религии, а лишь добавила еще всяческого сумбура и хаоса.
Между прочим, за столом был рассказан инцидент с двумя греками, изгнанными из Ханькоу за убийство и приехавшими в Сианьфу промышлять шантажом, говорящим бюстом и игрой. Действительно, подобные наезды не слишком способствуют «европейскому престижу».
31 августа. Идем в мечеть. По дороге сопровождающий нас слуга из гостиницы, мусульманин, охотно рассказывает о своем житье. Женщины в храм не ходят. Жены ахунов не показываются на улицу. О том, как надо убивать животных, смотря по сезону и породе животного, объяснял мне долго и путано. Видно, вопрос этот еще не вполне ясен.
Мечеть большая, крыта синей черепицей. Снимаем обувь и входим внутрь. Просторно и темно. На стенах висят карты святых мест Аравии. Внутри, в алтаре, очень красивый узор стен, вполне выдержанный в арабском стиле, с надписями типа: «Очищай плоть, будь добродетелен», «Милость ислама — всем живым существам», и т. п. «Нет бога кроме бога» фигурирует во главе их. Однако тут же читаю: «Необходимо помнить, что сердца людей опасны, а стремление к истинному пути ничтожно». Эта фраза, взятая из древней китайской легенды о первых мифических императорах Яо, Шуне и Юе, стала, таким образом, заповедью и в религии мусульман.
Мусульмане — вполне тюркские типы, охотно беседуют со мной. Один даже говорит по-русски: «Здрастье, панымай». Спрашиваю, откуда они. Все из Мекки. Уходя, показываю на табличку, типичную для китайских храмов: «Десять тысяч лет жизни!» («Вань суй»). Смеются, пожимая плечами: ничего, мол, не поделаешь; надо приспосабливаться...
Мечеть имеет пять входов, прикрытых циновками. Но в остальном вполне китайская. Двор мечети богат китайскими и мусульманскими памятниками и очень красив.
Затем идем в Бэйлинь — небольшой эпиграфический музей. Это — ряд павильонов, в которых натисканы черные от эстампировок памятники. Огромное количество их вделано в стены. Договариваюсь о покупке коллекции эстампажей с этих памятников. Это будет вторая по счету коллекция в Европе. Трепещу при мысли обладать ею, взыграла страсть коллекционера!
По пути заходим в школу. Ученики отсутствуют: ушли смотреть театральное представление. Это обстоятельство позволяет нам осмотреть помещение. На доске — урок естественной истории. Тема: «Все в природе делимо». На стенах — японские картины по естествознанию, плакаты с изображением шагистики и т. п. и тут же надписи — цитаты из конфуцианских канонов.
На площади перед храмом Конфуция идет театральное представление. Голоса актеров, крики разносчиков и гул толпы сливаются в общий своеобразный шум. Вся площадь запружена народом, женщины смотрят, стоя на телегах, через головы публики.
Сквозь шум толпы несутся удары барабана, отбивающего ритм, звон меди, завывание гонга. Оркестр на сцене. Всего восемь-десять музыкантов. Их инструменты: двуструнная скрипка, цимбалы, флейта, гитара, мандолина в три струны (из змеиной кожи), кастаньеты, тарелки. Капельмейстер играет на барабане баньгу, от него — ритм, основа всей музыки, приспособленной к жесту и роли. Повелительный жест воеводы, слово, на которое надо обратить внимание, поворот головы и даже глаз, — все монолитно связано с музыкой, все ей подчинено. Эта музыка китайцев пьянит и завлекает, мелодия создает настроение. Однако ознакомление с ее достоинствами требует немалой борьбы с самим собой, т. е. преодоления своих, всосавшихся в плоть и кровь, привычных оценок. Что касается меня, то я все же далеко не всегда могу почувствовать и понять, что происходит в китайском оркестре. Мне больше говорит музыкальный речитатив актера: эти медленные слова на фоне сильного ритма создают совершенно особую поэзию для знающего китайский язык и ценящего его музыкальность. Особенно, если актер талантлив и, как говорят китайцы, «стоит ему раз пропеть, как надо трижды вздохнуть».
Слушая игру актеров на площади, еще больше изумляюсь их совершенной дикции, доносящей слова даже сквозь многоголосый шум толпы и крики разносчиков. Актеру надо перекричать весь этот шум и быть понятым, поэтому дикция его превосходна, а голос не знает пианиссимо. Однако совершенная дикция также необходима и обязательна для китайского актера и при его игре в закрытом театральном зале. В китайском театре отнюдь не принято монастырское молчание всего зала. Напротив, там царят гул и шум, публика разговаривает, заказывает чай и сласти, слуги отзываются, перекидывают из одного конца зала в другой горячие салфетки для освежения потных возбужденных лиц. Такое поведение публики ничуть не удивительно: игра продолжается без конца, одна музыкальная пьеса сменяется другой, и представление, начавшееся в 7—8 часов утра, может тянуться до 12 часов ночи. И сами артисты, сыграв свое, садятся на табуреты и пьют поданный слугой чай, да еще при этом переговариваются с приятелями, сидящими на сцене или возле нее. И это нисколько не смущает зрителей.
Китайский театр по своей популярности, вероятно, первый в мире. Нельзя себе представить ни одного самого глухого уголка в Китае, в котором бы не побывала несколько раз в год театральная труппа. Блеск роскошных костюмов (независимо от представляемых вещей), высокая мимическая, балетная, фехтовальная и акробатическая техника, ритмы оркестра, изображаемые телодвижениями актера и певца — все это гипнотизирует слушателя, несмотря на то, что он почти или даже совсем не понимает текста либретто, написанного на вэньянь (классическом литературном языке). Этот язык сложился под влиянием архаического, мертвого языка подобно тому, как итальянский и французский под влиянием латинского, русский — церковнославянского. Вэньянь язык искусственный, на нем никто не говорит, он доступен лишь глазу образованных людей. И в эту сложную форму заключены письменные произведения китайской словесности на протяжении приблизительно трех тысяч лет!
Влияние этого вэньянь на театральное либретто огромно, и хотя драмы пишутся в разных стилях, от разговорного до высшей поэзии, но чисто разговорного либретто в Китае нет! (Все еще эпоха классического театра.) Самые обыкновенные литературные сюжеты преподносятся в этой насыщенно классической форме.
Вот, например, студент, герой чрезвычайно популярной и прямо-таки боготворимой за ее литературные качества драмы «Западный флигель» («Сисянцзи»), поет о том, как он зубрил всю жизнь для того, чтобы стать важной персоной (конфуцианским чиновником, государственным судьей). Но люди не видят истинного таланта, и ему на долю остаются лишь экзаменационные мучения. Это типично конфуцианское содержание (конечно, в ироническом виде, ибо зубрежка как у нас, так и везде не является предметом уважения) вложено в неслышимую структуру условного китайского литературного языка, который следовало бы перевести по крайней мере на церковнославянский язык, чтобы дать русскому читателю некоторое представление о его слышимости для китайского массового зрителя.
Прибавьте к этому еще диалект кочующего актера, который для слушателя, конечно, совсем необязателен. И выходит, что для тех, кто наизусть не знает пьесы, театральное наслаждение сводится к тому, что китайцы называют «Цяо жэ нао» или уж не знаю, как перевести — смотреть, не понимая и не принимая участия.
Даже простонародные либретто, где вэнь почти исчезла, обязательно предполагают знание китайской истории. И массовый китайский зритель полностью оправдывает это предположение, ибо знание своей истории, своей культуры уходит в толщу китайского неграмотного-населения так глубоко, как нигде в мире. Простой крестьянин или рабочий не слышит текст либретто, не знает содержания пьесы, так как большая часть репертуара — это исторические народные предания, легенды, мифы, переложенные в чуаньци (драматический жанр) и положенные на музыку. Эти же предания и легенды неграмотный китаец слышит от народных сказителей (шошуды). Иллюстрации к ним он видит на картинках, которыми украшает свой дом. Народные песни рассказывают о тех же героях. Наконец, с многими из них, возведенными в ранг божеств, он встречается в китайском храме.
Кроме того, всякий китаец прекрасно знает условный язык театра: костюм и грим не хуже текста говорят ему о характере героя, язык жестов понятен без слов. Такое знание театра нисколько не удивительно: нигде в мире нет такого баснословного количества театральных трупп, и потому нет такой провинции, где бы они ни побывали, и, конечно, нет такого китайца, который бы с детства к театру не пристрастился (это ведь единственный источник эстетики).
Вот и выходит, что пьесы, написанные на неслышимом, условном литературном языке, вкусить красоту которого может лишь очень тонко образованный китаец, родны и интересны каждому. И, конечно, прежде всего драматическая мелодия, которая своим совершенно исключительным распространением ничуть не уступает китайской народной песне. Все видели, все знают, все напевают. Наши возчики тоже все время что-нибудь напевают. Спросишь: «Что поешь?» — улыбается и частенько называет какую-нибудь оперу. Это потрясает: я что-то никогда не слышал, чтобы наш русский мужичок пел арию Ивана Сусанина...
«Театр обучает лучше, чем это делает толстая книга», — писал Вольтер, имея в виду тех, кто может читать «толстую книгу». Что же сказать о Китае?
1 сентября. Знаменитый походный дворец (сингун), в котором император и вдовствующая императрица искали спасения в 1900 году, состоит из ряда прямых и косых направлений, на которые наложены дяни (залы). Дворец был прежде ямынем губернатора и запущенность поэтому та же. Комнаты еще сохраняют свежий вид, оклеены дешевыми европейскими обоями, уставлены мебелью, будильниками, вазами. В спальне императрицы — кровать с резным балдахином. Комната императора — большая, нарядная, вся в желтом уборе. При ней хороший двор-сад. Сзади — комната для прислуги и шпиона. В общем роскоши никакой. В комнатах императрицы живет сторож. Привратник и служащий, видимо, здесь чиновник водят нас всюду и весьма любезно все объясняют.