асто жаловался, что не может купить нужных книг. Подобная участь ученого-труженика у нас на Руси не редкость. Все прошлое русского китаеведения сложно и мучительно. Разрушительные силы всегда действовали вернее созидательных, и оглядываться на это больно. Наши вполне самобытные таланты: Иакинф Бичурин, сумевший при скудости средств познания страны дать такое разнообразие ответов на основные вопросы, Палладий Кафаров, В. П. Васильев и его ученики Ивановский и Георгиевский — все эти люди всю жизнь мучились огромными проблемами, не ленились ни минуты, но наша русская действительность сумела загнать их, сломить. Все они были прежде всего настолько бедны, что не могли напечатать свои сочинения на свой счет, а университет находил только крохи средств. Академику Васильеву хватило их только на печатание китайских текстов на отвратительной бумаге отвратительным набором китайских знаков. И это в конце XIX в.! Уделом большинства ученых поэтому было писать книги, составлять пособия... только для того, чтобы эти книги затем скупала Академия наук у их вдов и хоронила в Азиатском музее. Так, многотомная история Китая Иакинфа Бичурина, которая была бы, несомненно, очень полезна начинающим китаистам, до сих пор стоит фолиантами рукописей на полках библиотеки Академии. А целый ряд ненапечатанных словарей Леонтьевского и других? Синодик велик. Правительство находит все эти затеи ненужными и не собирается их поддерживать. Васильев, потеряв всякую надежду напечатать свои многотомные и первоклассные материалы по исследованию буддизма, сложил их у себя в кабинете, а прислуга, без ведома его, употребила эти длинные листки на растопку печей. Глупая и страшная трагедия!
Никогда китаевед не мог, да и сейчас не может рассчитывать на печатание больших своих сочинений, не говоря уже о картах и иллюстрированных изданиях. И кроме того, большинство наших китаеведов не смогли по бедности своей накопить большие домашние библиотеки, и то, что осталось после их смерти, не создало большого фонда. А Британский музей составил свои сокровища, именно скупая индивидуальные коллекции книг.
И все же, несмотря на все эти далеко не располагающие к развитию науки условия, трудами наших китаеведов создана русская китаистика, заслуживающая во многих своих статьях самого горячего признания. Шаванн, между прочим, очень высоко ставит словарь Палладия Кафарова, который зачастую является «последним резоном», когда даже китайские словари не могут помочь.
5 октября. Поднимаемся задолго до света, едем при свечах в фонарях у оглобли. Дорога посылает сюрпризы: то она превращается в сплошной песок и мулы идут совсем тихо, то еще хуже — разлилась вода оросительного канала, проходящего под мостом через дорогу, и затопила ее. Приходится огибать канал, хлябая по канавкам.
Дорога извивается меж деревенек. Всюду большие лавки, торгующие лекарствами. На винных лавках вместо вывески висит тыква — горлянка, точь-в-точь такая же, какую видишь в храмах в руках божеств: там она наполнена элексиром бессмертия, здесь — вином. Надпись комментирует: «Если это вино пить постоянно, можно достичь долголетия и изгнать болезни».
В этой местности чудесный виноград, белый и черный. Увлекаемся им превыше всякой меры.
Останавливаемся в большой харчевне. Над яслями в помещении для скота сделана ниша. В ней — картина с изображением лошади и коровы и параллельные надписи, дуйцзы «Пусть все больше процветают волы», «Пусть лошадь будет сильна, как дракон» и т. д. На другой картине изображен покровитель скота Ню-ван (князь коров) и божество, покровительствующее постоялым дворам.
Едем медленно. Наконец, перед нами длинная ровная стена с высокими наружными башнями. Мы въезжаем в город Тайюаньфу, столь желанный нам в последние дни.
За воротами начинается невзрачная улица, которая, к нашему удивлению, тянется на неопределенное расстояние. Ищем гостиницу — попадаем на телеграф. Посылаем Суна на разведку и долго ждем его. Наконец едем в гостиницу. Но куда девались шаньсийские большие чистые харчевни? Мы помещаемся в грязной, маленькой комнате.
Прощаемся с возчиками с дружеской теплотой. Ведь 30 дней вместе жили! И все эти дни тяжких дорожных мытарств они держались молодцом.
Нанимаем шикарную городскую телегу с бодро шагающим мулом и едем в банк доставать деньги по кредитному письму. Наша гостиница в центре города, напротив ямыня, но это не особенно заметно: улицы не мощены, строения маленькие, невзрачные. Пекинское отделение банка находим в фанзе, в глубине ряда дворов. Молодой человек, ведущий сложный пересчет лан на серебро, при этом, как полагается, вежливо беседует и, между прочим, говорит: «Богатые люди у нас здесь бездельничают и курят опиум».
Вот уже сколько раз мы слышим и видим это. Исключения, выделяющиеся на общем фоне чиновничьего воровства и безделья, как видно, только подтверждают общее правило. Конфуцианец-чиновник в мечте — совершенный человек, а в действительности — вор, лицемерно прикрывающийся конфуцианской моралью, а то и откровенно грабящий народ.
Конфуций все свое учение строил на вере в благородство человека. На деле же конфуцианство давным-давно выродилось в карьеризм. Должность и оклад чиновников, как наиболее явные пути к обогащению, привлекали всех авантюристов-ловкачей (тем более, что пресловутая строгость экзаменов была весьма относительной для богатых «наследственных» кандидатов, запасшихся протекцией). О том, каким привлекательным был выход на государственную службу, говорит уже само соединение в одно слово двух, по существу разных слов фу-гуй, что значит богатый-знатный, для обозначения чиновника. Иначе говоря, только чиновник и знатен, и богат в одно и то же время, тогда как, например, купец только богат, но не знатен. Значит, имеет большой смысл претерпеть страду в юности, с тем чтобы, пройдя на государственном контрольном экзамене, в конце концов выбиться в люди и стать богатым-знатным.
Думая об этом, как ни вспомнить Ляо Чжая: его ядовитая сатира на грубое бесчинство, алчность, продажность, интриганство, дикий произвол и бесчеловечность китайского чиновничества, особенно сидящего на губернаторских постах, — полностью принадлежит и нынешним временам. Что может быть, например, актуальнее его новеллы «Пока варилась каша», полной философской и литературной мысли? Некий цзюйжэнь (кандидат второй степени), мечтающий о звании первого министра, зашел как-то во время прогулки в храм Будды и хэшан-волшебник навеял на него знаменательный сон. Ему приснилось, что мечта сбылась и он полновластный министр в империи. Все сановники заискивают перед ним, он творит суд и расправу, награждая друзей и казня всех ему неугодных; торгует своей протекцией, назначая цены за должности и чины; все его родственники занимают высокие посты; сам же он дни и ночи проводит с красавицами-наложницами в своем доме-дворце или занят охотой с лошадьми и собаками. И вдруг уличен в государственном преступлении... Все имущество конфисковано, домашние разогнаны, а сам он казнен, и вот проходит через все восемнадцать адских департаментов, где ему вливают в глотку расплавленное золото, им же награбленное, бросают на гору с торчащими лезвиями и т. п., а в довершение всех наказаний заставляют... вторично родиться женщиной (чрезвычайно характерно для Китая!).
Сон был не продолжителен (пока варилась каша), но убедителен. «С этого времени мечты о высоких хоромах и террасах поблекли и сменились равнодушием. Он ушел в горы, и чем кончил жизнь — неизвестно».
6 октября. По привычке просыпаемся еще до света. Ежимся от холода, ибо, несмотря на то, что окна заклеены, в стене немало дыр[83].
Едем в университет, ректор которого знаком Шаванну. Подъезжаем к ряду больших, высоких фанз. Просторно, чисто. Спрашиваем ректора. Оказывается, знакомый Шаванна теперь в Шанхае, а новый ректор, некто Су Ди-жень, сейчас на молитве: воскресенье. Ждем. Приходит англичанин, священник, рекомендуется: Сутхилл. Это синолог, известный мне своими статьями в «Чайна ревью». Проводит нас в отлично обставленный кабинет, начинается разговор о судьбах Китая и т. д. Преподобный синолог высказывает взгляды весьма поверхностные и хоть и говорит, что они вовсе не сторонники насилования душ в христианство, но тут же съезжает на протестантскую проповедь: «Этой религии нет равной в мире. Придет время, когда будем учить студентов философии, тогда наступит очередь сказать им нечто о религии...»
Об университете сообщает вещи интересные. Университет состоит из двух отделов: европейского и китайского («...скоро будут слиты под нашим владычеством», — утешает ректор). Студенты китайского отделения ведут себя «деспотически». Устроили манифестацию перед католическим собором, грозя все сжечь за участие миссионеров в угольных коммерциях (вопрос об угольных копях в Шаньси, видимо, вошел в острый период). Эти же студенты держат губернатора в таком страхе (терроре), сказал Сутхилл, что... ему пришлось на время закрыть единственный печатный орган!
Приходят профессора. Один из них, профессор «общих наук», рассказывает «любопытную» вещь. Он сегодня, видите ли, охотился в безлюдной местности за куропатками и нашел террасы и каменные барельефы. Отсюда он заключает, что это должно быть... римские древности! Типично для англичанина!
Затем едем на выставку «Поощрения ремесел». Она помещается в здании совершенно европейского стиля, но с дуйцзы у ворот, что, в общем, нескладно. На выставке видим произведения живописи, изделия из меди, керамику, ковры, местную продукцию (главным образом кожи баранов с белой, очень мягкой шерстью) и всякую смесь вроде шапок и «учебных пособий». Бросается в глаза весьма резкое раздваивание стиля на оригинальный — китайский и зависимый — подражательный. Образцами первого являются прекрасные акварели и тушь, пленяющие меня, как всегда. Китайский художник «пишет» картину каллиграфическими ударами кисти, а не рисует ее карандашом в содружестве с резинкой. Поэтому китайскому рисунку присущи легкость и динамичность, а образ создается точным, живым штрихом, свободным от навязчивых фотографических подробностей. Хороши также ковры и изделия из белой меди, очень оригинально и солидно сделанные в чисто китайском вкусе. Все это, кстати, идет из Ханькоу.