[16], составляет чуть ли не семь десятых всего театрального репертуара и дала народной картинке неисчерпаемый материал.
Подвиги выдающегося полководца Чжугэ Ляна, министра и главного советника одного из трех претендентов на престол, — излюбленный мотив народных картин. Одна из таких картин, купленных мною здесь, изображает эпизод из пьесы «Хитрость с пустой крепостью».
Чжугэ Лян с очень небольшим отрядом войск оказался осажденным в городе-крепости. Талантливо рассчитав, Чжугэ Лян открыл городские ворота, и враг, действительно, не рискнул войти, подозревая западню. Картинка изображает воеводу Чжугэ Ляна восседающим в парадном платье на городской стене: он спокойно играет на цине, а ворота города открыты. Надпись на картинке называет героя «Лежащим драконом», ибо он как министр мог быть только «лежащим» (т. е. скромным) драконом в отличие от «взвивающегося» и летящего по небу, т, е. государя.
Другая картина с чрезвычайно сложной фактурой изображает типичный китайский театр с надписями на столбах, играющими роль не только декоративную, но и поучительно-литературную. В данном случае две параллельные надписи гласят следующее: «Мы [актеры] хвалим добро, злодейство казним, различая, что славно, что скверно; и вот все дела чуть не тысячи лет как будто на ваших глазах. Мы скажем о мире, споем о разрухе, укажем, где счастье и где разрушенье. И вот, все семнадцать династий лежат перед вами, открыты как книга». Блестящий ансамбль китайской группы изображен играющим одну из пьес на тему, взятую из того же героического романа. Здесь вы увидите перед собой и «премудрого государя» (мин цзюнь), и «государя темного, омраченного» (хунь цзюнь); бравых генералов в патриотическом возбуждении; министров в спокойной позе ученых людей, как определенно добрых и хороших, так и определенно подлых, «продающих страну». Здесь то основное различие между добром и злом, о котором говорит надпись, представлено в фигурах. Медальоны, раскрашенные в разные цвета, рассказывают эту героическую эпопею. Над медальонами общий заголовок: «Мы вам споем о трех державах и затем десять раз вздохнем».
Еще одна картина на тот же исторический сюжет. Актеры разыгрывают пьесу (вернее, один из многочисленных ее вариантов) «Бранит Цао», никогда не сходившую со сцены. На картине изображен благородный ученый Ни Хэн, обличающий перед собранием сановников бессовестного узурпатора Цао Цао (ненавистное имя в китайской истории и литературе). Ни Хэн в шутовском наряде (Цао велел ему быть во дворце актером-барабанщиком), да еще для придания вящего эффекта до неприличия сокращенном, бьет в барабан и поет свою знаменитую оду «Попугай», высмеивающую тирана. Лицо Ни Хэна щедро выкрашено в красный цвет, что означает добродетель: стыд проходит через кожу, значит, есть совесть. У негодяя Цао Цао вместо лица — белая маска. Свое негодование Цао Цао выражает весьма энергично. Синклит военных и гражданских чинов изображают актеры в костюмах полутрадиционных, полуфантастических, но пышных и роскошных, как всякий наряд китайского актера. Блестящие краски для народной картинки не менее необходимы, чем сам рисунок.
В моей коллекции уже имеются десятки картин, подобных описанным. Честность, преданность, мужество олицетворяются в тысяче типов китайской народной картины: то в образе честного князя Лю Бэя, борющегося за свое правое дело продолжателя насильно устраненной династии Хань, то — его министра Чжугэ Ляна, помогавшего ему в этой борьбе, несмотря на все соблазны быть принятым у более крупного противника. Добродетелью, которая воспевается и восхваляется на все лады театральной картинкой, является, таким образом, добродетель честной преданности престолу (чжун-хоу) — основа конфуцианской морали. Казалось бы, что даже в такой монархической стране, как Китай, трудно представить себе, чтобы народ восторгался столь чуждыми ему событиями чиновничьего мира. Однако безмерная любовь китайцев к театру наполнила весь мир их воображения историко-театральным содержанием, и все театральное стало родным, близким, понятным.
События родной истории, ее героика, борьба, театральный парад своей национальной культуры — все это неизменно трогает сердце китайца, независимо от того, сколько он знает иероглифов, и знает ли он их вообще.
Не меньшей популярностью пользуются и музыкальные драмы с фантастическим сюжетом, почерпнутым из народной мифологии.
Одна из лучших имеющихся у меня театральных картинок иллюстрирует пьесу «Брак на Млечном пути». Сюжет — полная фантастика. В одной семье после смерти родителей старший брат совершенно обошел младшего, оставив ему только старую корову. Корова оказалась волшебной: говорила человеческим голосом, указывала, где найти деньги и за какое дело взяться. Хозяин ее разбогател, и брат стал ему завидовать. Выведал о корове, увел ее, хлестал, чтобы она говорила, но корова молчала, и он убил ее. Младший брат, прослышав, выпросил шкуру и принес домой. В ту же ночь он видит во сне корову. Она велела ему одеться в ее шкуру, которая сделает его невидимым, пойти на берег реки и похитить платье небесной девы. Тогда та вынуждена будет стать его женой. Все сбылось. Красавица жена родила ему ребят и принесла в дом счастье. Однако главная небесная фея, узнав о таком мезальянсе, пришла в негодование и разлучила супругов, вызвав фею на небо. Муж бросился за ней, неся детей в корзинке, но у небесных ворот его встретила главная фея и выпустила из рукава небесную реку (Млечный путь). Потом, смилостивившись над бедным мужем, разрешила ему седьмого числа седьмой луны видеться с женой. С тех пор фея созвездия Ткачихи переходит в эту ночь по мосту, сплетенному сороками через Млечный путь, чтобы свидеться со своим Пастухом (тоже созвездием).
Другая превосходная, тонкого рисунка картинка рассказывает не менее поэтичную и тоже любовную легенду о белой змее, являющуюся сюжетом одной из популярнейших театральных драм. Таких примеров масса. Театр и картинка, дополняя друг друга, представляют собой самые действенные источники культуры и эстетики для безграмотного населения.
Культура неграмотного человека — это его устная традиция: пословицы, басни, рассказы, мифы, предания, история. Все это нашло свое отражение в лубочной картинке. Сюжет лубка доступен и дорог неграмотному, гармонирует со всем укладом его жизни, ибо это свое, а не чужое. Картинки глубоко проникли в обиход, стали тысячелетней модой. В каждый Новый год бедняк наклеивает от одной до десяти таких картинок в разных местах своего жилья: на ворота, двери, стены, потолки, столбы, заменяя прежние, грязные, новыми. Спрос на них поэтому особенно велик в месяц Нового года, когда эти картинки наводняют уличные ларьки и продаются в неимоверном количестве, но и в летние месяцы ими торгуют и в деревнях, и в городах.
31 мая. Проходим мимо какой-то деревушки. Высится храм. Заходим. Обычный тип храма богини-подательницы детей. Сама она восседает в середине храма с кучей кукол-приношений вокруг. Всякий раз, как молитва о ниспослании чад бывает услышана, счастливая мать приносит в храм куклу мальчика и кладет ее на место куклы, взятой ею ранее в качестве амулета. Сторожа, как и всегда и везде в Китае, крайне приветливы и гостеприимны. Угощают чаем и ни за что не хотят брать денег. Надо трижды отказаться.
Наступает 5 часов. Томный жар все еще неподвижно висит в воздухе, но уже не обжигает. Слезаем с лодки и идем по берегу. Кругом сплошная зелень полей, ослепляющая, восхищающая. «Кругом меня цвел божий сад». Обработан каждый кусочек земли, и так непривычно видеть поле, возделанное тщательнее любого огорода, с тычинками и всякими приспособлениями для увеличения полезной площади, что я останавливаюсь и не могу отвести глаз от этого трогательного зрелища.
Приходим в деревушку Дулю. Типичное название. Ду (и) Лю — две фамилии. Значит, живут два рода.
Напиваемся чаю огромными дозами, какие только и возможны летом в Китае, когда человек солидной комплекции буквально истекает потом, и возвращаемся на лодку. Какая-то старуха с соседней лодки завязывает со мной разговор, начиная, как водится, с расспросов. Из каютки высовывается миловидное личико ее внучки лет тринадцати. Старуха рекомендует ее. «У нас теперь, слава богу, нравы ”открылись” (фынсу кхайтхун). Женщины не пугаются мужчин, разговаривают с ними, совсем как у вас, иностранцев!» Внучка, оказывается, учится в открытой японцами в Тяньцзине школе. Прошу ее спеть что-нибудь из колыбельных песенок, которыми я тогда очень интересовался. Не хочет — стыдится, а взамен их поет вновь составленную песню о патриотизме (айго) из цикла школьных песен, обильно выпускаемых ныне в свет шанхайскими книгопродавцами, бесцветных и грубо приторных (японский шаблон, конечно, доминирует).
Ночь. Небо в звездах. Лодочник долго смотрит вверх и спрашивает, что такое звезды. Стоящий рядом фотограф Чжоу презрительно ухмыляется и говорит мне на ухо: «Не нужно отвечать. Что этот темный (ся дэн жэнь) человек может в этом понимать?» Однако лодочник слушает внимательно и, по-видимому, что-то смекает.
1 июня. Наутро ветер оказывается противным, причем все усиливается. Лодку нашу, влекомую людьми, швыряет с берега на берег. Вперед движемся крайне медленно. Старый лодочник-рулевой равнодушно говорит: «Здорово дует старый Будда!» («Лаофо-е гуади тхуй ди!»). Выражение это меня заинтересовывает. Спрашиваю старика, что он разумеет под Лаофо-е (старый, почтенный Будда). Молча указывает на небо. Небо отождествляется с Буддой, Будда — с чиновником (лаойе). Впоследствии подобного рода смешения религиозных идей и их номенклатур меня уже не удивляли. Даже в храме Конфуция изображения самого «совершенного первоучителя» и его учеников неграмотными носильщиками назывались фо-е — буддами. И таким образом в будды попал тот, чье учение стало впоследствии их ярым врагом! Исследователи народных религий часто грешат тем, что, желая найти логику в разнообразии религиозных концепций, стараются выискать нечто готовое и уже сформированное в самом материале. Уроки, вроде вышеописанного, таким исследователям весьма полезны.