Чувство отвращения охватило Фирсова. Сделав вид, что ищет что-то под ногами, Андрей наклонился, не громко, но внятно произнес:
— Трус!
Омарбеков съежился, точно от удара, и умоляюще произнес:
— Ради бога, не предавайте гласности.
Андрей круто повернулся от батальонного и поспешно зашагал по окопу.
В блиндаже Андрей повалился на постель; однако, заслышав чьи-то шаги, приподнялся. Вошел вестовой.
— Вас вызывают в штаб полка.
— Иду, — Андрей неохотно поднялся, отправился в штаб. Увидев Фирсова, Омарбеков отвернулся.
Командир полка фон Дитрих, полный седеющий мужчина, казалось, весь был поглощен изучением полевой карты.
— Прапорщик Фирсов прибыл по вашему вызову.
Фон Дитрих поднял глаза от карты.
— Из батальона капитана Омарбекова?
— Так точно.
— Сегодня я представляю вас к получению звания подпоручика и к георгиевскому кресту второй степени. А сейчас, — фон Дитрих повернул надменное лицо к адъютанту, — приготовьте приказ о временном назначении Фирсова командиром второй роты вместо убитого в бою подпоручика.
К Фирсову подошел Омарбеков и заискивающе произнес:
— Поздравляю с наградой.
Андрей, не скрывая отвращения, посмотрел на командира. Пробормотав что-то невнятное, Омарбеков отошел.
Зима. Маленькая галицийская деревушка, где была расквартирована часть фон Дитриха, утонула в глубоких сугробах.
Первую весть о Февральской революции принес Епиха. Ворвавшись в избу, точно ураган, он еще с порога крикнул:
— Николашку убрали! Сейчас вестовой прискакал из штаба корпуса, рассказывал…
Фирсов поспешно оделся и, пристегнув кобуру револьвера, торопливо зашагал вместе с Епихой к штабу.
— Подожди здесь, — шепнул он.
Батурин, не выпуская винтовки из рук, остался в сенях.
Омарбеков уныло сидел в углу, недалеко от него два-три молодых офицера обсуждали вполголоса манифест об отречении царя от престола.
— Поздравляю, — увидев Андрея, произнес сквозь зубы фон Дитрих. — Император Николай уже не правит Россией, — полковник скривил губы. — Зная ваш авторитет среди солдат, надеюсь на совместные усилия по укреплению дисциплины нижних чинов. Война должна быть доведена до победного конца!
— Я придерживаюсь другого мнения, — сухо ответил Андрей.
— А именно? — фон Дитрих вперил в него глаза.
— Война не популярна среди нижних чинов. Солдаты устали и стремятся домой.
— А вы? — Полковник резко поднялся из-за стола.
Омарбеков испуганно икнул и тревожно завертел головой.
— А вы? — Лицо фон Дитриха побагровело. Не сдерживая бешенства, он в исступлении заорал: — Большевик! Пораженец!
— Да, большевик, — четко сказал Андрей.
Фон Дитрих выхватил револьвер, но, увидев ощетинившийся штык вбежавшего Епихи, отпрянул.
На деревенской улице стихийно возник митинг.
Андрей взобрался на табурет и, оглядев солдат, громко произнес:
— Товарищи! Иго царизма пало. Но до полной победы революции далеко. У власти стоит буржуазия. Каждый из нас должен подумать, идти ли ему в ногу с кулаком и помещиком, или следовать за большевистской партией в борьбе за мир, за свободу, за землю! Других путей нет. Я уверен, что крестьяне и рабочие, одетые в солдатские шинели, пойдут единственно правильным путем. Сегодня мы должны избрать представителей в полковой комитет. Да здравствует нерушимый союз рабочих и крестьян! Все под красное знамя революции!
На митинге по предложению Епифана Батурина в полковой комитет были избраны Андрей Фирсов, Федор Осколков, бывший грузчик Новороссийского порта, и несколько солдат из соседних рот.
Однажды Андрей заметил небольшую группу австрийских солдат, которые вышли из своих окопов, направляясь в сторону его участка.
Расстояние между окопами небольшое, ясно слышались голоса:
— Русс! Камрад!
Австрийцы шли без оружия, продолжая кричать:
— Русс, русс, камрад!
Они спустились в русские окопы, и, оживленно переговариваясь на своем языке, начали совать в руки солдат папиросы и консервы.
Увидев офицера, на миг замолкли.
— Русс, камрад, — осмелев, один из них раскрыл перед Фирсовым портсигар.
Андрей взял папиросу. Большинство австрийцев — из Закарпатья. В роте Фирсова находилось несколько украинцев. Те и другие плохо понимали друг друга, подкрепляли слова оживленной жестикуляцией. Вечером большая группа солдат во главе с Батуриным пошла в австрийские окопы и вернулась поздно.
Перед утром Епиха влез в блиндаж Фирсова и, боясь потревожить командира, тихо улегся рядом.
Первым проснулся Андрей и, поглядев на безмятежно храпевшего Батурина, улыбнулся: «Спит после гостебы».
Братание началось и в других ротах. Фон Дитрих вызвал к себе Фирсова.
— Приказываю прекратить братание с неприятельскими солдатами. Открывать по ним огонь, не жалея патронов. Вы меня поняли, господин подпоручик?
— Понял. Но это невозможно, — ответил Андрей невозмутимо.
— Почему? — сдерживая себя, спросил полковник.
— Братание солдат принимает массовый характер и идет по всему фронту. Вы, очевидно, об этом знаете, — сказал раздельно Фирсов.
Офицеры, находившиеся в халупе, насторожились.
— Не рассуждать! — фон Дитрих стукнул кулаком по столу.
— Прошу не кричать. Я вам не денщик, — круто повернувшись, Андрей вышел из штаба полка.
В крупных городах России начались забастовки. На фронте отдельные части отказались идти в наступление, и фон Дитрих, зная, что снятие Фирсова, за которого стояли солдаты, в данной обстановке невозможно, ограничился строгим выговором.
Андрей вернулся в блиндаж.
Епиха разжигал железную печурку, сырые дрова горели плохо, и он ворчал:
— Надоело вшей кормить в окопах. Скоро ли это кончится?
— Скоро, Батурин, скоро, — отозвался из угла сидевший на корточках Осколков.
— Скоро конец войне, — повторил Осколков и, повернув лицо к Андрею, спросил: — Ребят вызывать в блиндаж?
— Нет, сегодня не нужно, пускай отдыхают, — ответил тот. За последнее время вокруг Андрея стали группироваться революционно настроенные солдаты. Андрей радовался, что в полку положено начало крепкому ядру большевистской организации.
Через несколько дней после митинга ненадежный полк по настоянию фон Дитриха отвели в глубокий тыл, в район Пскова. Андрей Фирсов, как представитель солдатского комитета, находился в штабе полка.
ГЛАВА 27
Весть о свержении самодержавия дошла до Марамыша в первых числах марта 1917 года. К Никите Захаровичу примчался с заимки перепуганный Толстопятов.
Наспех привязав взмыленного жеребца, быстро поднялся наверх. Никита уже знал от сына историю со свиньей и не мог сейчас скрыть брезгливости. Нехотя подал руку и торопливо вытер ее.
— Осиротели, — овечьи глаза Дорофея были влажны. Вынув из кармана клетчатый платок, он оглушительно высморкался и, сложив руки на животе, с надеждой посмотрел на Фирсова. — Как таперича быть?
Никита по привычке забегал по комнате, полы его частобора развевались.
— Худо, Дорофей Павлович, худо. Сам не знаю, что делать. — Круто остановившись перед гостем, он заявил: — Остается, пожалуй, одно — надеяться на бога и добрых людей, — помолчав, добавил: — На днях говорил мне один человек, что господин Родзянко взял в руки власть. Сказывают, из наших, — Никита понизил голос до шепота. — Еще появился какой-то Керенский из присяжных. Может, наладится с властью-то.
— Дай, господь, — облегченно вздохнул Дорофей, — а я, признаться, оробел. Сам посуди, — как бы оправдывая себя, заговорил он, — пришли позавчера ко мне на двор эти самые голоштанники из переселенцев, давай поносить разными словами, Дашкинова парнишку припомнили, что свинья съела. «Конец, говорят, тебе будет скоро, толстопузый». Это мне-то, значит. Ну, я не утерпел. Сгреб централку — и на них. Всех, говорю, перестреляю! Пристав спасибо скажет. А они, слышь, сгрудились да к крыльцу. «Твоего пристава вместе со стражниками в прорубь пора, — кричат. — И тебя заодно!» На ступеньки поднялись. Что делать? Кругом степь, людей добрых нет. Я, значит, в избу, дверь на крючок. Покричали, покричали, да и разошлись. Старуху мою насмерть перепугали, а Феоньюшка, дочка моя слабоумная, в голбец залезла, втапор так и выманить не мог.
— Смириться надо, — ответил Никита, — на первых порах поблажку дать: скажем, насчет хлеба. В долг отпусти. А придет время, — глаза Никиты расширились, — так давнем, что кровь брызнет! — Фирсов развел узловатые пальцы рук и, сжав их, приблизился к Дорофею.
— Земли надо? Дадим, не поскупимся — по три аршина на каждого, — прошептал он зловеще, взглянув на киот, перекрестился.
— Страдал господь, когда шел на голгофу. Так, должно, и нам придется. Как у тебя с хлебом? — неожиданно спросил он Дорофея.
— Тысяч шесть наскребется, — притворно вздохнул Толстопятов.
— Вот что, Дорофей Павлович, держать его тебе опасно. Того и гляди разнесут амбары. Продай мне.
— Можно, пожалуй, — согласился тот. — Как думаешь рассчитываться? — спросил он осторожно.
— Не сумлевайся. Миропомазанник ушел, да деньги остались.
— И то правда, — согласился Толстопятов.
Заключив сделку, довольный Дорофей утром выехал из города. Проезжая казахское стойбище, неожиданно встретил Бекмурзу.
Тот торопливо подгонял серого иноходца. Увидев Дорофея, круто осадил коня, закивал головой:
— Селям!
— Здорово, Бекмурза. — Толстопятов придержал лошадь. — Далеко бог несет?
— Марамыш, Сережка едем, толковать мало-мало надо.
— А што за притча?
— Сарь-то Миколай свой юрта бросал, как тапирь быть ?
— А тебе не все ли равно? Николай-то ведь русский царь, а не киргизский, — ухмыльнулся Дорофей.
— Вот чудной-та. Сарь-та каталажка имел, казак имел, Джатак мой лошадь тащил, стражник мало-мало нагайкой его стегал. А тапирь как?
— И теперь дуй этих нищих в хвост и в гриву. — Дорофей, свесив ноги из кошевки, продолжал: — Царя нет, да порядки прежние остались.