оммуниста.
Отряд спал. Григорий Иванович тихо пробирался к своей землянке, когда его остановил пожилой партизан:
— Погоди. Так, стало быть, товарищ Ленин сказал, чтобы землю передать мужику?
— Да, об этом он говорил и раньше.
— Ну, а Колчаку по своей партизанской доброте мы, так и быть, отмеряем три аршина. Хватит ему!
— Он, говорят, длинный Колчак-то, — усмехнулся кто-то.
— Ничего ноги ему подвернем!
ГЛАВА 11
Мальчишка торопливо погонял коня. На неокрепших плечах болтался пиджак, видно, снятый со взрослого, из-под шапки выглядывали льняные волосы, лезли в глаза. Увидев командира, соскочил с седла и козырнул:
— Связной партизанского отряда Дорофей Третьяков!
— Знаю, знаю, Дороня, рассказывай, что там у вас на заставе? — улыбнулся Григорий Иванович.
— Все в порядке, товарищ командир.
— Ну как, привыкаешь к партизанской жизни?
Лицо подростка расплылось в улыбке.
— Мне бы, Григорий Иванович, винтовку… — протянул он. — Какой я партизан без оружия, — серые глаза Дорони просительно смотрели на Русакова.
— Хорошо, ты ее получишь, только сейчас у нас с оружием плоховато, но винтовка у тебя будет, дай только время!
Когда молодой всадник повернул коня к заставе, Русаков, посмотрев ему вслед, подумал: «Хороший парнишка. Если бы не он, пришлось бы нам туго…»
О подвиге Дорони долго говорили в партизанском отряде. Случилось это летом прошлого года.
Дороня Третьяков прибыл в партизанский отряд из села Станового, где батрачил у попа. В отряд пришла группа людей. Их привел человек, одетый в генеральскую шинель. Его молодое лицо с гладко выбритым подбородком, с мягко очерченными губами, строгими темно-карими глазами, было сурово. Высокий лоб незнакомца прикрывала серая офицерская папаха.
Когда показался Русаков, он круто повернулся навстречу и, козырнув, подал команду своим людям:
— Встать! Смирно! Равнение налево! — Пристукнув каблуками, произнес четко: — Товарищ командир, я бывший военный комиссар Озернинского волревкома, Николай Медовиков. Прибыл в ваше распоряжение с группой партизан в количестве четырнадцати человек.
— Откуда, ребята? — спросил Русаков.
— Из Сетовой!
— Мы из Речной! — послышались голоса.
— А вы? — обратился он к Медовикову.
— Я из Орловки. Там и скрывался последнее время от белых.
— Мы все из одной волости… Ну, и решили с Николаем Матвеевичем идти к тебе. Он ведь унтер-офицер, а потом, как ни говори, был военком, — продолжал крестьянин. — Да и отца его знаем. Правда, тихий мужик его отец-то, но зато сын боевой. Вот и выбрали себе командиром, — говорил один крестьянин.
— Генеральскую шинель где взяли? — разглядывая красную подкладку шинели Медовикова, спросил Русаков.
— В семнадцатом году снял с одной гидры, — рассмеялся тот.
— Я в этом не вижу смешного, — холодно сказал Русаков, — форсить в генеральской шинели не время!
В группе людей прошел шепот одобрения.
— Для первого знакомства пропесочивает нашего Николу, видать, правильный командир.
— Пожалуй, Медовикову туго придется. Ходу ему не дадут, — послышался сдержанный говор.
Вновь прибывших зачислили в отряд Батурина.
Жизнь в партизанском лагере шла своим чередом. Днем под руководством Епифана и Медовикова шли занятия по военной подготовке, вечером Русаков проводил беседы, и только глубокой ночью жизнь в Куричьей даче затихала. Лишь на заставе и в «секретах» бодрствовали люди, охраняя лагерь. Медовиков избегал встреч с Русаковым, держался обособленно, прислушиваясь к разговорам партизан.
Однажды Дороня с Яном, находясь в «секрете», услышали подозрительный шорох. Кто-то крался между кустов, направляясь к опушке леса. Ночь была темная, тучи черной громадой нависли над уснувшим лесом. Тишина. Шорох послышался ближе. Тронув локтем подчаска, Ян прошептал: — Должно, колчаковский лазутчик, спеши на заставу, только не шуми.
Дороня ползком выбрался из «секрета» и исчез в темноте. Ян нащупал спуск затвора винтовки и весь превратился в слух. На той стороне балки послышался крик совы. Недалеко от прижавшегося к земле Яна ответила вторая. В мрачном безмолвии леса голоса ночных птиц звучали зловеще.
Дороня услышал треск сухой ветки, поспешные шаги и припал к дереву. Мимо прошел человек, остановился недалеко и закричал, подражая крику совы. Шаги теперь слышны были с двух сторон, они сходились. Незнакомый хриплый голос:
— Что там?
— Партизаны готовятся к вылазке на станцию Мишкино.
У Дорони зашевелились на голове волосы: он узнал голос Медовикова.
Разговор продолжался:
— План?
— Отряд Батурина сходится в селе Рыбном. Оттуда под видом крестьян мелкими группами просачивается на станцию и начинает захват цейхгаузов.
— Еще что?
— Передайте коменданту, что здесь находится чех-коммунист. Ему дано задание проникнуть в город. Вероятно, он будет у своей жены Федосьи Лоскутниковой. Организуйте слежку.
— Хорошо. Увидимся дня через два… — заговорил поспешно первый. — Боюсь за лошадь, да и шагать до старой вырубки неблизко… — Голоса умолкли. Ночные «совы» разошлись. Мысль в голове Дорони заработала лихорадочно.
— Если бежать до заставы — человек из города успеет дойти до старой лесосеки, а там — на коня. Как быть? Нужно перехватить лошадь, а потом на заставу. Иначе отряд Батурина погибнет…
Дороня опустился на четвереньки, пополз от опасного места. Углубившись в лес, вскочил на ноги.
В полусумраке рассвета Дороня заметил в старой лесосеке лошадь незнакомца, подбежав, размотал повод и вскочил в седло. Пересекая старую вырубку, увидел, как сподвижник Медовикова, выбежав на кромку и заметив Дороню, вскинул винтовку. Подросток пришпорил лошадь. Вслед раздался гулкий выстрел, за ним второй. Дороню ожгло в правое плечо. Собрав силы, юный партизан хлестнул коня поводом. Лошадь, перескакивая через пеньки и коряги, понеслась к заставе. Последнее, что помнил Дороня, это склоненные над ним лица партизан.
— На вырубке колчаковец, — прошептал он и впал в забытье.
Лазутчик был убит. В его карманах нашли документы, изобличающие Медовикова.
Связанный по рукам, мнимый партизан стоял среди хмурой толпы, в центре которой лежал прикрытый шинелью Дороня. Лицо Григория Ивановича было сурово.
— Что вас заставило пойти на предательство?
Медовиков молчал.
— Отвечайте!
Опустив глаза в землю, тот глухо начал:
— Одно время я был арестован и сидел в колчаковской тюрьме. Оттуда меня выпустили под расписку работать для контрразведки.
— Что вам обещали за это?
Медовиков замялся.
— После ликвидации вашего отряда я должен был занять место начальника колчаковской милиции.
— И пороть крестьян? — сдерживая себя, спросил Русаков.
— Да, уж всыпал бы вам, — злобно ответил Медовиков.
Партизаны подвинулись ближе:
— Колчаковская гнида! Еще грозить вздумал?!
Шум нарастал.
Григорий Иванович повысил голос:
— Если бы стоны людей, умирающих в казематах Колчака, соединить в один звук, от него содрогнулась бы земля. Будем же и мы беспощадны к своим врагам!
Повернувшись к Батурину, командир произнес:
— Приказываю именем революции расстрелять предателя!
Когда за лагерем раздался дружный залп, Григорий Иванович подошел к лежавшему Дороне, приподнял его голову и долго смотрел на осунувшееся лицо.
ГЛАВА 12
Зять Фирсовых сколачивал в Омске вместе с иностранцами новое акционерное общество по добыче руды в горном Алтае. Пытался он втянуть в это дело и Никиту, но старик заупрямился.
— Мне и в Зауралье дел хватит. Мельницы надо налаживать, да и с твоим консервным заводом хлопот немало. Одни ведь стены остались от пожара. Сергей живет там безвыездно. А насчет алтайской руды — уволь, в небе журавлей ловить не привык… Мыльные пузыри пускайте со своими англичанами среди сибирских промышленников.
Тегерсен вздохнул.
— Завод в Зауральске нерентабельный, машин плёх.
— Сам ты, прости господи, плёх, — махнул рукой Никита и отрезал: — В алтайское дело я вам ни копейки не дам! Завязнешь в долгах, вытаскивать не буду!
Огорченный Тегерсен направился на половину Василисы Терентьевны. Старушка долго расспрашивала о дочери.
— Чтобы приехать вместе? — вздохнула она. — Стосковалась я по ней.
— Агния Никитична просила передать вам поклон, как это сказывайт, — Тегерсен наморщил лоб, — забы-вайт…
— Может, сказала: передай матушке земной поклон?
— Да, да, — обрадованно закивал он головой.
Василиса Терентьевна постарела. Щеки стали дряблые, глаза ввалились. Еще в начале лета, перебирая в сундуке вещи Андрея, нашла студенческую фотографию. Опустившись на колени, долго смотрела на дорогие черты и не заметила, как вошел Никита.
— На Андрюшку смотришь, большевика! — зашипел он, разрывая портрет сына.
Вскочив на ноги, Василиса Терентьевна что есть силы толкнула Никиту и, схватив половинки фотографии, гневно крикнула:
— Андрюшку тебе у меня не отнять! — и вновь опустилась перед раскрытым сундуком. — Андрюшенька, сынок, если бы ты знал, какую муку терплю я в этом доме! — припав к сундуку, заплакала.
— Завыла! Ежели Андрюшка идет против меня, может он называться моим сыном?
Василиса подняла голову и первый раз в жизни заговорила с Никитой твердо:
— Какой бы ни был он, а моя плоть, — захлопнув крышку сундука, она повернула ключ.
Никита поспешно вышел из комнаты.
Недавно Василиса Терентьевна зашла по делу к квартиранту Охоровичу, чешскому офицеру, и заметила на столе перчатку Элеоноры Сажней. Старая женщина вернулась к себе и долго сидела в раздумье у окна.
«Как бы беды не было: характер у Сергея горячий. А той «сударке» что еще надо? Живет в полном довольстве, как у Христа за пазухой».
Тревога Василисы Терентьевны оказалась не напрасной. Ночью неожиданно вернулся Сергей из Зауральска. Услышав в коридоре приглушенный смех Элеоноры и голос Охоровича, Сергей рванул дверь. Певица сидела на коленях у чешского офицера и, прижав его голову к своей щеке, тихо смеялась. Увидев на пороге Сергея, испуганно вскрикнула и соскочила.