Первым шагнул к весам Сила Ведерников.
— Ты когда приехал? — сурово спросил здоровенный мужик, преграждая ему дорогу.
— Вчера.
— А я уже третий день живу на мельнице! Подождешь, не велик барин!
— А ты свои порядки не устанавливай, на это есть хозяин! — Сила сделал попытку отстранить мужика, но тот стоял, точно вкопанный.
— Не лезь, тебе говорю, — сказал он угрюмо и сдвинул густые брови, — моя очередь!
— Отойди, мякинник, — Ведерников двинул мужика плечом.
— Я тебе исшо раз говорю, не лезь, кошомная душа, — произнес тот угрожающе.
Мужики подвинулись к товарищу и зашумели:
— Его очередь! За ним должен молоть Умар. Эй, Умарко, подойди сюда!
Из группы казахов выделился пожилой помолец.
— За кем твоя очередь?
— Вот за этим, — показал он рукой на мужика. — Где такой порядок? Аул ехал давно, теперь опять ждать? Очередь нада!
Возле весов образовалась давка.
— Теперь не царское время! — продолжали шуметь в толпе.
— Нагаечники!
Ведерников разъяренно выкрикнул:
— Совдепщики!
Стоявший рядом мужик рванул его от весов.
— Ребята, бей кошомников! — гаркнул он.
Послышались треск досок ближнего забора, топот, ругань. Кто-то отчаянно засвистел.
Какая-то внутренняя сила подняла Устинью. Заглушая шум начинающейся свалки, она крикнула страстно:
— Остановитесь! Что вы делаете?! Кому нужна ваша драка?! Хозяину! Это его выдумка натравить друг на друга, посеять раздор между мужиками, казахами и казаками! Не удастся! — Устинья потрясла кулаком по направлению хозяйской конторы, из которой в сопровождении Никодима поспешно вышел Сергей.
Увидев молодого Фирсова, Устинья на миг закрыла глаза. Промелькнул окровавленный Евграф, раненый Епиха, спокойное и суровое лицо Русакова. Почувствовав прилив новых сил, она взмахнула рукой.
— Это не пройдет!
Толпа затихла. С подкупающей простотой звучал голос Устиньи:
— Моего мужа прошлой весной зарубили свои же богатые казаки. Он шел за станичную бедноту, за мужиков и голодных тургайцев! А сейчас нас снова хотят столкнуть друг с другом. Ему нужна вражда, — Устинья показала на подходившего Сергея, — но не нам!
— Сойди! — Никодим пытался стащить Устинью с предамбарья.
— Не лапайся, я тебе не стряпка Мария, — гневно сказала женщина. — Если хозяин не отменит свои порядки, молоть не будем. Хватит ему издеваться над нами!
— Правильно! Мужики! Запрягай лошадей, будем молоть на ветрянках.
Толпа крестьян отхлынула к возам. За ними потянулись и казахи.
— Стой! — Сергей вскочил на предамбарье и встал рядом с Устиньей.
— Молоть будете в порядке очереди. Мельницу на ночь останавливать не буду. Зайди в контору, — бросил он поспешно Устинье и, спрыгнув с предамбарья, зашагал к котельной.
Тот душевный подъем, который испытала Устинья во время стычки казаков с мужиками, прошел. Женщина, подойдя к возу, легла на мешки.
Дед Черноскутов увел лошадей к берегу Тобола на пастбища. Устинья долго лежала с открытыми глазами, провожая взглядом медленно плывущие над степью облака. Повернулась на бок и, увидев приближавшегося к ней с уздами Черноскутова, спросила:
— Лошади к воде не пойдут?
— Нет, — ответил тот, — берег крутой, поить придется выше мельницы. — Старик уселся возле возов и, вытащив хомут, стал перетягивать ослабевший гуж. — А смелая ты однако… Кабы не ты, быть бы свалке. В контору-то пойдешь?
— Нет, — коротко ответила Устинья и, помолчав, добавила: — Нечего там делать!
— Смотри, как хошь. А хозяин-то тебе знаком, што ли? — продолжал допытываться дед.
— Знаю по Марамышу, — неохотно отозвалась Устинья.
— Может, без очереди смелем? — глаза Черноскутова вопросительно уставились на женщину. Устинья сдвинула брови.
— Подождем, люди раньше нашего приехали. Пускай мелют.
Дед принялся за хомут: «С характером бабочка. Камень. Что задумала, на том и поставила!»
— С хлебом-то у нас плохо, — вздохнул он.
— Не горюй… Теперь будут молоть круглые сутки. Может, завтра к вечеру поправимся… — Увидев подходившего Умара, Устинья приподнялась на возу.
— Салем, — приветствовал тот по-казахски.
Одежда Умара была местами перепачкана мукой, широкое скуластое лицо сияло радостью.
— Похоже, смолол? — спросил дед.
— Да, теперь аул ехать можно. Мука есть, насыбай[13] есть… — Вынув небольшую склянку с табаком, предложил Черноскутову: — Маленько жуем?
Дед взял щепоть и заложил за щеку.
— Твоя дочка шибко хороший, — Умар кивнул в сторону Устиньи, — настоящий джигит. Ей бы шокпар[14] в руки и на коня!
Устинья улыбнулась: похвала Умара была приятна.
— Боевая бабочка… На ногу ей не наступишь, — ухмыльнулся Черноскутов.
Умар перетащил к возу Устиньи кипящий чайник. Подошли еще два казаха и мужик, смоловший хлеб раньше Ведерникова.
— Чай мало-мало пьем, потом домой едем, — расставляя чашки на подостланном Устиньей полотенце, заговорил оживленно Умар. — Шибко хорошо сказал твой дочка, — повернулся он к деду: — Когда всем аулом бросим мельница — хозяин плохо.
— Недолго он тут хозяйничать будет! — мужик повертел головой по сторонам, успокоился, продолжал вполголоса: — Наши, слышь ты, Уфу уже заняли… К Челябе подходят. Скоро крышка белякам…
— У нас батыр Амангельды в Тургае голову клал, — вздохнул Умар. — Теперь Бекмурза хозяином в степи стал.
— Ничего, скоро ему каюк, — произнес мужик.
— Вот это ладно. Мы маленько помогаем, приезжай к нам в аул, соил[15] дадим, ружье дадим, вместе партизан пойдем, — обратился Умар к Устинье.
— Хорошо, будет время — приеду, — весело тряхнула та головой. — Подготовь соил подлиннее: хозяина мельницы арканить будем.
— Ладно, ладно, — закивал тот головой. — Колчак с Бекмурзой на аркане тащим, собакам бросам, — сказал он уже жестко и стукнул деревянной чашкой о землю. — Твой хорошо сказал: казахский бедняк, русский мужик, безлошадный казак зачем драка? Хозяин нада драка, нам не нада! Приезжай в гости. Шестой аул живем. Спроси Умара. И твоя приезжай, баран колем, бесбармак едим, — он почтительно подал руку Устинье и зашагал к своему возу.
Наступил вечер. Над степью пронесся протяжный мельничный гудок и низкой октавой замер за Тоболом. Облака медленно плыли над равниной, и за ними, как бы боясь отстать, катились по земле сумрачные тени. Лагерь помольцев постепенно затихал. Возле возов кое-где загорались костры.
Устинья взяла узду и пошла разыскивать лошадь.
— Увидишь моего коня, подгони ближе! — крикнул дед Черноскутов женщине и, привалившись к возу, задремал.
Из-за Тобола поднималась луна. Устинья вышла на высокий берег. Внизу текла спокойная река, и в широкой полосе лунного света виднелась одинокая лодка. Вскоре она исчезла за изгибом реки. Издалека послышалась песня рыбака:
…Не орел ли с лебедем купалися…
У орла-то лебедь все пытается:
— Не бывал ли, орел, на моей стороне,
Не слыхал ли, орел, там обо мне…
Устинье стало грустно. Она направилась вдоль берега, отдаляясь от мельницы. Послышались чьи-то поспешные шаги, треск старого валежника. Из кустов, опираясь на ружье, вышел Сергей. Первой мыслью Устиньи было — бежать. Но куда? Высокий берег, заросший частым кустарником, уходил далеко в степь. На пути к мельнице стоит Сергей и дико смотрит на нее. С расстегнутым воротом, расставив широко ноги, обутые в болотные сапоги, стоит молчаливо, не спуская мрачных глаз с женщины.
— Приятная встреча, — произнес он сумрачно и, криво улыбнувшись, шагнул к Устинье.
— Не подходи, — произнесла та, задыхаясь. — А то брошусь в реку! — женщина повернулась к обрыву.
— Боишься, нелюб стал? А я вот… — как бы собираясь с мыслями, Сергей провел рукой по лбу. — Забыть тебя не могу… — закончил он глухо и опустил голову.
— А не ты ли в этом виноват? — спросила Устинья, стараясь говорить спокойно.
— Может быть, и я, а может быть, и нет. Ты ведь в душу мою не заглядывала…
— А ты? — Устинья сделала шаг с Сергею. — Ты заглянул в мою душу, когда венчался с постылой? Не ты ли растоптал мою девичью любовь? Видно, богатство дороже моих горьких слез? Знал ли ты, что я, бесталанная, в сырую землю хотела лечь, да нашелся хороший человек, образумил. Нет, Сергей Никитович, разная у нас любовь, разные дороги!
— А где тот человек?
— Знать тебе незачем.
— Кто? — жгучее чувство ревности охватило Сергея. — Говори! — произнес он угрожающе. — Говори, что молчишь?
— Хорошо… — решительно тряхнула головой Устинья. — Помнишь ссыльного коммуниста в нашем городе?
— Ну, дальше что?
— Так вот знай: для меня большое счастье, что я встретила его. Остальное ты должен сам понимать.
Наступило молчание. На мельнице рокотал паровик, в степи кричал одинокий коростель, недалеко от берега плеснулась в воде большая рыба.
— Вот что, Устинья Елизаровна, — нарушил молчание Сергей, — не будем поминать прошлое, кто прав, кто виноват. Одно тебе скажу: если хочешь, все брошу — мельницу, дома, заимку и уеду с тобой в степь, только будь моей женой!
— Нет!
Чувство оскорбленного самолюбия, жажда обладания женщиной все заглушили в душе Сергея. Хищно оглянувшись, он схватил Устинью за руку:
— Не хочешь женой, будешь любовницей!
Устинья вывернулась и, схватив со стуком упавшее из рук Сергея ружье, отпрянула к берегу.
— Стреляй! Мне все равно пропадать, — крикнул он и рванул ворот рубахи. Раздался треск материи. — Раз я недруг тебе, убивай, на! — Сергей обнажил грудь. — Бей только в сердце! — крикнул он истерично и, закачавшись, рухнул на землю.
Бросив ружье, Устинья наклонилась над ним. Сергей дышал тяжело, судорожно царапая землю пальцами.
«Падучка. Должно быть, от разгульной жизни», — подумала она и, тяжело вздохнув, побрела к мельнице.