У меня болела голова, и я почти лежала на диване в гостиной, когда подошел ко мне Тарханов.
— Оставайся так, лапка, — сказал он, когда я хотела встать, — ты этак очень хороша.
Я улыбнулась со всем самодовольствием польщенного женского самолюбия.
Он сел против меня и прикрыл глаза рукою, будто боясь напугать меня яркостью своего взгляда.
— Какая у тебя ножка, Генечка! — вдруг вскричал он и неожиданно страстно прильнул губами к ноге моей.
Я быстро встала.
Он схватил меня за руки, и привлекши к себе, дрожа и задыхаясь, проговорил:
— Забудь, забудь для меня всех! Завеса спала с глаз моих.
— Это дружба? — сказала я, освободясь от него и с полным негодованием посмотрев ему в лицо, но тотчас же опустила глаза, потому что он был страшен в эту минуту.
— А вы что же изволили подумать? — сурово сказал он.
— Я подумала, что вы не так неразгаданны, как многие это воображают.
— Вы меня поддразниваете? — сказал он мрачно. — Не обожгитесь.
— А вы? вы мало дразнили меня. Теперь моя очередь.
— Что вы сказали? и голос его зазвучал неописанным гневом. — Вы девочка, которая еще не умеет ни жить, ни понимать людей умнее себя! Прощайте, Евгения Александровна! вы никогда уже более не появитесь в области моей дружбы. Вам угодно было порвать струну, которая привязывала меня к вам.
— Струна эта звучала не в лад, — сказала я смело.
Он взял шляпу и, крикнув: "Прощай, Татьяна!" — вышел.
— Он уехал? Артемий Никифорыч уехал? — кричала Анфиса Павловна, выставляя из-за желтой драпировки свою остроконечную физиономию.
— Кажется, уехал.
— А, вы здесь, душечка! что же это, отчего он так скоро уехал?
— Не знаю.
— Как же это он и вам, любимице-то своей, не сказал?
— Не знаю.
— Ах, ведь, впрочем, он престранный, преоригинальный человек!
— Анфиса Павловна! тебе сдавать, — крикнула Татьяна Петровна.
— Вы уж, душечка, не поссорились ли с ним? Ведь вы еще молоды, неопытны; с такими людьми надо уметь да и уметь обращаться.
— Вас тетушка зовет, Анфиса Павловна.
Она ушла, бросив любопытный взгляд и оставя меня еще под гнетом тягостного впечатления.
Грустно, больно мне было сделаться игрушкою странной мистификации и найти неожиданно врага под личиною друга. Жизнь пугала меня, будущность представлялась в тусклом и обманчивом мерцании. Ладья едва отплыла от берега, а уж море, дотоле светлое и покойное, начало волноваться…
— Вот чудак! — говорила Татьяна Петровна, узнав на другой день о внезапном отъезде Тарханова из города. — Уехал не простясь! Впрочем, он часто так делает. Уж не от него ли? — прибавила она, принимая письмо от вошедшего человека. — Ах нет, это от сестрицы, Генечка! вот и к тебе.
"Сокровище мое, ненаглядная Генечка! — писала мне тетушка. Желаю знать о твоем здоровье. Сердце мое ведает только, как тягостна разлука с тобою. С нетерпением ожидаю радостного свидания и надеюсь на милосердие Царицы Небесной, что Она не лишит меня этого утешения на старости лет моих. Желаю быть тебе здоровой и помнить твою старую тетку. Прощай, ангел мой! целую тебя несчетное число раз. Я последнее время стала что-то прихварывать, но ты не беспокойся, это скоро пройдет. Да будет над тобой Божеское благословение, и мое, и проч.
P.S. Скворец твой жив и здоров, я сама смотрю за ним".
Почерк был заметно слабее обыкновенного, что повергло меня в большое беспокойство насчет здоровья тетушки.
— Нечего делать, Генечка, — сказала мне Татьяна Петровна, — тебе надо ехать: сестрица пишет, что нездорова и что очень желает тебя видеть.
И сердце мое сладостно забилось при мысли о возвращении в родной угол. Ясно рисовались мне тихие картины моего недавнего детства, тем более отрадного, что душою уже начинала овладевать какая-то преждевременная, нравственная усталость. В эти три месяца моего гощенья у Татьяны Петровны я будто пережила целые длинные годы.
— Что, Евгения Александровна, скоро ли домой-то? — спрашивала меня вечером Дуняша.
— А хочется тебе домой?
— Ой, да как еще хочется! хоть бы, кажется, одним глазком на батюшку с матушкой взглянула. Да и что здесь? — все не так, как у нас. Девицы-то здешние только бы пересмеять да за воротами повертеться. Вы, говорят, с барышней-то деревенщины. Одна Степанида Ивановна поласковее, и видно, что с нашей стороны. А как эта Анфиса Павловна, точно змея шипит. Этта вышла в девичью, да и ну судить да рядить об вас… Она и гордая-то, говорит, и думает-то о себе невесть что!.. она, говорит, — да вы, барышня, не рассердитесь — все с Тархановым кокетничает. Ей-Богу-с! так и говорит. Уж Степанида Ивановна напустилась на нее: стыдитесь, говорит, Анфиса Павловна! что еще она понимает? где такому птенчику кокетничать? Вы, говорит, по себе, видно, судите. Она, говорит, с ним кататься ездила да к нему заезжала. Так что же, говорит Степанида Ивановна, отчего и не покататься; вы и постарее, да, чай, бы не отказались… А я говорю, они, мол, сударыня, не тайком ездили, про то и Татьяна Петровна знают. Не тайком, говорит, да все не хорошо. А Степанида Ивановна ей: полноте, полноте! Она и пошла вон, как не солоно хлебала. Ох, привел бы Господь до дому-то добраться!
Настало и последнее утро моего пребывания у Татьяны Петровны.
Проснувшись, я окинула взглядом мою большую спальню, украшенную комодом, тремя стульями и диваном, служившим мне постелью, над которым висела большая темная картина, представляющая старика, склонившегося над закрытою книгой.
Я подошла к окну, где встретила первое утро в чужом доме. Тот же розовый блеск освещал разноцветные крыши видневшихся строений, так же клубился голубой дым.
"Завтра комната эта будет пуста, — подумала я, — никто не будет смотреть с участием на задумчивое лицо старика…".
И, ярко освещенное лучом февральского солнца, оно, казалось, оживало, и черты его будто выражали тихую, грустную думу. Странная сила привычки! мне стало жаль его оставить.
— Ты, Генечка, — сказала мне Татьяна Петровна, когда я уже была готова в путь, — заезжай к Ельчановой, она нам родня и обидится, что ты почти мимо ворот проедешь. Там переночуешь, познакомишься со своими кузинами, ее дочерьми.
После этого она простилась со мной довольно ласково, сказав, что надеется, что я опять приеду к ней, что это будет мне полезно.
Степанида Ивановна целовала и приговаривала меня с особенным чувством, Анфиса Павловна также облобызала меня на дорогу.
И снова, как три месяца назад, заскрипели полозья по ухабистой дороге; зазвенели бубенчики, раскинулось перед глазами блестящее снежное пространство, замелькали там и сям села, деревни, леса и лесочки. Порою задумчивая ель осыпала нас рыхлым снегом с задетой ветки или фигурная береза сверкала в своем хрустальном наряде. В воздухе летали алмазные искры, и холод порядком щипал нос и щеки, несмотря на то, что февраль был уже за половину.
Вследствие приказания Татьяны Петровны повозка к концу дня остановилась у двухэтажного деревянного дома, и я не успела оглянуться, как была уже в объятиях двух полных, здоровых девиц с большими клетчатыми платками на шее. Они мигом стащили с меня всю теплую одежду, приговаривая:
— Ах, ma chere,[8] как мы рады! мы давно желали тебя видеть, милая кузинушка!
В дверях залы стояла мать их, пожилая некрасивая женщина.
— Очень рада, chere amie,[9] — сказала она, — что ты навестила нас.
И овладев мною, она повела меня в гостиную с ситцевою, очень несвежею мебелью и, усадив возле себя, осыпала расспросами о моей тетушке и о Татьяне Петровне.
Между тем в маленькой диванной старшая кузина Анюта суетилась за самоваром; другая, Варя, спросила у матери ключи и, получив огромную связку их из кармана последней, ушла хлопотать, вероятно, по хозяйству.
— Где будете чай-то кушать, маменька? — крикнула Анюта.
— Куда тебе угодно, chere amie? — обратилась ко мне Александра Дмитриевна, — сюда, или без церемонии, к самовару?
Я, разумеется, предпочла последнее.
— Премиленькая Генечка! — сказала Александра Дмитриевна. — Я тебя еще крошкой видела.
— Кушай, душечка кузинушка! — проговорила Анюта, подавая чашку.
Скоро пришла и Варя с огромным белым хлебом в руках.
— Кажется, ты могла бы приказать подать кому-нибудь и положить на поднос. Догадки-то у вас нет ни в чем! — сказала Александра Дмитриевна.
— Я так, без церемонии, маменька.
— Нисколько не умно, — отвечала ей мать довольно раздражительно.
— Вот жизнь-то наша, — шепнула мне Анюта, — все ворчит.
— Помилуй, Анна Сергевна, зачем ты закрыла самовар? ведь погаснет. Кажется, можно бы хоть чай-то налить со вниманием!
— Вот все-то этак, ma chere, — шепнула мне с другой стороны Варя.
К чаю пришел Сергей Федорыч, муж Александры Дмитриевны, небольшой человек, лет пятидесяти на вид, с огромным горбатым носом и выпуклыми голубыми глазами.
— А, здравствуйте! — сказал он довольно мужиковато, — очень рад! Что сестра Авдотья Петровна? Как поживает Татьяна Петровна?.. все в городе в картишки дуется? Что она не приедет к нам погостить? мы бы как раз партийку составили.
— Да, без тебя-то ей, видно, не с кем играть, — сказала Александра Дмитриевна.
— Нет, мы бы славно побились, право, славно! Большая стала, — прибавил он, глядя на меня, — а ведь маленькая была, у кормилицы сидела!.. А я сейчас у плотников был. Сарай теплый строю. Лес купил славный, да как дешево: по восьми гривен бревно. У нас сосед проигрался да и продал за бесценок. Отличный будет сарай. Десять сажен в длину, а восемь в ширину. Плотники свои; вот я ими же и дом-то выстроил, а нанять недешево бы стало!
— Какой ты странный, Сергей Федорыч! очень интересно Генечке знать о твоих постройках; ты думаешь, они всех так же занимают, как тебя, — сказала Александра Дмитриевна.