Он небрежно поместился в тетушкином широком кресле и попросил позволения курить.
Марья Ивановна с насмешливою улыбкой показала мне на него глазами; Маша искоса бросала на него проницательные взгляды.
— Какая дурная погода сегодня, — сказала ему Марья Ивановна. — Вас не помочил дождь?
Он медлил отвечать, потом, будто нехотя, проговорил: «Нет» — и пустил густую струю дыма.
— Вы куда вчера ездили, Николай Михайлыч? — спросила его Маша.
— А вы как знаете, что я ездил вчера?
Маша засмеялась и сказала:
— Да уж, видно, знаю!.. Ведь вы мимо нас проехали. Я шила усердно и не говорила ни слова.
— Евгения Александровна! — сказал он мне, — вы сегодня совсем не любезная хозяйка. Вы, кажется, и не замечаете моего присутствия. И стоит ли эта дрянь, — продолжал он, указывая движением головы на пяльцы, — чтоб портить за ней глаза!
— Извините меня, я не люблю, чтоб называли дрянью вещи, которыми я занимаюсь, — отвечала я равнодушно.
— Право? В таком случае, прошу извинения. А вот вчера я был у Раскатовых, там хозяйки были гораздо любезнее вас.
— Верно, и вы не были такой сердитый, как сегодня, — сказала Маша.
— Они очень богатые люди, — заметила Марья Ивановна, — и по зимам живут в Москве.
— Это видно. Жаль, что самого Раскатова прихлопнет скоро паралич, так раздулся он. Тогда, увы! что станется с его затеями на английский лад? Сумеет ли его дражайшая половина поддержать свое достоинство?
— Да ведь что затеи-то их? — сказала Маша, — все имение в долгу.
— Тем лучше, тут-то и надо показать уменье пускать пыль в глаза.
— А каковы барышни-то? — спросила Марья Ивановна, — ведь, говорят, красавицы.
— Совершенство! какие у них ручки! жаль только, что они слишком много заняты ими. У старшей чудесные зубы, и как она мастерски показывает их! Какие взгляды, Боже мой, какие взгляды! До чего, подумаешь, может дойти женщина в искусстве владеть глазами! А как образованны они, как много читали французских романов, как много слов говорят и как мило говорят! Вы не знакомы с ними, Евгения Александровна?
— Нет.
— И прекрасно. Слава Богу, что судьба поставила вас в стороне от большого света… которого Раскатовы представляют маленький образчик.
— Знаете ли, иногда мне грустно думать, что судьба закрыла мне вход в тот круг, где все было бы для меня ново и занимательно. Меня берет любопытство посмотреть на лица, которые там действуют; они манят меня, как все неизведанное.
— И вам пришлось бы разменять свою душу на мелочи и вынести одно глубокое разочарование…
— Тогда я снова вернулась бы в этот мирный уголок освежиться и отдохнуть.
— То-то и есть, что воротиться не так легко, как вы воображаете: в этом омуте людского тщеславия и малодушия есть что-то одуряющее, не дающее оглянуться и поискать прежнего. Впрочем, что же не попробуете вы?
— Войдя в общество без средств, я попала бы в одно из самых неприятных положений… Я самолюбива и не могла бы уберечь себя от мелочных оскорблений, не могла бы сносить их покорно и смиренно. Что ж бы вышло из этого? Неравная борьба…
— А желал бы я посмотреть на вас в этой борьбе.
— Надеюсь, что желание ваше не исполнится.
Вместо ответа он посмотрел на меня с легкою улыбкой. Я пошла проведать тетушку. Она сидела на постели и тихо, мерно покачивалась всем корпусом, что всегда означало, что она озабочена какою-нибудь важною думой. Я, осведомившись об ее здоровье и узнав, что ей получше, хотела уже уйти, как она остановила меня и приказала сесть возле себя.
— Генечка! пойдешь ли ты за него? — спросила она меня. Вопрос ее испугал и смутил меня.
— Скажи мне откровенно, — продолжала она, пойдешь ли ты за него?
— Я… я ничего не знаю, — это не приходило мне в голову… Да и он сам, вероятно, об этом не думал.
— Нет, мой друг, молодой человек не станет даром ездить так часто в дом к старухе, у которой живет молоденькая девушка. По крайней мере, в мое время так бывало. Не для меня же или не для Марьи Ивановны приезжает он. Или он хочет свататься к тебе, или только поволочиться за тобой для своего развлечения.
— Тетушка!
— Ты еще так неопытна, так доверчива, что это кажется тебе невероятным. А я пожила на свете и могу уже здраво судить об этих вещах; на своем веку видала этому примеры. Видала, как и клятвы, и обещания мужские разлетались прахом… Потому, друг мой, я обязана предостеречь тебя. Я стара, не могу замечать за вами; будь же осторожна, и пока не будут ясны его намерения, смотри на него, как на злейшего врага твоего счастья и нашего общего спокойствия. Будь осторожна! — повторила она с энергией.
— Боже мой! — сказала я с горестью, — неужели вы не уверены во мне?
— Я верю тебе, дитя мое, верю, что ты не унизишь себя никаким недостойным поступком; не позволишь ему никакой вольности, да и он сам не позволит себе, ведь он умная и хитрая штука; но он может незаметно опутать твое сердце…
Сомнение, возбужденное тетушкой, бросило на Данарова тень, от которой мне становилось грустно и тяжело.
"Боже мой! — думала я, — неужели и в самом деле я обманулась в нем, неужели он хочет только играть моими чувствами!..".
При одной мысли об этом, лицо мое запылало негодованием и горечью, в груди захватывало дыхание. Я вышла через крыльцо в сад, чтоб утишить душевное волнение, пробежала длинную аллею до конца и почти упала на дерновую скамью. День был сырой и холодный.
— Одни, здесь, в такую сырую погоду! — раздался возле меня голос Данарова.
Я вздрогнула и быстро встала с места.
— Что случилось? — сказал он, взглянув на меня и невольно отступив назад, — что такое? что вы узнали? Отчего, вы так встревожены?
Я успела немного собраться с мыслями, принудила себя улыбнуться и отвечала:
— Ничего, вы испугали меня. Пойдемте домой; здесь в самом деле сыро.
И я пошла вперед. Не слыша за собой шума шагов Данарова, я оглянулась и увидела его стоящим на прежнем месте, неподвижно, со склоненною головой, как у человека, чем-нибудь внезапно пораженного.
Между тем набежало серое густое облако, и порыв ветра рванул ветки дерев; закапали крупные, редкие капли дождя; я оглянулась еще раз: он оставался в том же положении.
— Николай Михайлович! — закричала я ему, — пойдемте же, можно ли оставаться здесь теперь?
Он будто не слыхал меня.
Я воротилась. Лицо его было бледно; ветер волновал его волосы; жизнь будто убежала из его взора; губы сжимались горькою и странною улыбкой. Весь он был проникнут такою безнадежною печалью, что душа моя наполнилась чувством глубокой, нежной, страстной жалости. Сомнения, опасения, наставления тетушки, собственная личность моя — все исчезало перед этим непостижимым чувством… Он так был мне дорог и мил в эту минуту, что если б дуло пистолета угрожало ему, я не поколебалась бы защитить его собою…
— Данаров! можно ли так задумываться, — сказала я, слегка касаясь рукой плеча его. — Пойдемте, смотрите, какой дождь и ветер!
Он быстро поднял голову и огляделся, как человек, пробужденный от сна.
— Пойдемте, ради Бога, — сказал он, — зачем вы остаетесь здесь? так можно простудиться.
— Что же с вами делать? я вас звала, вы не слыхали или не хотели идти.
— Со мной случаются странные вещи: бывают минуты, когда я теряю способность видеть и слышать все, что вокруг меня происходит, и похожу на человека, усыпленного магнетизмом. Я бы должен был предупредить вас и заранее попросить снисхождения к подобным припадкам.
— Они находят на вас так, без причины?
— Зачем вам знать это?
— Нескромность моего вопроса оправдывается живым участием, с которым он был сделан.
— Живое участие рождается от доверия к той особе, которая возбуждает его, иначе оно только обидная жалость. Вы могли бы поверить мне?
— В чем?
— Во всем, безусловно. Я не отвечала.
— Желали бы верить?
— О да, желала бы!
— Не слушайте никого и ничего, кроме вашего сердца.
— Оно, говорят, плохой советник.
Он с волнением провел рукой по лицу и сказал почти с досадой:
— Ну поступайте, как знаете.
— Пойдемте поскорее, — сказала я, — наша прогулка в такое время может показаться очень странною.
— Ах, в самом деле! Не лучше ли вам пройти в ту калитку, а я пойду через балкон; таким образом мы избегнем ложных, глупых толков, которых вы так боитесь. Да, впрочем, — прибавил он, — такая предосторожность напрасна: в комнатах никого нет.
— Как никого нет? — спросила я с изумлением. — Куда же делись Марья Ивановна, Маша, Катерина Никитишна?
— Они все ушли. К Марье Ивановне кто-то приехал: дочь ли, сын ли, не помню хорошенько, и они все ушли туда, к ней.
— Лиза! — вскричала я с живостью. — Лиза! возможно ли! и я почти бежала к дому.
— И вы им рады? — спросил он.
— Как не рада! это подруга моего детства. Как же вы до сих пор не сказали мне, что она приехала?
— Я забыл; этот проклятый сон наяву всему причиной.
— Видно, он был или очень хорош, или очень дурен, что так сильно поразил вас.
— Я не желаю вам подобных снов.
— А вы часто их видите?
— Нередко.
— Говорят, лучшее средство избавляться от тяжелых снов — рассказывать их.
— Я расскажу вам после.
— Едва ли вы после найдете удобное время для этого, общества нашего прибавится.
— А как вы думаете, долго они пробудут здесь?
— Я думаю некоротко, они приехали издалека.
— Сон мой недолго рассказывать: я видел, что я отброшен от всего, что дорого и мило мне, в далекую, безотрадную сторону, где не светит солнце, не цветут цветы…
— Вы хандрите, Николай Михайлович! что вам за охота мучить себя!
Мы были уже в гостиной.
— Может быть, — сказал он, взявшись за шляпу. — Покуда прощайте! В вашем новом обществе я буду несносен сегодня. Постараюсь приехать в другой раз, в лучшем расположении духа.
— Как же вы поедете в такой дождь? это решительно невозможно.
— Напротив, очень возможно, я велю поднять коляску.